Текст книги "Потерянные страницы"

Кроме того, что он жил в соседнем доме, он ещё оказался и двоюродным братом Тамары. Я не помнил, что в письме, которое онмне написал в камере, был указан и его адрес в Полтаве.

Тамараэтим, больше меня была удивлена. Я ещё раз убедился, чтомир очень тесен. Петр был членом полтавского областного Ревкома, к тому времени онтоже недавно приехал из Киева. Когдамы все собрались за семейным обедом, он рассказал о гибели Мамия под Царицыном. Оказывается, во время боев, его вагоноказался в эпицентре артиллерийского обстрела, два снаряда попали прямо в вагон. Он был ранен, не смог выбраться из выгонаи там и сгорел. Это случилось спустя несколько месяцев после того, как он отправил Тамару и Веру с детьми в Полтаву. Тамарас Верой плакали, я тоже сильно переживал его смерть. Он был настоящим рыцарем, и истинным сыном своей эпохи.

Пётр Иванович уладил проблемы с нашими документами, темсамым опасность нашего ареста отступила. От военной службымы оба отказались, но сидеть без дела мы тоже не хотели, надобыло найти какую-нибудь работу. Тонконогова назначили директором школы, а я начал работать в военном училище преподавателем верховой езды.

Когда все стало налаживаться, и я какбы успокоился, я отправил письмо Каппеля его вдове в Пермь, и я подумал, что выполнил последнюю миссию этой ужасной эпохи. Но это не принеслоуспокоения моей душе. Лишь тогда я осознал, что сбежалс Родины. «Мои опасения, преследующие меня с детства, оправдались. Будто на чистом небе грянул гром, и молния ударилапрямо в меня. А, может быть, я именно своим страхом и притянулк себе этот заряд? Если даже всё было и так, то как я мог так бессовестно оставить всё и убежать, как можно оправдать такой поступок? Этому нет оправдания. Не надо было мне туда ехать, а если уж приехал, то не надо было бежать оттуда». Осуждаля себя и не находил оправдания своему поступку, так как у меняникогда не было чрезмерного страха перед смертью, наоборот, даже в самые тяжёлые минуты своей жизни я никогда не думало ней. Я всегда смотрел на смерть, как на неизбежность. В том-тои дело, что я бежал из Родины не из-за страха смерти, меня заставило бежать оттуда какое-то другое чувство, и я не мог понять, что это было. «Я бросил Шалву. Он же остался, чтобы до концабороться за Родину, а я пошёл на поводу у предрассудков, и сбежал. Мне был дан шанс бороться за свою Родину, я же сослался нато, что хочу увидеться с семьёй. Что обо мне подумает мужчина, который принял меня своим братом? Всю жизнь я боролся за друга, а сейчас выходит, что я отказался от борьбы за братствои Родину? Сейчас начинается новая борьба, и я должен включиться в нее. Это мой долг. Это должно быть продолжением тойборьбы, которую завещал мне отец. Тогда я буду его достойнымсыном и смогу достойно носить свою фамилию. Какова цель моейжизни, для чего я должен трудиться, на чём основывается моя жизнь? Лишь в мечтах наслаждаться мыслями о Родине, которая превратилась в красивый сон? А вот реальность заставила меня бежать. И что мне сказал бы отец на это? Неужели у него не было таких минут, таких дней? Неужели он никогда не испытывал хотя бы минутной слабости, неужели он никогда не отступал? Часто человеку нужно время, чтобы осознать свои поступки. Эта борьба не будет такой, как на фронте. Это борьба нервов, воли и разума, на которую способны только единицы, а остальные лишь выжидают, чтобы встать на сторону победителя. Кто знает, быть может некоторые действительно просто пасутся на пастбище, как говорил Сандро Каридзе, который, оказывается, дружил с моим отцом и был его духовным наставником».

У меня пропал сон, я потерял интерес ко всему, меня уже ничего не радовало, для меня настал тяжелый год. Тамара всё это видела, но не подавала виду. Я стал часто ездить в Миргород, оттуда я отправлялся в деревню Зубовку, и рассматривал все ещё сохранившиеся надписи на грузинских могилах. Мне казалось, что это еще больше обостряло мое ощущение Родины. То, что можно было восстановить, я восстановил. Я часами сидел на этом кладбище и думал: неужели они не мечтали вернуться на Родину? Но им не дали этого права… Потому они и старались держаться вместе, чтобы друг в друге чувствовать Родину. Давид Гурамишвили и его окружение вместе с другим дворянством были грузинскими патриотами, которых превратность судьбы перебросила сюда. Им определили свободное поселение, и вынудили стать подданными Империи. Им вроде бы дали и земли, чтобы и прокормиться, и пролить кровь за неё, но отняли главное – право возвращения на Родину. Это значит, что они были в плену, иначе это не назовёшь. Они жили, сплотившись вместе, чтобы легче перенести невзгоды и нужду, вызванные потерей Родины. Именно поэтому Давид Гурамишвили раздал свои земли своему окружению, а самого себя оставил в нужде. Он хотел любой ценой удержать всех вместе, чтобы вокруг них всегда царил грузинский дух.

Мысли и переживания о Родине отняли у меня возможность думать о чём-нибудь другом. Я стал походить на насекомое, завязшее в паутине. При всякой попытке избавиться от этих мыслейя всё больше запутывался в них, и не мог больше двигаться. Вода и хлеб потеряли вкус. Даже солнце сталодля меня бесцветным. Я был болен, и вылечить меня могло только одно лекарство: возвращение на Родину.

Сама моя фамилия, отцовские гены, и его душа обязывали меня бороться за мою страну, и если мне суждено было погибнуть в этой борьбе, то я должен был быть в рядах тех, кто пожертвовал своей жизнью ради своей Родины.

Однажды, Тамара спросила меня: «Что тебя беспокоит?» Мне стало неловко признаться ей, да и как я мог! Мы столько лет провели в постоянной разлуке: сначала моя учеба, потом война, затем другая война, и все это время она одна несла тяжесть семьи. Меня же ветер жизни постоянно бросал то в одну, то в другую сторону. У меня язык не поворачивался сказать ей, что я хотел поехать в Грузию. Она сама сказала: «Если ты грустишь по Родине, и она зовёт тебя, поезжай, может быть, там ты найдёшь себя и устроишься. Тогда и мы приедем к тебе. Если хочешь, мы сейчас же поедем с тобой. Ты только скажи мне, не держи это в сердце, не мучь себя. Наверное, ты ещё не готов к семейной идиллии, ни по возрасту, ни по внутреннему состоянию, чтобы жить спокойной жизнью, тем более, когда тебя так беспокоит судьба Родины. Ведь мы не обуза тебе, мы твояопора и надежда». Тогда я ещё раз подумал, какая у меня удивительная жена, настоящий друг, умная и мудрая женщина. Я часто о ней так думал, но сейчас ещё раз убедился в этом. В июне 1922 года, как я и обещал Шалве, я приехал в Тбилиси. Дома я никого не застал, семья была в деревне, а он сам, как мне сказали его близкие, долго на одном месте не задерживался, так как находился на полулегальном положении. Он сам пришёл ко мне в гостиницу. Оказывается, он накануне вернулся из Караджалы 7[7]6
  Караджалы Караджала, деревня рядом с Тбилиси.


[Закрыть], куда ездил на встречу с генералом Какуцей Чолокашвили. На второй день мы отправились в Гори. – Мои родители находятся в Хурвалети 8[8]7
  Хурвалети Хурвалети, деревня в гориийском районе.


[Закрыть], мой брат тоже там со своей семьёй, – сказал он мне.

Мы приехали в Хурвалети. На окраине деревни, на возвышенном месте стоял прекрасный дом с колоннами, выстроенный избелого тёсанного камня. Второй этаж дома был деревянным, с большой верандой и деревянными колоннами, соединёнными резными сводами. Вся прелесть этого дома заключалась в его стиле, в колоннах и веранде. С веранды открывался прекрасный вид прямо на середину Картли 9[9]8
  Картли центральный регион Грузии, отсюда самоназвание грузинской нации – картвелы и страны Сакартвело.


[Закрыть]. Вокруг, утопающие в зелени, сады и деревни представляли собой очаровательное зрелище. Мы стояли на веранде, и Шалва объяснял мне, где что находилось. «Вот здесь, южнее находится Надарбазеви, восточнее Тирифона – она достигает деревни Чала, которая принадлежит Амилахвари. Посмотри на запад: Зегдулети, Собиси и там дальше ещё Свенети, – показывал он рукой. – На севере за нами Бершуети, Квемо Хурвалети и Орчосани. – Мы перешли в другой конец веранды и теперь уже отсюда продолжили любоваться окрестностью, – Вот и она, Кодис цкаро 1[10]9
  Кодис цкаро – Деревня в Горийском районе.


[Закрыть]». Уже вечерело, но всё было хорошо видно. Жара спала, западный ветерок развеял полуденный зной. Несколько облаков лениво проплыли над нами. Вокруг было так спокойно, что трудно было себе представить, что на этой земле могло случиться что-нибудь плохое. Трудись и радуйся жизни, что ещё нужно человеку! Долина Тирифона, которуюс такой любовью описывал Шалва, действительно, была изумительной. Куда не бросишь взгляд, повсюду открывался широкий простор. Мы долго стояли и любовались этим зрелищем.

Кухня, столовая, гостиная и все другие комнаты в этом красивом доме были оснащены каминами. Они тоже были построены из тёсанного камня. Как мне сказал Шалва: «Этот дом был построен греками, и всё, что сделано из камня, тоже дело их рук. Что правда, то правда, хорошая у них рука. Что же касается резьбы на сводах, то это уже дело рук наших мастеров. Дом был построенв семидесятых годах прошлого века, но как видишь, выглядит, как юная дева». – Сказал он смеясь. Шалва был поэтической натурой, он умел красиво говорить, что очень шло и его внешности.

В той комнате, куда меня устроили, на стене, в которой был расположен камин, была высечена надпись:

«Горю я для гостя, Согрейся, дорогой»

В доме вместе с матерью Шалвы, была жена его брата Ираклия – Мариям с ребёнком. Главы семьи – господина Гиго и брата Ираклия не было дома, они были в Сурами на похоронах, их ждали только на следующий день. На кухне вместе хлопотали мать и соседка.

Все время после нашего прихода слышался детский плач. Оказалось, что у ребёнка болело ухо, и он весь день не мог уснуть. А, может быть, его беспокоило еще что-нибудь другое, кто знает. Вот уже второй день, как он мучился, а его мать вместе с ним. Я тут же вспомнил своего Дату, потом и Гору Иагору. Смотрел я на Тирифонскую долину, а мысли мои перебрасывали меня то в Полтаву, то на Иртыш, в кедровый лес.

Мариям вышла на веранду, на руках она держала младенца и пыталась своими ласками успокоить его. Я попросил её дать мне ребёнка. Она была против, не хотела беспокоить меня. Я всё же настаивал на своем, желая дать ей возможность хоть немного отдохнуть. Мариям была очень красивой и нежной женщиной, глаза её были покрасневшими от бессонницы.

– Как его зовут? – спросил я, когда взял у неё ребёнка.

– Чабука. – ответила она с улыбкой.

Это имя показалось мне немного странным, но у нас, в Мегрелии, бывают имена ещё более странные. Я прижал егок груди, не прошло и минуты, как он замолчал. Некоторое времямы гуляли по веранде, потом я зашёл в комнату и сел на тахту. Прислонившись к стене, я затих вместе с ним. От малыша исходил удивительный запах, он сладко спал. Уложить его отдельноя не хотел, так как он мог проснуться. Я прилёг на тахту вместес ним, он даже не пошевельнулся. Ребёнок лежал у меня на груди, как мой Дата. Устав с дороги, я закрыл глаза и вместе с ним погрузился в сон.

Во сне я видел Алёну, она лежала рядом с Горой Иагорой. «УГора болит ухо, – сказала она мне, – у вашего малыша тоже болитухо, но скоро всё пройдёт. Ты знаешь, этот малыш тоже будет Гора, такой же умный, как наш сын, но жизнь его будет полнаприключений. Он долго пробудет и у нас в Сибири, пересечётвесь мир вдоль и поперёк. Наша семья будет его покровителем. Когда нас не станет, его покровителем будет Гора, с его помощьюон сможет одолеть много бед и несчастий. Сначала у него будет много друзей и врагов, когда же он преодолеет все невзгоды, у него появится много доброжелателей»… Потом я потерял Алёну и Гора, а мы с Чабукой очутились у болот, вокруг лежал только снег, больше ничего. Вдруг к нам приблизилась бешеная собака, она рычала и лаяла на нас, не оставляла нас в покое, собака была то чёрной, то становилась совершенно белой. Я держал Чабуку на руках, но он спрыгнул и подошёл к собаке. Рядом на снегу лежала цепь, и вдруг там же из снега выросло дерево. Чабука привязал цепь к дереву и посадил собаку на цепь. Его поведение удивило меня. Он повернулся ко мне и показал рукой, чтобы я взял его на руки, и я поднял его. Буря стихла, выцветшее сибирское солнце показалось на небе и всё заснеженное пространство вокруг засиялопод солнцем. Стало очень тепло. Вдруг перед нами появилась церковь. То ли она приближалась к нам, то ли мы приближались к ней, этого я не мог понять. Оказалось, что это монастырь. Мы вошли туда. Все находившиеся там люди встретили нас улыбками. Я открыл глаза: оказывается, нас укрыли пледом. Шалва смотрел на нас, довольно улыбаясь.

Стол уже был накрыт, Чабуку я не отдавал никому, так вместе с ним мы и пошли к столу. Рядом стояла тахта, и я уложил его на неё. Я чувствовал, что должен был быть с ним рядом. Он сладко спал, и это радовало меня. Я знал, что завтра он будет совершенно здоровым. Мои хозяева были удивлены тем, что малыш так неожиданно успокоился, они шёпотом спрашивали меня, как я смог это сделать. Я не знал, что и сказать, и оправдывался тем, что очень люблю детей.

Во время ужина, за столом нас было четверо: Шалва с матерью, Мариям и я. В основном, расспрашивали меня о моей семье, и я с удовольствием отвечал на все вопросы. Потом я попросил Шалву позволить мне поднять один тост. Я взял бокал и сказал: «Пока мы с Чабукой спали, я увидел сон. Во сне мне явились мои спасители, те, кто нашли меня, раненого в лесах Сибири, и спасли от смерти. Эта семья чародеев, ученый древнейших знаний – старик Серафим и его дочь. У неё тоже есть маленький мальчик, его зовут Гора Иагора, который станет таинственным разумом и духом Сибири, он вырастет целителем и покровителем людей. Они часто снятсямне после того, как я покинул Сибирь. – Все слушали меня с большим вниманием. – После того, как я ушёл от них, мне пришлось пройти через многие испытания и приключения. Но всё осталось позади. Я знаю, что это всё благодаря их покровительству. Я знаю и то, что Чабука тоже будет Гора, и он вырастет очень удачливым человеком, так как он сам лично, познает все грани жизни, и преодолеет все препятствия. Он проторит много непроходимых дорог, и затем, с миром вернётся домой. Своим острым глазом и трезвым умом, он увидит столько, сколько не смогут увидеть другие, даже прожив десятки жизней. Он вырастет таким настойчивым парнем, что преодолеет девять гор, переплывёт девять морей, вырубит лес дэвов 1[11]10
  Дэвы – мифологические великаны, злые духи. Дэвы герои древних грузинских сказок.


[Закрыть], и всё равно, достигнет своей цели. Он может девять раз упасть, но, девять раз подняться победителем, он никогда не потеряет веру в самого себя. Он скажет свое слово таким людям, которым другие даже не смеютсмотреть в глаза. Для многих людей, он станет эталоном непримиримости и бесстрашия, и своим примером, сможет придать многим веру, любовь и твердость. Маленький Гора родился в трагический год, как надежда страны и его народа. Он целая эпоха, новая эпоха, которыйявился для нации, как воин – спаситель. Он сегоднясама нацияв разрозненном народе, и людям необходим такой магнит, подобный Горе, способный притянуть и связать воедино всех тех, кто еще не потерял свойства металла. Гора – мой сын и младший брат, который должен осуществить то, о чем мы мечтаем, но не можем дотянуться. Он проживёт сто двадцать лет, а может и больше, кто знает, и у него не будет ни одной свободной минуты. Каждое его слово будет иметь силу воды, а каждая его фраза – цену дыхания. Гонимый властью, он обретёт любовь народа, что является самым большим сокровищем для человека. Он будет таким счастливчиком, что успеет увидеть всё за одну свою жизнь. Это и есть настоящая жизнь, когда за застольем уготованное тебе жизнью, все успеваешь попробовать на вкус: и горькое, и кислое, и сладкое, а в конце еще запьешь хорошим вином». Я закончил тост и улыбнулся.

Все смотрели на меня с удивлением, думаю, для них было неожиданным слышать от меня такое.

– Откуда я всё это знаю? Это мне его покровитель сказал во время видения.

Я выпил, не переводя дух, и посмотрел на Чабуку, который лежал на тахте. Он не спал, а мы и не заметили, как он проснулся.

– Гора, – произнёс ребёнок. Я ушам своим не поверил: семимесячный ребенок четко произнес это имя. – Гора, Гора, – повторилон ещё раз. Я посмотрел на сидящих за столом и увидел их изумлённые лица.

Пока я был там, Чабука больше не плакал. Утром мы поигралис ним. Это был резвый, неугомонный ребёнок, он ползал из однойкомнаты в другую и целый день повторял: Гора, Гора. Я очень полюбил его. К обеду мы ждали главу семьи и Ираклия. Я почему-то волновался. Кто-то прискакал на коне и остановился у ворот. Это был соседский мальчик из деревни. Он позвал Шалву. Когдаон вернулся, сказал мне: «В деревне появились какие-то подозрительные люди, они спрашивают, не приехал ли я в деревню.

Я должен идти, а ты оставайся здесь.» Я не согласился и сказал, что не брошу его и останусь с ним. Мы попрощались с семьёй, я ещё раз прижал к груди Чабуку, и мы ушли. Тот год мы провелив Западной Грузии, я почти не отходил от Шалвы. Мы вместебыли в Кутаиси, Батуми, Кобулети, Поти, Зестафони, Багдади, Мегрелии. Он жил нелегально, и я вместе с ним.

Я послал письмо Тамаре, и сообщил что мне придётся на некоторое время задержаться в Грузии, и просил чтобы она не волновалась. Я и сам не думал, что мне придётся остаться так долго, но я никак не мог оставить Шалву. Ситуация с каждым днём становилось всё напряженное. Большевики перешли к открытомутеррору против членов предыдущего правительства и политических оппонентов. Метехская тюрьма была переполнена их политическими противниками. Я взял на себя безопасность Шалвы.

Я постоянно был рядом, но никто не знал, кто я на самом деле, кроме того, что я был его ближайшим соратником. Я присутствовал почти на всех его встречах. Он выполнял сложнейшую работув тяжелейшей обстановке. В Зугдиди мы пришли к его другу, именно к тому, у которого я гостил тогда. Неожиданно пришли из ЧК, видимо от кого-то они получили информацию, что в Зугдиди должен был приехать Амиреджиби. Нам удалось устроить так, чтобы Шалва смог ускользнуть. Я же остался и встретил их. Именно это и остановило чекистов, они посмотрели мои документы и один из них сказал: «А вот и он, Амиреджиби». Меня схватили, посалили в машину и увезли. Но когда они привели меня к начальнику, тот так и застыл от удивления. Удивлённый начальник спросил их: «Кого это вы мне привели?» Те ему отвечают: Амиреджиби. Меня конечно допросили, ну и что дальше? Только тогда они поняли, что я другой Амиреджиби, который приехал с Украины. Конечно же, о Шалве они от меня ничего не узнали. Я сказал, что приехал совсем недавно, и не мог даже знать, где он находится. В моём кармане они нашли справку из военного училища, где я работал. Других каких-либо данных обо мне у них не было. Покрутились они вокруг меня, покрутились и на третий день отпустили домой. Когда я уходил они спросили меня: Куда ты сейчас? – Туда же, откуда вы меня и взяли. Останусь там два дня, потом уеду в Тбилиси навестить близких, а через неделю уже надо будет уезжать на Украину. Отпустить то меня отпустили, но ещё два дня они ходили вокруг нашего дома. Они оставили меняв покое только после того, как мой хозяин проводил меня и я поехал по дороге в Кутаиси. Как мы и договорились в Кутаиси я встретился с Шалвой. Тогда я и познакомился с сестрой Шалвы Цацой. Вообще-то ее звали Екатериной, но близкие называли Цацой. Она была актрисой Кутаисского театра. Цаца уже знала, что я её брат, и была очень рада тому, что в таком возрасте нашла себе ещё одного брата. У нас были хорошие отношения, она была жизнерадостным человеком, такой она и осталась в моей памяти. А вот познакомиться с их братом Ираклием и моим приёмным отцом Гиго мне не удалось. Думаю что я прав, когда называю его приёмным отцом. Ведь он формально усыновил меня. Наша встреча никак не складывалась: то мы с Шалвой не могли приехать к ним, то его не бывало дома. Мне кажется, что после того, как страну захватили большевики, им дома было неспокойно. Они находились в постоянном ожидании каких-то неприятностей, и поэтому предпочитали вообще не бывать дома. В Кутаиси уже нельзя было оставаться, и мы отправились в Тбилиси.

Когдая приехал в Грузию, Какуца Чолокашвили со своими партизанскими отрядами, уже сражался с большевиками, а через несколько дней начались бои в Сигнаги. Генерал был вынужден уйти в лес и сражаться один, так как он целый год ждал объединения партий, но как всегда, они не смогли прийти к соглашению. В ночь на 10 февраля 1922 года, ЧК захватил в «Военном центре» представителей всех партий, которые так и не смогли договориться, и заключил их в Метехскую тюрьму. В том числе и главных членов национально-демократического центра: Спиридона Кедия и Александра Асатиани. Когда Шалва ввел меня в курс дела, я тут же поделился с ним своими соображениями, по поводу того, что борьба была начата без соответствующей подготовки, так как она не носила характер общенародного восстания, что и поставило под удар многих из его соратников. Он согласился. Но тогда Шалва ещё не был политическим лидером восстания. В определённом смысле он даже сознательно уступил главную роль другим.

В апреле 1923 года расстреляли членов «Военного центра» – Коте Абхази и его соратников. Также был расстрелян председатель национально-демократического центра. Было ясно, что большевики не собирались отступать, и открыто начали репрессии. У них была информация о том, что готовилось восстание. Я не исключаю и того, что они сами были инициаторами всего этого, и что их провокаторы раздували этот процесс. Мы с Шалвой часто обсуждали эту версию, и поэтому, нам следовало быть в сто раз осторожней. Я и Шалва отпустили бороды и стали ещё больше похожи друг на друга. Даже разница в возрасте стала незаметной. В марте того же года, до того, как был расстрелян Коте Абхази, из Парижа приехал министр меньшевистского правительства Ноэ Хомерики. У него была миссия, уговорить Какуцу Чолокашвили прекратить борьбу. В действительности же меньшевики сами хотели взять эту инициативу в свои руки. И здесь проявилось малодушие грузинских политиков, что, в конечном итоге, и привело всё к плачевному результату. Верно говорил Шалва: «Мы не даём друг другу никакой возможности – ни любить, ни ненавидеть, и вот, пожалуйста, и бороться тоже».

Сам Ноэ Хомерики вёл переговоры с азербайджанцами для организации общего восстания на Кавказе. Приехавшие к нему из Азербайджана «мусаватисты», оказались чекистами, и в феврале

1924 года его арестовали. Тогда же были арестованы Пагава и Цинамдзгвришвили.

Начавшаяся без подготовки борьба дала повод большевистской ЧК развязать очередной виток террора. Оппозиции не удалось повести массы за собой, а жертв и людских потерь было много. Надо было начинать всё с самого начала. И без того было ясно, что Какуца Чолокашвили со своими отрядами не смог бы организовать крупномасштабное восстание. Он не смог бы объединить разрозненные отряды, так как для этого не были подготовлены необходимые ресурсы.

То, что борьбу начали без подготовки, было видно и по тому, что арестовали жену и двух дочерей Какуцы Чолокашвили, жизнь которых оказалась под угрозой. Потом арестовали и мать Какуцы, его тёщу и тестя, которого расстреляли во время восстания 1924 года. Такое развитие событий указывало на то, что борьба была начата без подготовки не только с точки зрения политических связей, коммуникации и общего обеспечения и снабжения, но и с точки зрения безопасности. Оправдывать это лишь патриотическим пылом я не считал целесообразным. Я делился с Шалвой своим военным опытом, и он соглашался со мной. Всё это должно было быть учтено на следующем этапе борьбы.

В июне 1923 года к Шалве приехал его товарищ по партии, и передал постановление национально-демократического центра о его назначении руководителем этого центра, для чего он должен был вернуться в Тбилиси. Через неделю мы приехали в столицу. После этого он стал и членом комитета независимости Грузии, который реально состоял из четырёх человек. Председателем Комитета независимости Грузии был Котэ Андроникашвили, другими членами – Ясон Джавахишвили и Дмитрий Ониашвили. Хотя Комитет независимости и представлял собой общий политический орган, но партии всё равно действовали каждая по-своему, отчего сильно страдало общее дело.

Несмотря на многие препятствия, весной 1924 года работа всё же наладилась. Комитет независимости сумел создать в уездахсвои подкомитеты. Упрочились связи между политическими силами, больше людей включилось в это дело. Нам удалось наладить контакты с Азербайджаном, Дагестаном, Чечнёй. Сеть восстаний с каждым днём разрасталась и становилась всё плотнее. Большая часть грузинского народа ждала восстания. Дух восстания уже давно витал в воздухе, это чувствовалось не только в разговорах. Как говорили некоторые, они ощущали его и кожей. Народ сетовал, почему медлят, многие даже возмущались, почему так долго не могут организовать. Об этом хорошо было известно и в ЧК, поэтому они лучше справились с делом. Пламенные патриоты с нетерпением ждали начала борьбы, но среди такого количества людей было много провокаторов и внедрённых лиц, это совершенно очевидный факт, но никто не позаботился о предупреждении таких эксцессов.

Был создан план восстания, который достаточно хорошо был разработан. Центрами восстания были объявлены Тбилиси и Батуми. Была назначена и дата восстания – 17 августа. Согласно плану, всё должно было начаться в один день и одновременно во всех городах и уездах, где Комитет восстания имел свои подготовленные группы. В последний момент план восстания был передан всем.

До начала восстания всё шло по плану, но внезапно арестовали Джугели, члена военной комиссии восстания. Также неожиданно вернулись в Тбилиси большевистские части, и в городе было объявлено осадное положение, согласно которому с девяти часов вечера запрещался въезд и выезд из города. Советское правительство знало о восстании, и надо полагать, довольно детально. Седьмого августа арестовали руководителя военной комиссии Гурии, генерала Каралашвили, а на второй день генерала Пурцеладзе – руководителя военной комиссии города Батуми – и весь комитет социал-демократов.

Предусмотренные планом центры восстания в Тбилиси и Батуми провалились, весь план восстания практически рухнул. Надо было поменять дату начала восстания, а до назначения новой даты провести расследование, чтобы найти причину провала. К этому времени отряды Какуцы Чолокашвили переместились к Манглиси и готовились к наступлению, они ждали только подкреплений. Он категорически отказался поменять дату восстания, чем поставил в безвыходное положение весь Комитет восстания. Он аргументировал свои соображения тем, что силы, которые, согласно плану должны были прийти к нему, были уже в дороге. Он говорил: «Если вернуть их назад, я не уверен, что эти разочарованные люди захотят вновь присоединиться к нам. Или мы должны перенести дату восстания на три месяца, после того как крестьяне соберут урожай.

Эту весть членам Комитета от Чолокашвили принёс Залдастанишвили. – Восстание должно начаться или в назначенный срок, или через три месяца, – передал он слова Чолокашвили. Комитет категорически отказался отложить восстание на три месяца, так как члены Комитета считали, что за эти три месяца, ЧК полностью разгромила бы Комитет и дискредитировала бы саму идею восстания, что очень походило на правду. Но совершенно очевидным было и то, что спешка и прежняя дата начала восстания были на руку ЧК большевиков. Я не вмешивался, да и не имел на это права, но я высказал свои соображения: Мы не знаем какие планы у ЧК, возможно, они ждут именно того, что дата начала восстания не изменится, а мы не знаем точно даже того, почему произошёл провал. Шалва согласился со мной, но добавил: Члены Комитета отказываются менять дату. Не учитывать мнения Какуцы тоже будет неправильным, так как без него мы не сможем осуществить задуманное.

В конечном счёте, Шалва и Джавахишвили убедили Андроникашвили и Ониашвили в том, что оставлять прежнюю дату начала восстания было бы ошибочным, но отодвигать её далеко тоже было нельзя. По решению всех четырёх членов Комитета, восстание должно было начаться всё же в августе. Начало восстания было назначено на 28 августа. Хотя и этого времени было недостаточно для того, чтобы провести расследование и сделать соответствующие выводы. В общем, все спешили и торопили друг друга, будто держали в руках горячие угли, которые жалко было выбрасывать, но и дальше держать в руках не могли. Эмоций было много. Все были в ожидании проявления национального духа, и верили, что начало восстания вызовет общенародный взрыв, а вызванная им волна смоет большевиков, но…

Утром двадцать девятого августа началось восстание. Минутный гнев, как говорил Шалва, действительно, имел место, но та масса людей, участия которой ждали, и которая должна была подхватить это восстание, так и осталась в пассивном состоянии, хотя многие и сочувствовали восстанию. Опять проявил себя синдром выпущенного на пастбище стада. Люди не смогли проснуться до конца и осознать то, что упускать из рук этот момент было равносильно смерти. Народ лишь встрепенулся во сне и повернулся с одного бока на другой. Большая часть из тех, кто проснулся и понял, в чём дело, не стала утруждать себя: они уже давно привыкли чужими руками жар загребать.

Неожиданно, на день раньше намеченной даты, началось восстание в Чиатуре. Это серьезно помешало осуществлению отлаженного плана, и в значительной мере предопределило провал восстания. Это не было случайностью, все прошло по замыслу большевиков, Со своей стороны, это позволило большевистскому правительству действовать на опережение во всех уездах. Согласно разработанному плану, организации Гори, Хашури и Картли должны были захватить железную дорогу и подойти к Тбилиси. С востока, организации ближней Кахетии должны были взять Вазиани, и вместе с артиллерией подступить к столице. Ни одному из этих операции не суждено было осуществиться, так как ЧК арестовала все эти организации накануне. Большевики начали аресты до того, как началось восстание.

Несмотря на то, что Чолокашвили взял Манглиси, вряд ли его отряды смогли бы войти в Тбилиси, так как для этого у него не было ни достаточного количества оружия, ни людей. Восставшие взяли и Сенаки, но удержать его они не смогли, так как не хватило сил. Сваны подошли к Кутаиси лишь тогда, когда всё уже было кончено. Столь плачевный результат был обусловлен спешкой, по причине которой не были расследованы причины предыдущего провала, и не были исправлены допущенные ошибки. Большевики приступили к террору неслыханной жестокости. Наказывались все без разбора, «виновные» и невиновные, за несколько дней, было расстреляно приблизительно десять тысяч человек. Главным было одно, чтобы они были грузинами. За первой волной последовали выборочные репрессии. Даже сами большевики не смогли бы точно сказать, сколько людей было задержано, арестовано и расстреляно, сколько семей было уничтожено, всему этому не было видно конца.