Текст книги "Потерянные страницы"

В камере нас было шестнадцать человек, каждый ждал своего приговора уже много месяцев: как правило, суд растягивался на целый год. Со слов заключенных, большинство из них были невиновны, и выражали надежду на то, что их оправдают, хотя почти никто в это не верил. Благодаря стараниям суда тюрьма была переполнена, всюду на одну койку приходилось чуть ли не по два человека, кое-где и по три. Лишь в нашу камеру уже не заселяли людей, и, как мне кажется, в этом тоже была заслуга моих покровителей. Я имел в виду в частности Козина, хотя и Тонконогов не оставлял меня без внимания, и к тому же, он имел влияние на начальника тюрьмы.

Рецидивисты и политические заключенные не надеялись, что их оправдают, поэтому если кто и подумал бы о побеге, то в первую очередь они. В тюрьме тех и других было практически поровну. Впрочем, были такие времена, когда политических было даже больше. В нашей камере было несколько человек, кто попали в тюрьму из-за бытовых проблем. Они как будто свыклись с мыслью о том, что должны были отбить свой срокнаказания. Например, был такой Михаил Кулябко, который обвинялсяв убийстве любовника своей жены. Он был состоятельным человеком, у него было свое дело, оказалось, что его наемный работник склонил к сожительству его жену. Как громогласно рассказывал Кулябко: «Ну ладно, склонил, так склонил, но эта дура платила этому бугаю заработанные моим трудом и потом деньги. Да где ж это видано?!» – возмущался он. Эти слова вызывали смех сокамерников, и все смеялись от души. – «Так почему же ты убил его, из-за денег или оттого, что он спал с твоей женой?» – спрашивали его воры. – «Я не убивал, – отвечал он, – он подрался с кем-то, вот тогда его и пришили.» – «Выходит, ты нанял убийцу. И тебя, и его ждет каторга. Ты лучше подумай, как сбежать из тюрьмы.» Кулябко же отвечал: «Если мне даже и удастся сбежать, то домой я все равно не смогу вернуться, и все мое богатство достанется этой сучке, а тогда она заведет себе нового любовника.» Все веселились по этому поводу. Разве такой человек мог убежать куда-нибудь? Было еще несколько таких же.

Так или иначе, как я и ожидал, все стали говорить о том, как бы выбраться отсюда. Пользовались именно этим словом, а не словом «побег». Постепенно, эта тема стала самой обсуждаемой. Я не знаю, кто начал первым, но другие темы уже никто не обсуждал. Урка и его люди шептались отдельно, политические – отдельно.

Такие разговоры шли достаточно долго. Ко мне в неделю раз, а то и два, приходила Катя Маслова, сотрудница Лидии по салону. Это была красивая рыжеволосая девушка. До того я ее видел раза два, не больше. Бедняжка, она часами стояла в очереди, чтобы передать мне посылку. В отличие от других, я не испытывал недостатка ни во внимании извне, ни в передачах. У большинства же не было никого, кто бы позаботился о них. Поэтому я по-братски делился со всеми, что приносили мне в тюрьму.

Послерождественских праздников ко мне пришел Гапо. Но его ко мне не пустили по той причине, что я еще не был осужден. Через две недели меня навестил Тонконогов, ему, конечно же, никто не мог отказать, всего через месяц после того, как я попалв тюрьму, он стал начальником отдела в министерстве внутренних дел. Мы встретились в кабинете начальника тюрьмы, который уступил нам кабинет, и мы смогли поговорить с глазу на глаз. Он твердил мне одно: «Потерпи, и все будет хорошо.» Каково же мне было слышать это, когда я каждую ночь во сне видел Лидию и ребенка! Но другого выхода у меня не было. В кабинете мы сидели по обе стороны стола для совещаний, который был приставлен к столу начальника. Лишь позднее, во время разговора, я заметил, что на стене висит схема территории и расположения корпусов тюрьмы. На ней были изображены два одинаковых корпуса в форме креста, вместе с подсобными помещениями и больницей, которая была видна, из окна моей камеры. Эту тюрьму потому и прозвали «Крестами», что там стояли два идентичных здания, которые представлял собой скрещенные постройки с круглым зданием в центре. Между двумя одинаковыми крестообразной формы зданиями стоял двухэтажный административный корпус, в который можно было попасть через тоннель. Я сразу же узнал на схеме наш новый корпус, так как прямо из окна я мог видеть крышу двухэтажного здания и церковь Святого Александра Невского. Наискось были видны Большая Нева и Арсенальская набережная, а на той стороне реки, вдали были видны – Литейная и Адмиралтейская. Именно на Литейной находился салон Лидии. В кабинете начальника, слева от входной двери, на стене был закреплен шкафчик для ключей. В кабинет несколько раз заходил заместитель начальника или комендант, точно не знаю, извинялся, открывал шкафчик, брал связку ключей, оставляя вместо нее свой жетон, и выходил. Пока мы беседовали, он два раза проделал это. Через некоторое время вошел кто-то другой, он повторил то же самое и, извинившись, вышел из кабинета. Когда он захлопнул дверь, дверца от шкафа открылась, видимо, в спешке он не успел плотно прикрыть шкафчик для ключей. Тонконогов что-то вспомнил. Он взял трубку телефона на столе начальника, и попросил соединить его с коммутатором министерства. Тем временем, я встал со стула, подошел к шкафчику и стал рассматривать ключи и подписи над ними. Шкафчик был поделен на два отделения, в которых были обозначены новый и старый корпус, все этажи, тоннель, склад, кухня, подвал, карцеры, кладовая, корпуса А, Б, В, Г. И на каждом из них были отметки для этажей. Сбоку под большой связкой была надпись «Общий». Пока Тонконогов говорил по телефону, я все хорошо изучил и запомнил. И сделал я все это на всякий случай, так как ничего конкретного в голове у меня еще не было. Почему? Если кто-нибудь спросил бы, я не знал, пока не знал, почему. Я сам закрыл шкафчик и сел на стул. Когда вошел начальник тюрьмы, то спросил меня: «Не хочешь ли перейтив другую камеру?» Я отказался, ссылаясь на то, что я уже привык к своей камере. Когда Тонконогов закончил говорить, я попросил допустить ко мне моего друга, Гапо Датиева, которого отпускали из училища только по воскресеньям. Начальник согласился. Потом он обратился к Тонконогову: «Вы же знаете, я всячески помогу вам, сделаю всё, что в моих силах. А что выше моих возможностей, то извините.» Надзиратель отвел меня в мой корпус. Из тоннеля мы вышли в центр корпуса, который выполнял соединительную функцию. Из этого здания мы поднимались на этажи своих корпусов. Тогда я впервые заметил, что у входной двери на этаж стояли пожарные ящики, наполненные песком, и висели красные ведра с заостренным дном. Такие же ведра были и у входа в комнату этажного надзирателя, из этой комнаты был виден весь коридор. Надзиратель заговорил со мной, потом отпустил моего конвоира, и сам отвел меня в камеру. В моей голове уже зрела какая-то неопределенная пока идея.

Когда я вошел в камеру, там о чем-то громко спорили, они лишь на несколько секунд прекратили разговор, пока дверь открылась и закрылась. Я уловил несколько слов и понял, о чем они рассуждали. Габро и «Костлявый» сидели на нашей шпонке вместе с политическими. Лишь Мамия заговорил со мной, остальным было не до меня.

Я отыскал листок бумаги, взял в руки карандаш и начертил на ней всё что помнил. Я долго все прокручивал в голове, отметил наблюдательные вышки, но не обнаружил ничего такого, что могло бы подкрепить мысль, возникшую у меня в голове. Реально я думал и о той схеме, благодаря которой мой отец смог завладеть корпусами. Ведь он создал лишь план действия, детально разработал его, и отдал правильные распоряжения. То есть, он чрезвычайно точно определил, какие действия выполняли надзиратели и комендант ежедневно. Повторить тот же план действия, оставаясь незамеченным, здесь было невозможно, так как нельзя было перейти с одного этажа на другой, не войдя в соединяющийкруг. Следовательно, невозможно было перейти и в другой корпус. Внутренние пожарные лестницы были закрыты, но в голове у меня почему-то застряло недостроенное здание рядом с больницей, которое я видел из окна: одной стеной оно упиралось в ограду набережной, а второй, торцовой – в церковный двор. Больница и незаконченное здание располагались во дворе между корпусами А и Г, но вот добраться туда… – это было непростым делом. Вот, если спросит кто, почему я думал об этом. Ведь меня не оставляли без внимания, положение мое было не совсем безнадежное, да и в камере я чувствовал себя неплохо. Вот и Тонконогов сказал при последней встрече, что надо подождать немного, и все уладится. Сиди себе и жди, пока все решится! Но нет, в моей голове засел какой-то червь и не давал мне покоя. А о желании поскорее увидеть ребенка и Лидию вообще… Я думаю, что именно рассказ Андращука оставил во мне неизгладимый след. Я был охвачен азартом. Смогу ли я придумать такой план, который, в случае надобности, даст мне возможность выбраться из тюрьмы? В голове у меня почему-то всплыл один учебник, который я только наполовину прочитал в библиотеке, так как он не был предназначен для нашего курса. «Тактические методы ведения борьбы и их значение при планировании и осуществлении военных действий». Целая глава этого учебника была посвящена тому, как отвлечь внимание противника до начала и во время сражения. Вспомнив об этом, я будто получил подсказку, в каком направлении думать. С этими мыслями я уснул, и решение проблемы я увидел во сне. Наутро я уже знал, как преодолеть препятствия, и что я должен был делать. Надо было только отшлифовать детали.

В последнее воскресенье февраля Тонконогов вновь навестил меня. И на сей раз конвоир подвел меня к двери начальника, постучался и открыл ее. Тонконогов и начальник беседовали стоя. Они оба вышли в приемную, начальник открыл кабинет напротив и сказал, чтобы я вошел туда. В это время надзиратель привел мужчину, похожего на иностранца, и внимание всех переключилось на него. Начальник велел отвести его в какой-то кабинет, а потом они и сами пошли за ними. Я все еще стоял у дверей кабинета его заместителя. – Заходи, – сказал Тонконогов, – я сейчас же приду. Я вошел, оставив двери открытыми. В кабинете никого не было, в приемной тоже, так как был воскресный день, и сотрудники административного корпуса отдыхали. Я вышел, посмотрел в коридор и увидел, куда они вошли. Когда я вернулся, закрыл двери приемной и вошел прямо в кабинет начальника. Я открыл шкафчик, где висели ключи, еще раз осмотрел их, взял связку ключей с надписью «Общий» и положил их в карман шинели. Я еще раз обвел взглядом шкаф и в верхнем углу заметил ключ с надписью «Храм-калитка», его я тоже положил в карман. Вместо ключей я перевесил жетоны с другого места, закрыл двери и вышел в противоположный кабинет. Я снял шинель лишь тогда, когда стало невыносимо жарко от волнения. Но до того, как вернулся Тонконогов, я уже успел успокоиться. Нового он мне ничего не сказал. Он лишь передал мне привет. Видимо в тот день он приходил по своим делам и заодно навестил меня. Когда мы закончили разговор, тут же вошел начальник, назвал Тонконогову немецкую фамилию и сказал: «Его уже привели». Он проводил меня в приемную, где я увидел мужчину средних лет, который, действительно, был очень похож на иностранца. Начальник сказал конвоиру: «Отведи Амиреджиби обратно, и этого тоже захвати с собой.» При этом, он указал на того заключенного, с которым они с Тонконоговым говорили до того. Конвоир повел нас вместе.

Оказалось, что другой заключенный тоже был из моего корпуса, но из камеры на первом этаже. Мы вышли на соединительный круг, и подошли к первому этажу корпуса «Г». Мне приказали остановиться у дверей, а конвоир повел заключенного на первый этаж, где позвал его надзирателя. Я воспользовался этим временем и, пока он не видел меня, осмотрелся. Вокруг никого не было. Я открыл крышку пожарного ящика, закопал связку ключей в песок, разгладил его рукой и закрыл ящик. На это у меня ушло не более десяти секунд. По-прежнему никого не было видно. Как только я освободился от ключей, то почувствовал какое-то облегчение. Мне пришлось подождать еще минуты две, пока конвоир не вернулся.

Только после того, как я вернулся в камеру, я стал думать, куда бы спрятать ключ от калитки. Я размял мякиш хлеба, вложил в него ключ и засунул его в щель между стеной и отопительнойтрубой. Его не было видно ни сверху, ни снизу. В камере тоже никто не заметил, что я сделал.

На следующий день в тюрьме устроили общийшмон.

Некоторые камеры шмонали по два-три раза, в том числе и нашудважды. Они вспороли все матрасы и подушки, облазили всеуглы и закутки. Каждую камеру шмонали по целому часу. Мыстояли в коридоре, прислонившись к стене, потом нас отвели водвор на прогулку, и там мы ждали, пока не закончился шмон. Было страшно смотреть на то, что натворили: все было вывернуто наизнанку, каждый из нас с трудом находил свои вещи, так всебыло перемешано. На второй день повторилось то же самое. Всятюрьма гудела, никто не мог понять, что происходит, почему администрация была такой агрессивной. Почему-то я был абсолютно уверен, что они не найдут ни связки ключей, ни маленького ключа. С самого же начала я сознавал, что сделал уже второйшаг, который вел меня по новому пути. Человек может думатьо чем угодно, но этим он ничего не испортит и не изменит. Ноесть такие мгновенные мысли, за которыми следуют действия: сделал шаг, и все, – ты уже совсем другой человек, и идешьпо иному пути. Поэтому говорят: «Каждый человек сам распоряжается своей судьбой».

После того прошло две недели, я дважды ходил к адвокату в административный корпус. Возвращаясь обратно, я каждый раз хотел проверить, находятся ли ключи на месте, но в последний моментне решался, так как обстановка была неподходящей.

В воскресенье Гапо пустили ко мне, и мы встретились в комнате для свиданий. Он рассказал мне о том, что происходит в училище. Оказалось, что меня там часто вспоминают. Потом он сказал мне: «Я получил письмо от Сергея, он передает тебе привет.» Оказывается, Кобылин сказал ему, что Сахнов сожалел о том, что вызвал меня на дуэль. За день до дуэли он сказал ему: «В том, что мы стали врагами, виноват он. Если мы останемся живы, я предложу ему свою дружбу. Эти горцы народ гордый, горячий, но они беззаветно преданные друзья.»

– Если бы Кобылин был честным человеком, то он должен был сказать об этом Сергею до того, как все случилось, – ответил я.

Гапо согласился со мной. Возможно, что Кобылин даже сам подстрекал того несчастного, вот и погубил его, а сейчас плачет крокодиловыми слезами. Я сказал Гапо, что мне нужна его помощь. Он сразу же согласился, хотя не знал, о чем я его попрошу. – В следующее воскресенье мне понадобится крытый экипаж, который должен будет стоять около церкви с десяти часов вечера. – Он с удивлением посмотрел на меня. Он хотел что-то сказать, но передумал. – Если в течение одного часа никто к нему не подойдет, тогда пусть уезжает. Если тебе нужны будут деньги, то обратись к Лидии, но не говори, для чего они нужны тебе. – Он ответил, что обойдется без Лидии. – Есть у меня свой человек, с моей родины, у него большой фургон, он развозит продукты. Я попрошу его, он мне не откажет. Запомни, зовут его Хосро. Если считаешь нужным, то скажи мне, что ты собираешься делать.

– Пока не знаю, – ответил я.

В тот день я написал обо всем, что задумал. «Хан» сидел в камере на первом этаже, под нами, но на несколько камер дальше.

Осуществить мой план мог только он, так как ключи находилисьна его этаже в пожарном ящике. Первый этап плана фактическисовпадал с планом действий моего отца, все остальное должнобыло разворачиваться по-иному. Весь день я посвятил работенад уточнениемдеталей, и лишь на второй день ознакомил с моей задумкой Мамия. Сначала он потерял дар речи, я даже подумал, что он испугался. Но нет, наоборот, он просто вздрогнул от такой неожиданности. Он и сам долго думал, несколько раз перечитал мой план и пересмотрел схемы расположения корпусов. После этого, согласно моему плану, он написал письмо по-грузински и отправил его «Хану». По плану, действия должны были развернуться следующим образом: когда он завладел бы корпусами и выпустил бы людей из камер, он должен был открыть лишь ту дверь, которая выходила во двор между корпусами Б—В и В—Г. После того, как он выпустит людей, он сам должен незаметно перейти на противоположную сторону в больничный двор, закрыть за собой двери, и там дождаться нашего прихода. Двери он должен был открыть лишь после того, как по двери постучат три раза. Об остальном он узнает на месте. Когда Мамия написал письмо, то передал его мне на верхнюю койку. Я счел, что кое-какие детали были упущены, и попросил его либо добавить, либо переписать письмо заново. Он ничего не сказал и молча согласился. Вечером мы переслали письмо. В большинстве случаев, именноя отправлял и получал почту. Я это делал при помощи ниток и перестукивания по трубе. Я легко научился этому делу, так как лежал у окна, да и по возрасту я был моложе всех. Мне даже нравилось, что я делал что-то полезное. Я уже знал и то, что в камерах, через которые должно было пройти письмо прежде чем дойти до Хана, сидели надежные люди, и поэтому не было никаких опасений по поводу того, что письмо дойдет до адресата благополучно. Но риск существовал всегда, так как в камерах так неожиданно и тихо могли поменять людей, что об этом не узнали бы даже в соседней камере. Поэтому все же существовал риск того, что письмо попадет в руки администрации. Риск есть риск, и от него никуда не денешься, если не везет, то и риск удваивается.

Мамия спросил меня: «Ну что, как нам быть? Говорить Андращуку обо всем или нет? Должны же мы решить, кто будет участвовать в этом деле, и кто уходит с нами.» – Я согласился лишь с тем условием, что только мы втроем будем знать об этом.

Андращук остолбенел от изумления, видимо им овладело то же чувство, как и тогда в Тбилиси, но он быстро пришел в себя.

Некоторое время он думал, а потом сказал: «Во-первых, много нас не может уйти. Во вторых, кроме нас никто не должен знать, что это придумал и сделал ты. Будет лучше, если все эти действия будут приписаны «Хану», так как если мы кого-нибудь не возьмем, а мы действительно не сможем взять многих, они плохо отнесутся к нам, и это может быть использовано против нас же самих. И наконец, сейчас нельзя говорить ни о чем. Я знаю, кто пойдет с нами, а кто нет. Взять с собой более двух человек – дело нелегкое, так как нас уже четверо. Наверное, и «Хан» возьмет кого-нибудь, а может даже и двоих. Когда много людей – это опасно. Если кто-нибудь из тех, кого выпустят из камер, сможет сбежать, это будет чудом, но в этом случае у нас больше шансов, так как по твоему плану на эту массу будет перенесено основное внимание. Мы скажем им об этом только тогда, когда откроются двери. Из политических мы возьмем лишь одного, Сашу Макеева, остальных мы не сможем переправить через стену, они могут упасть и увлечь нас за собой. Я сказал: «Может, мы возьмем с собой Габро?» Они задумались. «Габро один не пойдет без «Костлявого» и «Интеллигента» – сказал Андращук и был прав.

На второй день мы ждали ответа от Хана, Мамия волновался, я волновался тоже. Он еще раз написал записку и убедил меня переслать ее. Лишь на следующий день мы получили короткий ответ: «Ждите.» На второй день после этого мы получили еще одно письмо. Он коротко писал: «Проверил, все на месте. Свяжусь с вами в воскресенье. Надеюсь, у вас все в порядке.» Мы вздохнули с облегчением, но нас волновало и кое-что другое. Был четверг, и надо было ждать еще целых три дня. Эти три дня казались вечностью, но надо было перетерпеть.

В будние дни, на каждом этаже дежурили два надзирателя, в воскресенье – только один, так как в этот день не было свидании и посещения адвокатов… Но в следующее после шмона воскресенье надзирателей было уже двое. Наверное, и в намеченное планом воскресенье их опять будет двое, что, конечно же, осложняло дело.

Настал воскресный день. Нам казалось, что он тянулся бесконечно. Во время разговоров мыслями я был в другом месте. Наверное, Мамия и Петр переживали то же самое. Наконец, вечером нас позвали на вечернюю оправку. Когда мы вернулись, было около половины десятого. Вскоре послышался шум. Я догадался, что сделать дело тихо, а это было крайне важным на первом этапе, не удалось. Чем больше открывали камер и выпускали людей, тем сильнее становился шум. Уже через пятнадцать минут сотрясалась вся тюрьма. Надзиратель заглянул к нам в камеру именнов тот момент, когда «Костлявый» через окно пытался переговорить с кем-то из другой камеры и не мог сделать этого из-за сильного шума. Мы почти все сидели спокойно. В это время мы услышали, как толпа ворвалась на наш этаж. Надзиратель закричал:

«Не убивайте, ребята! Мужики…», вскоре послышалось и щелканье замка. Когда отворилась дверь, я уже стоял в шинели. Своих вещей я не взял. Кто-то крикнул: «Мужики! Кто не трус, выходи!

«Хан» дарит вам свободу!» Я посмотрел на Габро, он изменился в лице. Несколько человек тут же вышли. Я, Мамия и Андращук не спешили, Мамия остановил и Сашу Макеева: мол, не торопись. Габро тоже не спешил, он ждал нас. Потом он пристально посмотрел на меня, наши глаза встретились, и он почему-то улыбнулся:

«Ну, вы черти. Почему «Хан» не предупредил?» Ни одного из его людей в камере уже не было. Я посмотрел на него и не мог понять, оставили они его, или что. Он спокойно оделся, мы все еще не спешили, мы ждали, когда он возьмет свои вещи. – Ну, говорите, чего надо делать? – и подмигнул мне, я ответил тем же. Я пошел вперед, и все последовали за мной.

В коридоре несколько человек подбежали к Габро, – что происходит, Габро, чтонам делать? – спрашивали они его в растерянности.

Всегда уверенный в себе урка сказал им: «Следуйте за остальными, где будут наши, там и разберемся, что происходит, там же на месте выясним и решим, что делать.» Что еще он мог сказать? Им нужен был предводитель, вот и был он у них в лице урки, но в той ситуации они и сами не знали, что будет дальше, поэтому Габро временно отказался быть вожаком.

Десятки заключенных на этажах сталкивались между собой, они не знали, что им делать, куда бежать. Под конец они последовали за общим потоком. Часть их оказалась во дворе хозяйственной части, а вторая их часть – во дворе для прогулок. Из четырехдворов, которые окружали крестовый корпус, они могли выйти лишь в эти два, все остальные двери были закрыты. Одна группа взломала дверь хозяйственной части. Они нашли там ящики, лопаты и рукоятки от них, для уборки снега. Кто-то нашел доски. Вооружившись всем этим, они стали штурмовать ограду. Часть из них поднялась на крышу здания хозяйственной части и оттуда старалась проложить доски до ограды, некоторые складывали ящики у забора, чтобы подняться по ним. Все сотрудники тюрьмы, которые оказались не запертыми, кинулись к этим двум дворам с другой стороны, чтобы поймать тех, кто собирался перепрыгнуть через ограду.

Раздался предупредительный выстрел, но люди не собирались отступать. Они бросали камни – ведь до желанной свободы оставалось всего два шага, упускать такую возможность не хотел никто.

Мы стояли в соединительном круге. На улицешел снег, едва дыша, ворвался Костлявый, его голова была покрыта снегом. «Чего вы стоите? – крикнул он – В том дворе уже приставили ящики к стенам, вот оттуда и сможем удрать.» – Мы все посмотрели в ту сторону, там было столько народу, что яблоку было негде упасть, и стоял страшный гул. Габро взял его за руку и велел успокоиться. Когда в круге стало меньше народа, я подошел к двери и постучал три раза. Дверь отворилась. Я тут же вышел, и все пятеро последовали за мной, как только вышли дверь тут же закрыли. Во дворе было темно, лишь несколько окон здания больницы были освещены. Наши глаза быстро привыкли к темноте, так как снег освещал двор. Но снег валил такими хлопьями, что ничего не было видно. «Хан» шепотом сказал нам, что с крыши строящегося дома можно было легко спуститься на Арсенальную набережную. «Там нас увидит часовой на вышке, будет лучше, если мы выйдемв церковный двор.» – возразил ему Габро. Тут я вмешался: «У меня другой план.»

– И какой же? – спросили они в один голос.

– Следуйте за мной до административного здания, надо будетпробраться незаметно, – сказал я и пошел вперед вдоль корпуса «А» в сторону церкви. Я дошел до угла корпуса. В узком проходемежду стеной и церковной оградой было темно. Я двинулся дальше, все следовали за мной. Когда я подошел к углу, то увидел, что около пятидесяти человек в форме бежали к корпусу «Б». Наверное, был вызван вспомогательный отряд. В темноте я с трудом разглядел железную дверь, встроенную в кирпичную стену. Но до нее было около двадцати метров, а местность была совершенно открытой. Я сказал, чтобы меня подождали. Действовал я только по интуиции, возможно и наобум, так как если бы оказалось, что замок сменили, то нам пришлось бы возвращаться обратно. Я шел вдоль стены к калитке, там уже было светло, но, я еле нащупал замок. «Господи помоги мне! прошептал я и вставил ключ в замочную скважину. Как только я повернул ключ, замок поддался. Я тут же вернулся обратно, так как увидел, что кто-то быстрым шагом шел от корпуса «Б» в сторону администрации, и он мог заметить меня. «Ты что, с ума сошел, почему вернулся?» – спросил Мамия. Все они вжались в стену, их даже не было видно. «Я открыл дверь, надо подождать,» – сказал я, и действительно, какой-то человек в форме прошел быстрым шагом в сторону административного корпуса. Как только он скрылся, я еще раз оглянулся по сторонам и позвал: «За мной, быстро!» – Как только мы выбежали через калитку, я закрыл ее с обратной стороны. Все ждали меня. Я пошел обходить церковь с тыльной стороны. «Нет, надо идти прямо, так мы не выйдем отсюда», – сказал Хан.

– Во дворе, на открытой местности нас увидит часовой на вышке, – сказал я, и пошел позади церкви. Все последовали за мной. Мы обошли церковь сзади и через подсобные помещения или кельи пошли к набережной. Мы оказались между одноэтажным зданием и арочной стеной. Я перескочил ее первым, остальные – за мной. Вдали, со стороны Арсенальной в нашем направлении двигались несколько экипажей, возможно, на помощь вызвали охрану Арсенала. Выстрелы слышались все чаще. Справа стояла фура, я подбежал к ней и крикнул: «Хосро, это ты?» «Да! запрыгиваете скорее,» – последовал ответ. Я посмотрел в сторону тюремной стены, и мне показалось, что кто-то спускается по веревке, у больничной ограды послышались крики и звуки выстрелов. Кто-то упал.

В фуре нас было восемь человек. Лошади еле смогли тронуться с места, но потом они быстро набрали скорость на заснеженнойулице. На Нижегородской улице мы свернули направо, так как перейти через Александровский мост мы не могли: это показалось нам опасным. Потом мы выехали на Большой Самсоновский проспект, а оттуда свернули направо в выборгском направлении, а дальше на Батенинскую улицу, и через некоторое время – на Полюстровский проспект. Практически мы возвращались обратно в объезд. Это решение мы, а точнее Андращук, Хан и Габро, приняли уже на ходу. Никто лучше них не разбирался, куда надо было двигаться, и что надо было делать, поэтому было решено ехать в Рублевики к близкому человеку Хана. Лошади плелись уже с трудом, да к тому же лежал глубокий снег, и лишь центральные улицы и проспекты были частично очищены от снега. Мы вроде бы выбрались из опасной зоны, но нервы у всех были на пределе, что было не удивительно.

Всю дорогу я думал, прокручивал в уме увиденнуюкартину в тюрьме, за несколько минут до нашего побега. Когда мы вышли из камеры в коридор, то увидели огромное количество людейнаходящихся в растерянности. По их лицам можно было заметить, что в них было больше страха, нежели желания быть свободными. И тут же я почувствовал огромную ответственность за их судьбы, и подумал о том, насколько верным был шаг, сделанный мною, когда я затеял и спланировал это дело. В глазах большинства из них я увидел, что они искали спасителя – предводителя, который указал бы им путь – куда идти, и что делать. В этой массе они искали именно такого человека. Уже потом, когда в своем воображении я все чаще и чаще вспоминал ту ночь, то все ярче видел их беспомощность и свою ответственность за них. И, несмотря на это, я все равно до конца не виню того девятнадцатилетнего неопытного юношу, пусть даже отважного и находчивого, так как вряд ли нашелся бы кто-нибудь такой, кто бы при составлении подобного плана, в первую очередь подумал бы о судьбах людей, а не об осуществлении самого замысла. Тогда ния не смог быть их предводителем, ни остальные политические заключенные, не говоря уже о ворах, так как все они, вместе передали мне и ответственность, и предводительство. В них проявился такой же обыватель, как и во всех остальных. Я говорю об ответственности, которую я почувствовал перед ними, так какво мне они увидели ту силу и надежду, которую Андращук внушил им, когда рассказывал им о моем отце. Именно образ моего отца породил во мне чувство того, что достойный сын своего отца должен был действовать смело и находчиво. Он своей жизнью и делом показал мне пример, и практически создал идеал, к которому я уже подсознательно стремился.

Я часто думал и о том, как сложилась бы моя жизнь после того, как я попал в тюрьму, если бы я не встретился с Петром Андращуком. Я не смог найти ответ на этот вопрос, но думаю, что все сложилось бы именно так, ибо, если не Андращук, то кто-нибудь другой неминуемо повстречался бы мне, и прямо или косвенно, я все равно, встал бы на этот путь. Ситуацию разрядил Габро: – Ну, Сандро, ты гений преступного мира! – Все засмеялись, а Андращук сказал: – Нет, Сандро будет революционером! – И опять все засмеялись.

– Сандро сам знает, кем будет… – добавил «Хан.»

Тогда я и сам не знал, кем я был на самом деле, и кем бы я могстать в будущем.