Текст книги "Потерянные страницы"

В сентябре Шалва отправил меня в Кутаиси, чтобы узнать, что там происходит, так как практически прекратилась доставка информации с запада страны. Сам он намеревался вернутьсяв Тбилиси, что для него было равносильно самоубийству, но он не собирался отступать.

Лишь на третий месяц, в назначенное время, мы встретились в Гори и вместе отправились в село Квишхети. По дороге он сказал мне, что его семья и товарищи по партии требовали его отъезда из Грузии. Я был того же мнения, но сам он почему-то колебался. В Квишхети мы приехали поздно вечером и пришли к одной маленькой церкви. Она оказалась закрытой. Крест над куполом был снят. Шалва уединился и долго стоял у церковной стены, потом он приложил руку к стене, словно хотел согреть её, и, прислонившись к ней головой, замер. Уже потом я узнал, что он венчался в этой церкви. Единственная его дочь умерла совсем маленькой, он развёлся с женой, по-моему, для того, чтобы дать ей шанс спастись. В своём несчастье он винил только себя.

Ночь мы провели у его родственников и рано утром отправились в Кутаиси. Дороги были сильно заснежены, поэтому передвигаться по ним было очень трудно. Лишь на третий день мы добрались до Кутаиси и остановились у его родственников. В тот день у нас были две встречи с его партийными товарищами, после чего мы направились к Кутаисскому театру, чтобы встретитьсяс нашей сестрой – Цацой. У неё было мало временидля разговора, так как была репетиция, да и намнадо было спешить. После кратковременной беседы, когда мы уже собрались уходить и направились к запасному выходу, я увидел из окна, что к зданию театра подъехала машина чекистов. Я срочно сообщил об этом Шалве и сказал, что я попытаюсь задержать их. Я вышел через служебные двери ипрямо встретилсяс ними. Они поинтересовались моей фамилией, я ответил, после чего попросили меня сесть в машину. У них были довольные лица, и почему-то обращались со мной удивительно вежливо.

Мы подъехали к зданию кутаисской ЧК. Меня отвели на второй этаж в кабинет заместителя начальника. Заместитель оказался молодым человеком, наверное, лет на пять-шесть старше меня. Он вежливо заговорил со мной, те двое тоже присутствовали при этом. Заместитель начальника расспросил меня, и мне ещё раз пришлось удостоверить свою личность. Я назвал себя. Он переменился в лице и так посмотрел на своих, будто готов был расстрелять их на месте. Только сейчас он попросил мои документы, ведь те двое, обрадовавшись тому, что я оказался Амиреджиби, этого не сделали. Он очень долго рассматривал мой паспорт, казалось, что от злости он не видит ничего, но когда увидел, то, всё равно, не поверил своим глазам и, уже с недовольным лицом и угрозой в голосе, потребовал сказать ему правду о том, что я делал в Кутаиси и где находился Шалва Амиреджиби. Я ответил по порядку, что зашёл в театр навестить сестру, что же касается Шалвы, то вот уже два года, как ничего не слышал о нём. Наверное, нетрудно догадаться, что эти вопросы были заданы мне раз десять. Потом, когда они устали от бессмысленного допроса, меня отвели в камеру.

Я сидел один в сырой подвальной камере. Было очень холодно. Освещения не было. На столе я обнаружил спички и свечу, и зажёг её. Мокрые, некрашеные стены блестели чернотой. Из соседней камеры доносились глухие голоса, говорили двое мужчин, но разобрать их слова было невозможно. Меня интересовало кто они, были ли они тоже участниками восстания. «Смог ли Шалва покинуть город? Думаю, что да, у него было достаточно времени для этого. Какой он, всё же, упрямый! Все ему говорят, чтобы он уехал за границу, но он почему-то не хочет делать этого. Но ведь здесь он обречён. «Как я смогу жить за границей, когда столько людей находится в опасности?» – говорил он. Нет, это не упрямство, он просто не может иначе. Это твёрдость его характера, построенная на нравственной основе. Это характер, который сформировался благодаря его чувству ответственности и целеустремленности. Как он переживает за судьбу каждого человека, его смерть, а ведьскольким людям ещё суждено было погибнуть от рук ЧК. Какая она все же чудная и странная, эта моя Родина! Она всегда требует жертв, часто даже, казалось бы, бессмысленно, во всяком случае, так видно с близкого расстояния. Она будто привыкшая к жертвоприношениям, да и принимает их. Что-то всегда должно быть принесено этой земле в жертву, и пусть никто не сочтёт это за свой героизм. Если он грузин, то потому и родился на свет, чтобы быть принесённым в жертву этой стране, вот и всё. Если он не чувствует этого, значит он вовсе и не грузин… Потому мы и дошли до сегодняшних дней, что с испокон веков мы жили с таким самосознанием. В противном случае и духу нашего давно уже не было бы на этой грешной земле. Неужели все страны такие? Может быть не все, но таких много, какие-то из них по воле судьбы, другие из-за своей бестолковости… А как у нас обстоят дела, по какой причине мы находимся в таком положении? Из-за своей судьбы? А может быть, по обеим причинам вместе? Вот и в России что происходит! Разве и там братья не поубивали друг друга? Сколько миллионов человек погибло в этой проклятой войне, только одному Богу известно. Они никаких жертв не страшатся, никто не переживает по поводу числа погибших. Если они не берегут своих, то, чему тут удивляться, если и жизнь чужих людей, не будет их волновать. Все большие нации и страны такие, и у нас не должны быть иллюзий по поводу того, что кто-то лучше них».

На второй день меня два раза вызывали на допрос, всё повторилось, как и прежде, мы ходили по одному кругу. Мне страшно надоели эти допросы, но и им они изрядно надоели тоже. Они положили на стол написанный от руки лист бумаги, попросили прочитать его и поставить свою подпись. Я прочитал, но подписывать не стал, а бросил лист на стол. Да как я мог подписать такое, тем более вместо Шалвы! Да и Шалва сам ни за что быне подписал подобное. Ведь это было обращение к сторонникам Комитета независимости Грузии: «Комитет независимости Грузии и политическое руководство допустили политическую ошибку, когда своими демагогическими призывами и пропагандой втянули грузинский народ в восстание против законного правительства. Поэтому исход этого восстания и был таким же, как и у любой авантюры. Я, Шалва Амиреджиби, от имени всех членов Комитета независимости приношу свои извинения всем жителям Социалистической республики Грузии. Я призываю всех сторонников Комитета независимости, кто ещё не осознал, что произошло, прекратить эту бессмысленную и несправедливую борьбу, и так же, как и я по своей воле, явиться в органы законного правительства. Будет лучше, если мы раскаемся в преступлениях, совершённых против народа и правительства».

В голове тут же промелькнула мысль о том, что меня хотят использовать точно так же, как и Джугели, когда тот присылал нам из тюрьмы письма и посредников с призывами прекратить борьбу, и не начинать восстания. Я и сегодня не назову фамилий тех людей, которые взяли на себя это дело, и были посредниками между нами, так как Шалва просил меня об этом. Да простит их Господь за то, что они сделали, если простит, конечно! От Джугели тогда многое зависело, ему было поручено самое важное дело. Вернее, он сам за него взялся. Он должен был захватить Вазиани и с помощью артиллерии атаковать Тбилиси. Этим он хотел затмить Какуцу Чолокашвили, и показать, насколько важна и значима роль социал-демократов в этой борьбе. Но когда его арестовали, он тут же раскололся ипотек, и рассказал обо всём. Нам же он присылал сфабрикованные чекистами фальшивки, в которых говорилось, что будто один из членов «Военного центра» был агентом ЧК. Потом его, беднягу, вынудили опубликовать письмо в газете «Коммунист», в котором он советовал Комитету независимости отказаться от восстания. Да простит его Господь и за это!

Я медлил с ответом, наверное, именно поэтому следователь и подумал, что мне трудно принять решение и сказал:

– Это письмо спасёт вас обоих: и тебя, и Шалву. Я засмеялся.

– У меня нет ничего общего с этим делом, но я смутно догадываюсь, с чем оно связано. Если Шалва, действительно, замешанв этом деле и согласится подписать такое письмо, я откажусь бытьего братом.

– Значит, ты отказываешься?

– Конечно!

Меня опять отвели в камеру. Я прекрасно сознавал, что меняповедут на расстрел, во всяком случае, хотя бы для того, чтобыпричинить боль Шалве.

Следующей ночью они опять вызвали меня. Двое чекистов провели меня в подвальную комнату. Один из них поинтересовался, не передумал ли я, на что я ответил отказом. Меня попросили встать у стены и раздеться, я отказался снять одежду. Один из них крикнул кому-то, и в комнату вошли четверо. В руках они держали дубинки, нетрудно было догадаться, что мои дела были плохи, но я не собирался сдаваться без боя. Он ещё раз приказал мне раздеться, я сказал, что лучше пусть они убьют меня. Двое из них направились ко мне. Мне как-то удалось избежать первого удара дубинки, я вывернул ему руку, и отнял её. Дубинка второго сначала попала в первого, а потом уже и вмое плечо, я тоже не оставил его без ответа, после этого уже и остальные принялись избивать меня. Какое-то время я отбивался. Один из них валялся на полу, именно он и мешал мне, я не мог свободно двигаться. Что произошло потом, не помню, я потерял сознание, и пришёл в себя лишь тогда, когда меня окатили водой. Пока я был без сознания, меня раздели, на мне оставили лишь нижнее бельё, я лежал голый на мокром кирпичном полу. Я вроде бы и пришёл в сознание, но ничего не слышал, не соображал, и не мог двигаться. В голове всё гудело, а на потолке я видел жёлтую лампочку. Долгое время слышался только частый скрип дверей, но потом я стал различать и голоса. Наверное, кто-то входил и выходил, я хотел было поднять голову и посмотреть, кто это, но я не смог сделать этого. Я подумал, что умираю, и обрадовался этой мысли: хоть отдохну. Глаза мои сами закрылись от света. Я услышал голос: «Смотри, у него пулевая рана в груди. – И на животе тоже» – ответил второй голос. Я слышал их разговор, как эхо. «Где он получил эти ранения? – Наверное, на войне, – сказал второй. – На какой войне? Именно это и надо установить. – Он же умрёт так, ты что не видишь, что он весь посинел? Если мы хотим что-нибудьузнать, то, может, надо егоодеть и бросить в камеру, а завтра допросим. – Он ещё долго не сможет отвечать на вопросы». – Один из них крикнул кому-то, и от этого голоса у меня так разболелась голова, будто меня ещё раз чем-то ударили. Что было потом, я не помню.

Когда я открыл глаза, я лежал в камере на своей койке, укрытый несколькими одеялами. Голова была перевязана. Какой-то мужчина сидел на соседней койке, наверное, его привели, чтобы он ухаживал за мной. Из-за высокой температуры я несколько дней был в бреду. Я был страшно избит, всё тело было в ушибах. Переломов у меня не было, но голова была разбита во многих местах. В туалет меня водил сосед, я не мог самостоятельно передвигаться. Через две недели мне стало немного лучше, но головные боли не прекращались.

Мне прислали передачу. Оказалось, что это была Цаца. Конвойный сказал мне: «Приходила твоя сестра и попросила передать тебе, что дома всё в порядке, именно так, как тебе этого хотелось бы. Ни о чём не переживай». Что это значило? Значит, Шалва выбрался из города? Слава Богу! Раз приняли передачу, значит, меня уже не собираются убивать. Почему? Для чего я им нужен?

Через три дня, меня повели наверх, на допрос. Сначала меня спросили, не передумал ли я подписать письмо. Я ответил, что спрошу у Шалвы, когда увижусь с ним. – Его мы и без тебя спросим, когда найдём, – ответил следователь. Когда он сказал это, по всему телу разлилось тепло.

– Откуда у вас эти пулевые ранения? – почему-то культурно обратился он ко мне.

– С войны.

– С какой войны?

– С первой мировой войны, я вам и раньше сказал, что был навойне. – Он кивнул головой.

– Все эти ранения вы получили на этой войне?

– Да. Я так же был контужен. После этого уже не воевал.

Он с таким выражением посмотрел на меня, что мне показалось, что он поверил.

– Оказывается, вы за царя воевали, – с иронией сказал он, – у вас, наверное, и награды есть?

– Есть. Но я воевал не за царя, а за страну, в которой жил. И после того, как свергли царя, я не перестал воевать. А что, это сейчасстыдно?

– Кто здесь твои союзники?

– У меня есть родственники. Какие мнеещё нужны союзники?

– А кто такой Гора?

Сначала я не понял, о чём он спрашивал. Я лишь потом догадался, что это я, наверное, в бреду звал Гора.

– Это я сына так зову. – Сказал я ему, и улыбка сама промелькнула у меня на губах.

Цаца приходила ко мне каждый второй день. Я просил её неприходить так часто, но она меня не слушалась. Через месяц меняперевели в Метехскую тюрьму в Тбилиси. Как мне сказали, тогдатам находилось около трёх тысяч человек. Сколько человек расстреливали за неделю, столько же и приводили, и вновь заполняли тюрьму. Лишь чудом можно объяснить то, что мне удалось избежать расстрела. Попадали в тюрьму многие, но выходили из нееединицы. Метехская тюрьма была бойней, которуюзасучив рукава обслуживали вечно оглушённые водкой палачи. Именно оглушённые водкой, так как трезвыми глазами они уже не могли смотреть на пролитые ими реки грузинской крови. А засученныедо локтей рукава означала принадлежность к особой касте сотрудников – палачей, занятых кровавым делом.

Сначала меня поместили в угловую камеру на первом этаже. На второй день меня осудили и приговорили к расстрелу за контрреволюционную деятельность, и за пособничество в подготовке восстания. Странное это было обвинение: если я содействовалвосстанию, то я должен был уж и участвовать в нем. Хотя, какоеэто имело значение. Расстрел? Пусть будет расстрел, мать вашу…!После суда меня перевели в другую камеру, там было около двадцати человек, отсюда хорошо был виден двор. Стены камерысплошь были покрыты следами от пуль. Когда я спросил, откудаэти следы, мне рассказали следующую историю: «В этой камересидел князь Мухранский. Его приговорили к расстрелу по томуже обвинению, что и тебя: контрреволюционная деятельность. Его арестовал сам комендант Закавказской ЧК Шульман. Именноего стараниями князя приговорили к расстрелу. Князь вытащилбольшой гвоздь из крепления оконной решетки. Правда, не понятно как ему это удалось. Он знал, что Шульман сам приходилв камеры, и выводил людей на расстрел, и потом лично присутствовал при казни. Вот и в тот четверг, ночью он пришел в камерувместе с другими офицерами, чтобы увести князя на расстрел. Пока читали список фамилий, Шульман, оказывается, стоял впереди всех. Князь тоже стоял в первом ряду. Он изо всех сил метнул гвоздь в Шульмана. Наверное, он хотел попасть в лоб или глаз, но гвоздь угодил Шульману в нос. Сейчас ты легко узнаешь Шульмана по его носу.» «Ну, что же произошло потом?» – спросили другие. «А то, что когда Шульман взревел от боли, все палачи ворвались в камеру, и всех расстреляли на месте.»

В течение шести месяцев, пока я был в тюрьме, каждый четверг людей выводили на расстрел. И каждый четверг я тоже былв ожидании расстрела. Открывалась дверь, и все замирали в ожидании. Потом начинали читать список из пяти-шести человек, а то и больше. Я стоял и ждал, когда произнесут мою фамилию, но нет, почему-то мою фамилию не называли. Потом забирали находящихся в списке людей, дверь закрывалась, и оставшиеся в камере заключенные вздыхали с облегчением. Как-будто не наступил бы следующий четверг. Многие не выдерживали этого нервного напряжения, и начинали плакать. Дважды палачи так опустошали камеру, что в ней оставался только я один. Потом её опять заполняли новыми жертвами.

Оказывается, по всей тюрьме распространился слух о том, что и Шалва Амиреджиби находится в заключении. Тогда я понял, зачем я был им нужен. ЧК хотела выдать меня за Шалву: будто Шалва дал показания и назвал всех своих товарищей, вот почему их всех сейчас и арестовывают.

Когда в камеру приводили заключённых, и они видели, что я нахожусь в камере один, они отводили взгляд, у них зарождались сомнения: почему меня не расстреливают, если меня, действительно, надо было расстрелять? Они даже перешёптывались между собой. Потом уже и из других камер стали запрашивать, не сидит ли у нас в камере Шалва Амиреджиби. Я им ответил сам, что Амиреджиби – это я, что Шалва – мой брат, и что его нет в тюрьме. ЧК распространяет ложную информацию о его аресте.

«Дай Бог тебе счастья! – отвечали мне, – Мы так и знали, что это их грязная провокация.» Да и в камере на меня стали смотреть по-другому, а то я был в таком состоянии, что боялся даже к двери подойти, как бы они не подумали ничего дурного. Чекисты хотели дискредитировать нас, но их план провалился. Вскоре и другие камеры узнали правду, и эта новость быстро распространилась по всей тюрьме.

Шалву знали почти все, кто хоть как-нибудь был связан с восстанием. И в его адрес я ни от кого не услышал ни единогоупрека.

А со стороны ЧК в отношении меня продолжалось все то жесамое. Я видел, что меня всё ещё не собирались расстреливать, и что эта игра затянется ещё надолго. Но имя Шалвы никак не пострадало, больше никто уже не верил этим слухам. Ребята из соседних камер все чаще спрашивали меня: «Ну, что, тебя еще нерасстреляли?» Я им отвечал: «Еще нет, меня попрежнему хотятвыдать за Шалву.»

В тот четверг, ночью из нашей камеры забрали десять человек. Никто не произнёс ни одного слова. Мы все сидели молча, опустив головы и, наверное, думали о будущем четверге. Каждая изтаких ночей оставляла ещё одну глубокую рану в наших сердцах. Из камеры снизу до нас глухо, еле доносились звуки пения. В тойкамере сидели рядовые сторонники восстания, они не были приговорены к расстрелу. Из соседней камеры кто-то крикнул: «Парни! Если уж нам суждено умереть, то лучше это сделатьс песней, чем со слезами! Дайте и нам послушать, как вы там поёте!» Один из поющих встал у окна и запел изумительным голосом. От этого голоса по всему телу мурашки забегали. Сначала онпел один. Из закрытого двора эхо, наверное, долетало и до города. «Прощай, мама! Прощай, возлюбленная! И ты прощай, Метехскаятюрьма. И ты, Грузия изумрудная, и небо над тобой бирюзовое». Песню подхватили и другие его сокамерники, и все вместе онизапели припев: «Во сне я видел, как Грузия утопала в море крови, её разодранный флаг развивался над Коджори»[12]11
  Коджори – деревня рядом с Тбилиси, где проходили ожесточенные бои с воисками Красной армии в феврале 1921 года.


[Закрыть] Постепенно песню подхватили и другие. Песню пела уже всятюрьма, все хотели перекрыть доносящиеся из подвалов звукивыстрелов. Этой песней провожали идущих на расстрел. Мыпо ходу учили слова и пели вместе с остальными. От этого насердце будто становилось легче.

Во двор выскочил комендант тюрьмы и начал орать: «Прекратить, прекратить петь!» Но не тут-то было, никто его неслушал. Эта песня превратился в бунт. Комендант выпустил в воздух целую обойму своего маузера, но никто не прекратил петь. Песню повторяли уже в четвёртый или пятый раз, и всё большеи больше людей присоединялось к поющим. Во двор стали выбегать и тюремщики, которые тоже началикричать и стрелять. Песня закончилась. Какое-то мгновение наступила тишина, но тот узник снова запел своим чарующим голосом: «Прощай, мама! Прощай, возлюбленная…». Раздался выстрел, и голос смолк. Само время будто застыло в это мгновенье. Все стало ясно: певца убили. Но сразу же кто-то другой запел срывающимся голосом. Постепенно его голос набирал силу, один за другим ему стали подпевать остальные. Всё громче звучала песня, уже сновазагудела вся тюрьма, казалось, что даже стены подпевали низким басом. Во дворе стреляли без остановки, на какое-товремя они даже забыли о приговорённых к расстрелу. В ту ночьрасстреляли всех из камеры певцов. Но, начиная с того дня, каждую ночь четверга все узники тюрьмы начинали петь. Пели разные песни, но песня той ночи, и тот певец всё же были неповторимыми. Я никогда не чувствовал такой сильной любви к своемународу, как в ту ночь, когда, все мы плакали, но были счастливыв своем единстве.

В ночь следующего четверга я узнал Шульмана именно по егоизуродованному носу. Комендант смерти был низким, угрюмыммужчиной, с короткими и толстыми ногами, с красным лицом, рыжими усами, густыми бровями и безликими, рыбьими глазами. Он был действительно омерзителен. В ту пору, так выглядело зло. Нашу камеру только недавно заполнили новыми людьми. Зачитали список из девяти человек, потом чекист долго стоялмолча, и смотрел то на список, то на меня, будто никак не могрешиться, прочитать мою фамилию, или нет. Под конец он махнул рукой и сказал, чтобы вышли те, чии фамилии он зачитал. Оставшиеся в камере вздохнули с облегчением, я же некотороевремя стоял в изумлении: вот уже четыре месяцапродолжалосьэто. Они хотели психологически сломать меня. В следующий четверг, когда они пришли в камеру, я опередил их: до того, как ониначали читать список, я попросил, чтобы они начали с моей фамилии. «Придет и твое время!» – ответил мне тюремщик и начал читать фамилии. В ту ночь из камеры увели десять человек. В следующий четверг мою фамилию зачитали первой. Может, мне никто не поверит, но я обрадовался. Я же, действительно, был рад тому, что, наконец, закончатся мои мучения, и что если у кого-то были малейшие сомнения в отношении нашей семьи, то эти сомнения наконец рассеются. Нас, десять человек, отвели вниз и завели в большую комнату, которую едва освещали две лампочки. Нас поставили у стены, которая, как сито, была изрешечена пулями. Было видно, что земляной пол недавно посыпали песком и опилками. В комнате стояли пять человек, в руках все держали маузеры, еще двое былис карабинами. Началась процедура чтения приговора, на каждый приговор ушло по десять – пятнадцать минут. Некоторые плакали, один, по-моему, даже обмочился. Мой приговор не был зачитан. Когда закончили читать, у меня невольно вырвалось, – А я?! Мне приказали отойти в сторону. Я заупрямился, покрыл их матом, и потребовал расстрелять меня. Один сказал другому, чтобы тот зачитал и мой приговор. Когда мне зачитали приговор, у меня появилась надежда, что меня расстреляют. На чтение приговора ушло достаточно много времени.

«Ты смотри, сколько я, оказывается, совершил преступлений…» Потом нам приказали повернуться лицом к стене. Несколько человек не повиновались приказу, я тоже не повернулся. Поднялся крик, ругань и выстрелы слились воедино. Я пришёл в себя лишь тогда, когда палачи, стоя над расстрелянными, делали контрольные выстрелы в голову. Моя же голова страшно гудела, мне опять слышались, как эхо, стоны и крики людей. Я не мог различить их лица. Кто-то коснулся меня, я очнулся и встретился с улыбающимися лицом палача, потом увидел и других, они были довольны выполненной работой.

Меня опять вернули в камеру. Когда открылась дверь, все вскочили в страшном испуге. Я никого не мог видеть, и упал на свою койку. Я услышал только слова: «Замучили безбожники!» Я многое видел в жизни, всё мог себе представить, но то, что жизнь могла быть настолько страшнее смерти, этого я никак не мог вообразить. Я ни на что не реагировал, я не мог есть, люди, самиобречённые на смерть, утешали меня. Я завидовал их судьбе. Вся тюрьма узнала о том, что со мной произошло, и все старались меняподбодрить.

И опять меня вызвали на допрос. Спросили, не передумал ли я. В знак отказа я лишь покачал головой. Больше меня ни о чём не спрашивали. После этого меня поместили в другую камеру, где нас было всего двенадцать человек. От Цацы мнепринесли передачу, и в тот день, будто снова вернулась жизнь. Ко мне пришли – значит, я попал в списки живых. Цаца стала для меня эталоном добра. Она приходила ко мне каждую неделю. Я не знал, откуда она ездила, из Кутаиси или же она специально из-за меня перебралась в Тбилиси.

В ту ночь во сне я видел Алёну. Она улыбалась мне: «Ты же не можешь жить без приключений! Все, хватит, отдохни. Подумай и о семье, а если останется время, то не забывай и о нас.» Когда я открыл глаза, в камеру заглядывали лучи солнца. За всё это время я впервые заметил, что проснулся в другом настроении, и что солнце дарило мне своё тепло. До этого я уже и не замечал великолепное грузинское солнце, которое всегда побуждало меня к жизни. После первой посылки Цацы это был второй день, когда я почувствовал, что жизнь продолжается, и кто знает, сколько она ещё продлится. «Прощай, мама! Прощай, возлюбленная! И ты прощай, Метехская тюрьма… Прощай Метехи! Прощай Метехи…». Я очень хотел надолго сохранить и это настроение, и это солнце. Я чувствовал, что скоро оставлю Метехи, но куда колесо судьбы собиралось забросить меня, я не знал, но это меня не очень-то и волновало. До меня дошли слухи о том, что в тюрьму привели Ираклия Амиреджиби. Я переговорил с другими камерами, прося узнать, в какой камере его держали, но не успел получить ответ. Был субботний день, когда этапом, меня наспех отправили в Баку, в тюрьму ЧК. Спустя месяц, меня оттудаперевели в Грозный. За шесть месяцев я сменил девять тюрем. Я никак не мог понять, чего они этим добиваются. И только в Уфе я узнал, что расстрел мне заменили десятью годами заключения. Мне много понадобилось времени, после всего случившегося, чтобы я вообще пришёл в себя. Мне было уже тридцать, и я стал совершенно седым.

Я часто думал о том, какойэто все-таки, странный феномен – Родина. После стольких ударов и страданий я ещё больше полюбил её. Сейчас я ещё больше убедился в том, что мою землю обязательно надо было спасти от зла, но как? Открытая борьбас бесчисленным врагом была невозможной, да и глупой. Для борьбы со злом надо было придумать другие способы, чтобы наш измученный народ ещё раз не оказался на грани уничтожения.

В Уфе я три года сидел в тюрьме. Я сумел-таки передать одному освободившемуся заключенному мой адрес в Полтаве, с просьбой, чтобы он написал Тамаре и сообщил ей о моём местонахождении. Через пять месяцев она приехала ко мне, нам даже разрешили свидание. Она была рада, что я остался в живых. Тамара рассказывала о Дате, о том, каким он растёт парнем, показала фотографии, говорила, что он хорошо учится и всё время спрашивает, когда вернётся папа, что он ждёт меня, и что его не оторвать от окна.

Сначала я вроде бы успокоился, что у них всё в порядке, но потом мне стало больно, и я разволновался оттого, что и мой сын растёт без отца, точно так же, как и я. Я был зол на себя за то, что не смог сдержать своего слова. Ведь я так хотел, чтобы мой сын всегда был рядом со мной, и не был лишён отцовского внимания и тепла. Тамара почувствовала моё настроение и предупредила меня, чтобы я не вздумал бежать, а то всю жизнь пришлось бы быть в бегах. Она обещала похлопотать, и как-нибудь вызволить меня. Оказывается, Петра перевели в Киев, он был партийным функционером, и она надеялась на его помощь. Как бы там ни было, они будут ждать меня, а летом она обещала привезти и Дату. Она сказала и то, что живёт надеждой, о моём скором освобождение, и пишет стихи. Трудно было расставаться с ней, но что я мог поделать. Без помощи извне бежать из этой тюрьмы было невозможно.

Весной меня перевели в лагерь близ Уфы. Там строился большой химический завод, рядом с ним была деревообрабатывающая фабрика, которая снабжала стройку пиломатериалами. Наш лагерь вместе с несколькими другими лагерями обеспечивал работу этого завода. Там я ещё раз убедился, как тесен этот мир. В лагере было всего четыре барака, которые были поделены согласно тому, кто на какую работу был распределен. Здесь было много политических, но жили они в разных бараках. Меня распределили во второй. Политические тут же пришли за мной и взяли меня к себе. Где-то, посередине барака, у них было отгорожено место для своих, вот там они меня и поместили. Уставший, я присел на койку, и мы разговорились о том о сём. Надо же было им узнать обо мне всё! Вдруг я услышал голос: «Не задавайте ему много вопросов! Я за него ручаюсь!» Я посмотрел: Боже мой, Габро! Мы обнялись. Политические с удивлением смотрели на нас: мол, откуда он знаком с вором в законе. Оказалось, что за этим и за всеми лагерями вокруг смотрел именно он, он был смотрящим всей округи. У него всё было налажено, и дела шли, как по маслу. Он свободно передвигался между лагерями. Габро даже не пытался бежать. Деньги и положение у него были. «Зачем и куда мне бежать, мне сорок пять, устал уже бегать.» – Говорил он. В конце барака у него была устроена своя хата, похожая на великолепную городскую квартиру. Он забрал меня к себе. «Если захочешь бежать, то такие дела здесь без меня не делаются. Я и так твой должник, когда скажешь, тогда я тебя и отпущу,» – сказал он мне с улыбкой.

Летом ко мне приехали Тамара и Дата. Рядом с лагерем, отдельно, стоял деревянный дом, там жил начальник лагеря. Габро сказал ему, и он одолжил нам свой дом на пять дней. Чего только у нас не было, мы ни в чём не нуждались: Габро старался, как для своей семьи. Он сказал Тамаре: «Пока Сандро сидел в Крестах, он содержал нас всех. Потом он помог мне бежать. Так зачем же мне нужны деньги, где я их потрачу, если не на вас? Оставьте мне его ещё на год, и я постараюсь освободить его досрочно.» Короче говоря, он устроил нам прекрасный отпуск. Дата не хотел уезжать – наконец-то, он был рядом с отцом. Я тоже не хотел расставаться с ними, но другого выхода у нас не было. На два дня меня даже отпустили из лагеря, я сам проводил свою семью на поезд до Уфы, и с камнем на сердце вернулся обратно.

Габро был болен язвой желудка. Осенью язва обострилась, у него началось кровотечение, и его перевели в больницу. Лишь через две недели мы узнали, что ему сделали операцию, но спасти его не удалось. Он умер. Сразу начались беспорядки. Тот, кого Габро оставил вместо себя, не смог справиться с создавшейся ситуацией. В некоторых бараках начались стычки и резня, которые затем перекинулись на остальные бараки. Пришли солдаты, нескольких заключенных пристрелили на месте. То, что зеки не успели сделать друг с другом, довершили солдаты. Через два дня всех политических собрали вместе, и отправили в Сибирь. Нас привезли в лагерь, расположенный в Западной Сибири, в районе Кургана, в котором было около тысячи пятисот человек. Работали мы на лесоповале. Нас, несколько человек, перевели в другой лагерь, на завод по производству шпал. Здесь я встретил и нескольких грузин – именно тех, кому удалось избежать расстрела после восстания в Грузии. Благодаря их помощи я смог отправить письма домой, Тамаре, и Цаце в Кутаиси, и сообщить им, где я находился. Тамаре я не советовалприезжать ко мне – возможно, меня здесь не долго будут держать, – писал я ей. А написал я так потому, что знал её характер, она бы не успокоилась и приехала быв такую даль.