Текст книги "Потерянные страницы"

– Как это? Ты же сказал, что познакомился с ним в тюрьме? – не вытерпел Габро и перебил рассказчика.

– Да, я познакомился с ним именно в тюрьме, но потому, что он по своей воле пришел туда – по просьбе то ли своего брата, то ли своего двоюродного брата.

При этих его словах, я почувствовал, как на мне волосы встали дыбом.

– Его брат был там большим человеком в министерстве внутренних дел, и образ жизни разбойника, который избрал себе его собственный брат, конечно же, мешал его карьере. Этот образ превратился просто в больную мозоль для его продвижения по служебной лестнице.

И до этих слов я уже кое-что заподозрил, носейчас я окончательно убедился, что речь шла именно о моем отце. Наверное, нетрудно себе представить, какие чувства я тогда испытывал.

– Я часто беседовал с ним, – опять продолжил он, – и скажу вам, что он постоянно изумлял меня своей странной манерой рассуждать. Я много слышал о том, что он был необыкновенно смелым человеком, и когда я познакомился с ним, я убедился, что это не была необузданная смелость. Бесстрашие, как говорил он сам, стало чертой его характера, но он мог и сдерживать эти чувства, чтобы они не опережали разум и интуицию. Он говорил: – «Совершенно бесстрашных людей не существует, таким можетбыть только больной человек. Что же касается героев, то если бы мы знали, как человеку было страшно до совершения своего героического поступка, то мы бы никогда не поверили, что этот героический поступок совершил именно он. Вы тоже станете свидетелями того, что если человек хоть раз осмелиться совершить что-то героическое, то во второй и третий раз это может войти в привычку, точно так же, как и не существует на свете более большего верующего, чем еретик, познавший Бога.

– Петр Иваныч, вы так увлеклись характеристикой этого разбойника, что забыли сказать, как звали эго! – Смеясьсказал Габро.

– Давид, как и сына Сандро, – он как-то искоса посмотрел наменя, – звали его Дата, там это имя произносили по-разному, иногда и в сокращенной форме, как, например, и мое.

– А как его фамилия?

– Честно говоря, фамилии его я не помню, да и трудно было еёзапомнить. Что-то вроде Тута или Тота… так она начиналась, а вотдальше не помню. Как тогда мне сказал Тухарели, на древнегрузинском она означалато ли Луну, то ли бога Луны, а может бытьи Сына Луны. Точно не помню.

Когда я услышал все это, по всему моему телу пробежала дрожь, и весь я покрылся потом. Меня очень интересовало все, о чем онговорил, но мне было очень тяжело слышать все это. У меня былотакое чувство, будто Андращук всей этой историей и своим странным взглядом делал мне какие-то намеки, он будто играл со мной.

Я несколько раз замечал его этот взгляд и раньше, я был занятчем-то и почувствовал, что он смотрит на меня, и смотрит именнотак, как смотрят на человека, на лице которого хотят изучить каждую его морщинку.

– А как он выглядел? – опять спросил Габро.

Я сразу почувствовал какую-то неловкость, и как только былзадан этот вопрос, странное чувство ожидания охватило меня.

– Как? – он обвел глазами камеру и когда повернулся ко мне, тоя инстинктивно опустил голову. – Как выглядел? Вот, если бы Сандро был седым, он был бы вылитый Дата. И глазами, и чертами лица, и даже телосложением он был очень похож на Сандро, но только сорокалетнего. Вот если бы Сандро не был Амиреджиби, я бы обязательно сказал, что это, если не его сын, то уж точно егоблизкий родственник.

Я поднял голову, все смотрели в мою сторону, они рассматривали меня так, словно впервые видели. Те, кто в нашем ряду плохо меня видели, встали и вышли в проход между нарами, чтобы лучше рассмотреть меня. Я сидел на своей верхней койке и весь пылал, не зная, куда девать свои глаза. Соскочив вниз, я пошел в сторону двери, чтобы выпить воды.

– Он даже походкой похож на него, – сказал Андращук, и на душе у меня стало еще тяжелее, он будто именно для того и рассказывал обо всем этом, чтобы окончательно сделать такое сравнение и вынести заключение.

В камере стояла тишина, я чувствовал затылком, что они все еще смотрели на меня. Странно, но я тоже видел, как они на меня смотрят. Я пил медленно, глотками, мне действительно надо было охладиться. Но больше всего мне нужно было протянуть время, чтобы он продолжил рассказ, и отстал от меня. Но он не продолжал, остальные, будто сговорившись, тоже молчали, словно ждали, пока я повернусь, чтобы еще раз осмотреть меня. Ну сколько же я мог стоять, и я повернулся.

– Вот таким же степенным был и он, – поставил он окончательную точку. – Но он был очень быстрым в стрельбе и проворнымв движениях. Как мне сказал каторжник Гогиа, он превращалв пыль подброшенную в воздух монету, – по лицам слушателейбыло видно, что сказанное произвело должный эффект.

– Да он, оказывается, настоящий Робин Гуд! – громко сказал «Костлявый».

Все вокруг засмеялись.

– Вот дурак! Откуда у Робина Гуда наган и маузер? – с хохотомсказал Габро.

– Что было, то и было… но ведь он тоже был сильным, и к томуже разбойником?

– Ха, ха, ха… – Габро кувыркался на койке и хохотал. Вся камерасмеялась от души.

– Что вы смеетесь? Ведь я не шучу, я читал об этом, – смех ещебольше усилился. – Да вы ничего не понимаете! Нашлись тут! – обиженный, он бросил коробку из-под папирос в своего подельника. – А ты чего смеешься, будто знаешь что!

Я вздохнул с облегчением, от этого смеха как-то спокойнейстало на душе, таккак уже никто не смотрел на меня. Когда все несколько угомонились, кто-то спросил:

– Ну и как пошли дела с вашим бунтом?

– В тот день события развернулись следующим образом: наш Дата разбойник отправил несколько писем и, видимо, получили ответы на них. Его друг Гогиа сидел в камере вместе с каторжанами, и согласно инструкции, выданной Датой, они во время вечернего туалета завели этажного надзирателя в отхожее место, сняли с него одежду, и отняли ключи, после чего Дату вывели изнашей камеры. Он прихватил с собой нескольких человек, и закрыли за собой двери. Был у нас один писатель, Дембин, они одели его в форму надзирателя. Через некоторое время вернулсялишь Дата, после того, как дал всем точные указания и распоряжения. Вскоре взяли и коменданта Канарейку, фамилия у негобыла такая, его тоже заманили в туалет и в темноте приставилик горлусамодельный нож. Комендант ежедневно проводил ночной обход и только сам лично проверял этажи. В туалет он вошеллишь потому, что там был выключен свет, и он заподозрил, не выпустил ли надзиратель кого-нибудь за мелкую взятку, там такоебывало.

– Здесь тоже бывает такое, и вы все об этом хорошо знаете.

– Ты прав, Габро, здесь тоже бывает. Вот и отняли у него ключи, потом раздели и в его одежду одели Тухарели, художник приклеил ему усы и сделал его настолько похожим на коменданта, чтони один из этажных надзирателей не смог отличить его, когдаон заходил на корпус. После того, как комендант был взят, дверьнашей камеры вновь открылась, вышел Дата, а вместе с ним и весьсостав комитета, и еще несколько человек. Когда нам открылидверь камеры, мы все побледнели. Наше ожидание, что Дата несможет сделать этого, не оправдалось. Оставалось только действовать. Я перекрестился перед выходом – где тонко, пусть там и рвется, – пробормотал я и переступил порог. Мне показалось, чтоя раньше других пересилил волнение. Спустя некоторое времямы взяли под свой контроль все этажи. Все это произошло абсолютно четко, без всякого шума, мы действовали очень чисто.

Потом мы поместили начальника тюрьмы Коца и этажного надзирателя, бывшего палача, в полуподвал, где находились карцеры.

Коца мы сначала бросили к мужеловам.

– Ха-ха-ха! – смеялись воры и все вслед за ними, – вы его действительно бросили к ним? – задыхаясь от смеха бросил Габро.

– Да, бросили, но потом Дата и Фома перевели его в карцер, гденаходился надзиратель.

– Э-э-э! – зашумели все вместе, – что вы наделали?! – Не одобрили они наш поступок.

– Ну, что поделаешь, так было нужно, не становиться же похожими на него.

– Любите вы, политики, чистоплюйство. – Помотал головой Габро.

– Да, наверное, не без этого, но скажу вам одну вещь, надо быловидеть лица тех людей, которым мы открывали двери камер, и выводили их оттуда. Они стояли ошарашенные, смотрели на нас изумленными глазами и не могли понять, что происходит. На этостоило посмотреть.

Андращук вошел в азарт, он видел, что полностью завладелвниманием слушателей, даже пить не просил никто, а я в это время лежал ничком на постели, слушал его, и все мои чувства, перемешавшись, бурлили во мне. Рождение сына будто придало мнесилы, я был окрылен, и чувствовал большую ответственность, ноистория об отце, услышанная здесь совершенно случайно, полностью перекрыла эту радость. Я представил себя на его месте и содрогнулся. Я закрыл глаза, его лицо предстало передо мной, ончто-то говорил мне, но я не мог расслышать его слов, так как, в камере стоял оглушительный шум. Потом на его месте появилосьлицо маленького Давида, которого я еще не видел, но я сразу нашел какое-то сходство между ними. Новая волна шума привеламеня в сознание, вся камера хохотала. Андращук рассказывал, какони отразили несколько атак казаков или жандармов: сначала онизаставили их бежать под струями горячей воды, потом они с головы до ног облили их фекальными массами. Какому-то полковникунадели на голову бочку с фекалиями и пинком по зад вытолкнулиза ворота тюрьмы. Все смеялись до слез, еле переводя дух. Заглянулнадзиратель, но они так были увлечены, что даже не заметили егоприхода и не обратили внимания на него. Наверное, он не смогпонять, что произошло с этими серьезными людьми. Постоял некоторое время, посмотрел на нас, и оставил в покое. Андращуктак красочно рассказывал эту историю, что каждый из нас довольно четко представил себя участниками этого бунта. Было видно, что никто никогда раньше не слышал подобных историй, да и где они могли их услышать. Петр Иванович и сам волновался, он заново переживал всю эту историю. Иногда он вскакивал со своей койки, начинал ходить взад-вперед, и так продолжал рассказ. Слушатели не только схватывали каждое его слово, но и следили за каждым его жестом, боясь пропустить хоть одно движение.

Много смеялись в камере и над тем, как во времена «ортачальской демократии 1[1]1
  Ортачала – старый район Тбилиси, где размещалась губернская тюрьма.


[Закрыть]» совещательный орган бедолаг и быдла создал профсоюз работников питания, сан-гигиенистов и медработников. Оказывается, и мужеложцы потребовали создать свой профсоюз. Вот где было-то смеху! Смеялись все до упаду.

– А не попросил ли кто-нибудь создать профсоюз неверных жен и мужей? – с хохотом спросил Костлявый.

– Нет, до этого дело не дошло.

– Это потому, что нашего пострадавшего не было там, – все посмотрели на Кулябко, и вновь раздался взрыв смеха.

Про этого Кулябко я вамв двух словах, позже расскажу.

Во время всеобщего гомона и веселья я почувствовал, что кто-то прикоснулся к моему плечу. Я даже не посмотрел кто это был, не отреагировал, но я все же догадался, что это был Андращук.

Довольно долго продолжался рассказ об этой истории, прошели ужин, на него ушло всего пять минут, и вот уже все слушалиновую историю про совет то ли быдла, то ли швали. Все это времяя не поднимал головы с подушки, тоска и удручающие мыслибудто покинули меня в этом шуме, но я все равно лежал спинойк остальным. Я слышал все, смешного было действительно много, но мне было не до смеха. Потом Андращук сказал:

– Сейчас, когда прошло столько лет, я могу многое оценить ужесовсем по-иному, рассказать обо всем этом шутя, в более легкойформе, и посмеяться над всем этим вместе с вами. Но тогда мыпрактически сунули голову в пасть льва. Потом этот лев полностью нас проглотил, через несколько месяцев изрыгнул нас обратно и снова бросил в камеры. Возможно, мы бы и не посмелисунуть руку в пасть льва, если бы не разбойник Дата. Ведь он первым сделал это и тем самым нам тоже подал пример, а пример, как вам хорошо известно, обладает большой силой. А что нам еще оставалось, да и какое мы имели право не делать этого. Комитет для организации бунта создали мы, а не он, но если бы не он, то наш комитет ничего бы не стоил. Комитетов создавалось множество, но ничего путного им так и не удавалось сделать. Ведь и повод для бунта подготовил он сам, да еще и так, что его в этом деле даже не было видно, да и никто, так и не смог вникнуть во все это. Он все подготовил благодаря своим способностям и уму, и ключи нам вручил. Вот настоящий мужчина! Зато мы оказались не на высоте, вернее, наша стратегия не оправдала себя, да и извне нам не помогли. Мы быстро сообразили, что наше начинание не будет иметь продолжения, я имею в виду благоприятного для нас продолжения, так как никакой поддержки извне мы не получили, не захотел продолжить бунт и Тифлисский временный революционный комитет, так как счел его неперспективным. Да и Метехская тюрьма 2[2]2
  Метехская тюрьма – Метехский замок (крепость XVII век с церковью XIII век)которую превратили в тюрьму в XIX веке.1959 году замок снесли.


[Закрыть] не поддержала нас.

– Петр Иваныч, вместо того, чтобы выпустить из камер такое количество быдла и дать им право на управление тюрьмой, вы бы лучше выпустили политических и наших воров, и все вместе устроили бы побег.

– Может быть ты и прав, Габро, так как впоследствии события развились так, что все это уже не имело смысла, да итакой возможности потом уже больше не было. В течение этих месяцев мы были окружены войсками. Если бы мы смогли устроить побегв ту же ночь, когда захватили тюрьму, то тогда это еще было возможным. Но на начальном этапе наш замысел был совсем другим.

– Неужели никто не смог бежать? – спросил удивленный Габро.

– Сбежал, как же нет, но не тогда. Потом, когда все мы ужебыли взаперти. Если я правильно помню, это было в конце сентября 1907 года.

– И кто сбежал?

– А ты как думаешь, кто бы мог это сделать? Дата сбежалконечно.

И только тогда я повернулся к ним.

– Смотрел он на нас, ждал, а потом понял, что от нашей затеи ничего путного не получится. Надоело ему все это. Потом взял он Спарапета, тот урка был, вот как ты, и в один прекрасный день сбежал вместе с ним. Как они смогли это сделать, я и по сей день не могу понять. Спарапета поймали, он не успел переплыть Куру. В Дату стреляли тоже, когда он плыл по реке, да не попали в него. Да разве мог какой-то солдафон убить такого человека? – он замолчал на некоторое время и стал ходить взад-вперед по камере. Все ждали что будет дальше. Потом он сел и продолжил свой рассказ.

– Мы часто беседовали с ним, я все время пытался проникнуть в глубину его души, понять его, что называется, нравственные основы, так как я много слышал о нем и знал, что простой народ боготворил его, как справедливого человека. Люди надеялись на его покровительство, и, если хотели охарактеризовать кого-нибудь, то сравнивали его именно с Датой. Он стал своего рода эталоном мужества, храбрости и порядочности. Именно это и тревожило царский режим, так как они боялись его не как разбойника, а как национального героя. Как человека, являющегося примером нравственности, который никогда не склонялся перед царским режимом. Невозможно сразу узнать человека, ведь он не держит душу нараспашку, и на лбу у него не написано, кто он такой на самом деле. Проникнуть в душу такого человека дело нелегкое. Если ты не смог распознать его, то не стоит отчаиваться. Обойди его с другой стороны и постарайся взглянуть на него под другим углом. Не сравнивай его с самим собой, так как ты тоже не являешься мерилом. Сравни его мышление и поведение с каким-нибудь нравственным человеком, и, возможно, ты более ясно увидишь и определишь, чего между ними больше – сходства, или различия. По сравнению с каким-нибудь разбойником он конечно покажется немного лучше, но всё же этого недостаточно для того, чтобы до конца распознать его, и чтобы потом требовать от него того, чего он не сможет сделать или доверить ему то, чего он не заслуживает. Я многих сравнивал с ним – и грузин, да и не только, – чтобы определить, что за человек передо мной. Однажды он сказал мне: Часто, я и сам не могу заглянуть в свою душу, трудно мне сделать это, она будто не пускает меня к себе, возможно, это делается опять-таки для меня, чтобы она не осуждала меня часто и не заставила впадать в отчаяние. Поэтому не стоит другим ломать ставни для того, чтобы проникнуть в мою душу, это напрасная трата времени. Проникнуть в глубину души человека может лишь человек с чистым сердцем, душой и разумом, и то добровольно. Есть у меня один такой человек, она монахиня. Мне кажется, что кроме нее никто не смог проникнуть в глубины моей души. И второй есть, он недавно стал монахом. Именно он смог не только проникнуть в мою душу, но и сумел расшифровать непосредственные связи, и противоречия между моей душой и разумом. А, исходя из этого, – и моими поступками. Он лучше меня знает, кто я есть. Наверное, мне еще понадобится время, чтобы до конца познать самого себя, а потом Отец наш небесный вынесет мне свой приговор, и я уверен, что он не даст мне прожить ни днем больше. Я с изумлением слушал Петра Ивановича, его рассказ как будто совпадал с тем, о чем отец говорил со мной во время видений. Невозможно, чтобы это было лишь совпадением. Я чувствовал, что имел дело с чем-то неопознанным и недосягаемым, и что я еще не был готов к этому.

– Ты прав, Дата, – сказал я ему, – Чтобы познать человека, нужны знания, а знания, подобно неоткрытой книге, могут покрыться пылью и будут предана забвению, если не применишь ихв жизни.

Дата подтвердил:

– Вся жизнь – это учеба, познание людей и самого себя. Если тыне смог познать самого себя, то напрасно будешь стараться познать другого. Из прочитанного можно почерпнуть лишь общиезнания, но они ничего не стоят до тех пор, пока ты не испытаешьэти знания на самом себе. Я так думаю. Часто эти знания не совпадают с жизнью.

– А я так ответил: Потому и, так распущены люди, что ни во чтоуже не верят, ни в царя, ни в церковь.

– Надолго оставлять людей без внимания все равно нельзя, – вставил он своё слово, – надо постоянно заботиться о них, чтобы обстоятельства и нищета не смогли их подтолкнуть к безнравственности. Не успеешь ты из одной деревни дойти до другой, и вернуться обратно, как обнаружишь, что что-то изменилось в их морали. И если вдруг хоть один из них остался благородным, то, возможно, его забросают камнями и распнут на кресте: мол, чем ты лучше нас. Если на селе нет наставника или он негодный, то люди всегда кидаются из одной крайности в другую, и обе эти крайности считают правильными. Спасение их душ и нравственности – это всегда тяжелый труд. Их мысли нуждаются в частой прополке, а если там вдруг разрастется сорняк, то тогда уже и сто наставников ничего не смогут сделать. Раньше я думал иначе. Человек, оказавшись в затруднительном положении для того, чтобы не обеднеть еще больше, и чтобы не расшаталась его нравственная основа, должен сразу же отправиться на Родину, к родному очагу. Лишь на родной земле человек может восстановить утраченную веру и вновь наполнить чашу духовности. К сожалению, я оторван от нее, я не могу прийти спокойно ни в родной дом, ни к тем, кто вырастил меня, – сказал он, потом встал и принялся взволновано ходить по комнате. Но через некоторое время опять сел и продолжил. Я догадался, что его растревожило.

– До моего знакомства с ним, у меня сложилось представление о нем, со слов других, как о человеке, стоявшем на распутье, не знающем, чего он хочет от жизни. Такое иногда случается с каждым мыслящим человеком, который не ставит основной целью своей жизни материальное благополучие, и который постоянно находится в поисках, поисках самого себя. Я не постеснялся и рассказал ему о своих впечатлениях, которые сложились у меня, из взаимоисключающих рассказов о нем, услышанных от разных людей.

– Ты прав, – сказал он мне, – Так оно и было. Я все время искал самого себя, никак не мог понять, кто я, зачем я пришел на эту землю, кто или что управляет моим поведением. Оставаясь один, я очень много думал об этом. Когда я упирался во что-то непознанное и необъяснимое, и долго ломал над этим голову, то потом ноги сами уносили меня куда-то, сам не знаю куда, но они приводили меня именно в то место, где я должен был найти такой пример, или со мной должно было случиться что-нибудь такое, что дало бы мне ответ на интересующий меня вопрос. Так научила меня жизнь отыскивать ответы на вопросы – ломая собственную шею.

Петр Иванович на некоторое время замолчал, как будто ушел еще глубже в свои воспоминания.

– Скажу вам, дорогие друзья, – продолжил Петр Иванович, – когда я многое узнал о его жизни, от него самого в ходе наших бесед, или уже после тюрьмы из рассказов других людей, я чётко увидел, какую эволюцию прошла его личность за двадцать лет, как изменились его действия и мышление. Я увидел, как, в личном плане, ониз обыкновенного абрекапревратился в национального героя, а затем – в революционера.»

В ту ночь я почти не смог сомкнуть глаз, невозможно было успокоиться после стольких переживаний. Но к утру я все же уснул. Разбудили меня лишь к обеду. Петр Андращук, не поднимая головы, писал что-то. Мамия расспросил меня о жене и подбодрил: тебя скоро отпустят, да и дома все будет в порядке. Подбодрить-то подбодрил, нонадежды на то, что меня отпустят, было мало. Я знал, что меня накажут.

Как только меня перевели в тюрьму, Козин в тот же день написал письмо начальнику тюрьмы, и прислал своего человека. Он категорически потребовал, чтобы я был помещен в наиболее безопасную камеру, с наилучшими условиями. Адвокат сказал мне, что, оказывается, Козин сам лично приходил сюда и был страшно зол на начальника тюрьмы, за то, что он держал меня в карантине, и к тому же в неподобающей камере. Потом адвокат спросил меня: – Ты хочешь, чтобы тебя перевели в другую камеру? – Я категорически отказался, но сам факт того, что столько людей заботилось обо мне, и никто из них не мог добиться ничего положительного, породил у меня сомнения в том, что дело разрешитсяв мою пользу. Начальник тюрьмы разводил руками: «Что я могу поделать? Я человек маленький, от меня ничего не зависит. Я исполняю то, что мне приказывают.» – Тюрьмы и колонии находились в ведомстве министерства Внутренних Дел, но видимо, на них оказывалось такое давление, что они ничего не могли делать самостоятельно.

О нашей дуэли написали и в газетах, и это еще больше обострило ситуацию. Там ничего не было сказано о том, что первым стрелял Сахнов, и ранил меня.

Я лежал на своей койке, наверху, когда Петр Иванович встал, и бросил передо мной несколько сложенных листов бумаги.

Ничего не сказав, он лишь подмигнул мне, тут же сел на свое место и начал что-то делать. Я удивился, но расправил листы и стал читать:

«Сандро, я пишу тебе лишь потому, что наша личная беседа не может состояться так, чтобы она не была услышана другими. Поэтому я попытался письменно изложить все то, что хотел сказать тебе лично. Когда ты только вошел в камеру, мне показалось, что я тебя уже где-то видел, но несмотря на мои старания, я не смог вспомнить, где. Я подумал, что ты очень похож на одного человека, хотя я тогда не был уверен в этом. Но твоя вчерашняя реакция, меня окончательно убедила в моих догадках. Хочу извиниться за то, что я невольно поставил тебя в неловкое положение. Но будь уверен в том, что никто ни о чем не догадался. У них и не было на это никакого основания, так как никто из находящихся в камере не знал Дату, в противном случае это стало бы известно уже вчера. Когда я в последний раз виделся с Датой, а было это четыре с половиной года назад, летом, тогда тебе должно было быть четырнадцать лет, мы с Датой скрывались в горной деревне в Мингрелии. Да, прежде я должен сказать тебе, что именно Дата организовал наш побег, и помог убежать нам троим. Какой-то период мы занимались делами вместе, но потом мы вдвоем перешли в западную Грузию. Одно время мы были вынуждены перебраться в горы, так как нас везде ждала засада. Однажды пришел посыльный и что-то сообщил Дате. Он сразу сказал мне, что должен был спуститься в низину. Я не отпустил его одного, а пошел вместе с ним. Мы остановились в деревне у одного знакомого. Оказалось, что Дата оставил у него нескольких своих лошадей. От одной из них невозможно было отвести глаз. И при встрече они говорили о какой-то лошади, которую надо было разыскать. Похоже, она была неповторимой красоты, и Дата попросил своего знакомого разослать людей повсюду и обязательно найти ее. Там мы остались недолго, потом пошли вверх, в сторону мельницы. Хозяином этой мельницы был его знакомый мельник. Мы хотели навестить его рано утром, а потом пуститься в путь. Мы обошли деревню со стороны и, когда уже чуть было не миновали ее, вдруг увидели, как ребята из соседней деревни мчались на лошадях именно в сторону мельницы. Мыспрятались, чтобы нас не заметили. Оказалось, что кто-то учил их верховой езде. Мы сидели в укромном месте, и пока мальчики находились там, мы не могли выйти из нашего укрытия. Один из юношей так красиво держался на красной лошади, что нельзя было его не выделить среди остальных. Он выделывал какие-то странные трюки, за которыми следовали восторженные крики остальных. Когда же я сказал Дате: «Посмотри, посмотри, что вытворяет этот мальчик!», он даже не произнес ни слова. Я взглянул на него, он взволнованно смотрел на юношу, его покрасневшее лицо с влажными от слез глазами светились от счастья. Такого Дату я прежде никогда не видел. То, что я увидел, скорее всего, можно было бы назвать надеждой. Я почувствовал, как сильно он переживал. – «Ты знаешь его?» – спросил я. Он кивнул головой, и я понял, что он был не только знаком с ним, но и очень хорошо знал этого мальчика. Из мельницы вышла девочка, она была того же возраста, что и этот мальчик, в руках она держала маленький мешочек, но несла его с трудом, наверное, в нем была мука. Этот мальчик отделился от остальных и поскакал в ее сторону. Подъехав, он соскочил с лошади, взял у нее мешок, перекинул через спину лошади, а сам взял поводок, и они вместе с девочкой пошли вниз к деревне. Они прошли прямо перед нами, совсем рядом, всего в нескольких метрах от нас, но видеть нас они не могли. Когда я увидел парня вблизи, то был поражен тому, насколько он был похож на Дату. Лишь когда они миновали нас, я осмелился спросить: «Дата, этот мальчик твой родственник?» – Он улыбнулся: «Я знаю, что ты тактичный человек, и не задашь вопрос в лоб, но глаз у тебя намётанный. Странная штука эта жизнь, как ни старайся жить по своей воле и желанию, все равно она тебе не даст такой возможности». – Он лишь это сказал мнев ответ. Я понял, что он не договаривал чего-то, понял и то, что этот юноша был его сыном, а вслух он не сказал об этом лишь потому, что был абреком, и оберегал сына. Поэтому и ходил он, так часто на эту мельницу, чтобы быть поближе к деревне и присматривать за ним. Возможно, он и в тот день знал, что мальчишки должны были выехать в поле на скачки, и именно потому он и решил пойти к мельнице в это время. Через некоторое время мальчик опять пронесся мимо нас, и я еще больше убедился, что этобыл его сын. Нам долго пришлось ждать, пока ребята покинули эти места. Не осуждай меня Сандро, за то, что вчера произошло. Я знаю, что ты очень переживаешь. Было бы даже удивительно, если бы такой человек, как ты, чувствовал себя иначе. Я не знаю, как ты попал сюда под таким именем и фамилией, да и не желаю, чтобы ты считал себя обязанным объясняться, хотя я смутно понимаю, как это могло произойти. Считай меня своим другом, верным другом, и не переживай из-за того, что произошло в прошлом. На все воля Божья. В таком деле, очень легко ввести молодого человека в заблуждение, тем более создать у него отрицательное отношение к человеку, которого он не знает. Я никогда не задам тебе вопроса, который создаст тебе неудобство. На все должно быть твоё согласие. Скажу еще одно. Ты достойный мужчина, достойный сын, достойного отца. Это все, что я хотел тебе сказать. Куда бынас ни забросила жизнь, знай, что у тебя всегда будет преданный друг в моем лице. Какая разница – это верный друг твоего отца, или твой личный. Запомни мой адрес, это очень легко: город Полтава, улица Пушкина № 7. Мой дом – твой дом. Мою мать зовут Мария Михайловна. Отца у меня нет тоже, моя сестра замужем, живет в Киеве. А я живу там, где мне присудят жить. Хоть я и старше тебя лет на пятнадцать, но мыслящим людям эта не помешает дружить. Ответа я не жду, а письмо это сожги.

Да, чуть не забыл сказать, что с материнской стороны во мне тоже течет грузинская кровь».

Я перечитал письмо два или три раза. Первое чувство, которое овладело мной было понимание того, что это был единственный документ, в котором можно было найти хоть какие-то сведения о моем отце, поэтому я тут же передумал сжигать его. Наоборот, мне надо было это письмо как-то передать адвокату, чтобы он отнес его Лидии на хранение. Я так и поступил. Вторым было то, что Петр Иванович действительно стал для меня дорогим человеком. Отныне я знал хотя бы одного человека, который был другом моего отца. У меня тут же возникло желание сказать ему, что я тоже хотел дружить с ним, но я сдержал себя и подумал, что все должно произойти само собой. В его воспоминаниях меня особенно затронул один эпизод, от которого на душе у меня стало тепло и приятно. Этот эпизод касалсяскаковой лошади, историю с которой связывали с именем моего отца, и о которой ходили легенды. Более всего, я был охвачен тем чувством, что если я действительно достойный сын достойного человека, то мне надо было сделать что-нибудь такое, чтобы это подтверждалось делом, а не оставалось простым пожеланием.

Рассказ Петра Ивановича у многих разбудил воображение, а возможно и желание стать хотя бы чуточку похожими на разбойника Дату. Это касалось и политических, и всех остальных, так как эта историяна всех произвела впечатления, без исключения. Несколько раз, сами сокамерники как-то застенчиво начали пересказывать друг другу, эпизоды из рассказа Петра Андращука, и не только потому, что находились под его впечатлением. Они, скорее ждали, что кто-нибудь первым скажет: было бы неплохо повторить такое и в нашей тюрьме. Если бы они, и не смоглив точности повторить то, что произошло в Тифлисе, то, с учетом их опыта, смогли бы сделать хотя бы что-нибудь подобное, и вырваться из заключения. Я больше, чем уверен, что если и не все, то большая часть находящихся в камере думала именно так. Не существует такого заключенного, который хотя бы раз не подумал об этом, если, конечно же, он не при смерти, и не лишен сил. Хотя, возможно, что и такой должен был мечтать умереть на свободе. В этом меня убедили направленные в мою сторону какие-то потаенные взгляды. На меня и раньше все смотрели доброжелательно, относились по-дружески, и всячески подбадривали меня. Но сейчас я ловил в их взглядах что-то такое, что заставило меня подумать о том, что в моем лице они видели разбойника Дату, что именно это и внушил им Андращук. Поэтому у них, наверное, и появилась надежда на то, что в один прекрасный день я скажу им, что я выдам им ключи. Не знаю, быть может, я ошибаюсь, но их пристальные взгляды постепенно убеждали меня именно в этом. Возможно, они уже и не верили, что я Сандро Амиреджиби, а, может быть, думали, что я ношу фамилию матери, хотя об этом меня никто не спрашивал: в тюрьме не принято задавать лишние вопросы.