Текст книги "Тропа тунеядцев. В августе 34-го. Из жизни контрразведчиков"

Тропа тунеядцев. В августе 34-го
Из жизни контрразведчиков
Михаил Михайлович Вербицкий

© Михаил Михайлович Вербицкий, 2024

ISBN 978-5-0062-4770-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ТРОПА ТУНЕЯДЦЕВ КНИГА ПЕРВАЯ В АВГУСТЕ 34-ГО

Все герои этой книги являются вымышленными.

Любые совпадения с реально существующими

людьми – случайны.

Советским писателям-деревенщикам посвящается…

Часть первая Под знаком Понедельника

Глава первая

– Индепендент! Индепендент!

Это он зовет свою собаку. Только ее нигде нет. Видимость в парке хорошая – вокруг ни одного человека. Одни собаки. Понятно, почему – так. Собаки бесхозные, дикие со свалявшейся шерстью. У таких хозяев не бывает. Индепендента среди этих дворняг нет, но вот что интересно – все они стремятся в одном направлении. Может и его пес – там?

За зарослями сирени притаилось полуразвалившееся строение. Прямо, как из компьютерной войны про войнушку. Собаки длинной чередой поднимаются по ступенькам крыльца и исчезают внутри. Там они разделяются. Одни поднимаются по лестнице на верхний этаж, другие спускаются в яму под лестницей. По каким-то неуловимым приметам, он понимает, что это собачье чистилище.

– Что с вами, тут делают. – Спрашивает он.

– А, ничего не делают.

– А, сами чего делаете?

– Ничего не делаем. Просто сидим.

– Где же мой Индепендент? – Подумал Рахметов и проснулся.

Не совсем, проснулся. Просто в голове загорелся свет, и стало ясно, что это был сон. Собаки у него сроду не было. По крайней мере, городской. Была одна попытка со стороны отца завести в квартире домашнее животное. Это было, когда тот в невменяемом состоянии привез из деревни цепную собачку. При этом он убеждал мать, что это породистая овчарка. Маленький Сергей был обладателем собаки не более десяти секунд. Мать действовала быстро, решительно и жестко, как белорусский ОМОН. Батя, получив несколько ощутимых пинков, укрылся в ванной, а песик с воем пометавшись между этажами, выскочил на улицу, где безвестно сгинул навсегда.

Приоткрыв глаза, Рахметов понял, что свет не у него в голове, а льется из окошка, слева от того места, где он лежит. Лежать было жестко. По всем ощущениям он лежал на голых досках. Было очень странно, что он вырубился прямо на полу, не добравшись до дивана. К тому же пол был какой то странный. Не ламинат, а дощатый, с непонятным высоко поднятым плинтусом, на котором покоилась голова Рахметова.

Нужно было оценить окружающую обстановку.

Для начала, он решился приоткрыть один глаз. Приоткрыв один, он приоткрыл и второй, а потом широко распахнул оба.

– Всё, приехали. – Сказал он вслух, и его голова отозвалась на звук собственного голоса тяжелым гулом.

Большую часть помещения, в котором он находился, занимал широкий дощатый лежак казенного образца, протянувшийся от стены с железной дверью, до стены с высоко поднятым зарешеченным оконным проемом.

– Не приехали, а приплыли. – Мысленно поправил себя, Рахметов, не решаясь больше говорить вслух.

Напротив нар, к стене сиротливо прилепился умывальник, а рядом с ним, на высоком постаменте гордо возвышался унитаз, судя по его виду, многое повидавший на своем веку.

Наличие в помещении санузла, говорило, что это не ГОМ.

– Главное, что это – не СИЗО. – Успокоил он самого себя. – Там кровати, а тут – нары. Это – содержатель! Ура! Впрочем, какое, здесь – «ура». Опять – чертовы, сутки…

На работе, бригадир, только крутил головой, когда Рахметов принес третью справку:

– Не пойму я тебя, Сергей! Мы тут все – не ангелы. Но мы – люди женатые. Нам, сам бог велел, время от времени, на принудительных работах, расшатанные семейной жизнью, нервы успокаивать. Но, как ты залетать умудряешься? Объясни?! У меня в голове не укладывается! Парень, ты – малопьющий. Больше – по бабам! Скажи – как?!

– Стечение обстоятельств. – Уклонился тогда Рахметов.

Что произошло сейчас, он не мог объяснить даже самому себе.

Напрасно ломая гудящую голову, Рахметов стал расхаживать по камере.

Когда за дверью в коридоре раздался гул голосов, кашель и шарканье ног, он уже почти смирился с ситуацией, но все равно не мог взять в толк за что его упаковали.

В замке заскрежетал ключ. Дверь с грозным скрежетом приоткрылась, и в «хату», с веселым гомоном, протиснулась череда давно не бритых, нетвердо стоящих на ногах мужчин.

– Шевелитесь! – Подгонял их, поигрывая ключами, невидимый конвоир в коридоре.

Когда дверь закрылась, один из вошедших, прищурив глаз, вгляделся в Рахметова и радостно заорал:

– Рахмет!

– Тихо, там! – Незлобно прикрикнул конвоир за дверью и, судя по звону ключей, отправился восвояси.

– Мужики, это – Рахмет! Светский парень! Мы с ним не один срок мотали! – Снизив тон, тряс руку Рахметову бойкий мужичонка, в заскорузлом от фруктового сока джинсовом костюме.

Мужичонку Рахметов знал. При рождении, того нарекли Валерой, а по жизни величали Румыном, за цыганскую чернявость и неунывающий характер.

– Что опять на тусовке замели? – Спросил Румын подмигивая.

Рахметова прошибло, потом. В голове, на миг, наступило небольшое просветление:

– Точно, он ведь был на тусовке! Там и влип. Но во, что – неясно.

Румын, тем временем, знакомил Рахметова с присутствующими, тыкая в них пальцем и называя имена.

Рахметов рассеянно кивал и, занятый своими мыслями, из присутствующих запомнил только двоих – Пашку и Валерьяныча. Пашку, потому что он помнил его еще по предыдущему залету, а Валерьяныча, потому что его единственного Валера представил по отчеству, видимо из уважения к его сединам.

Он даже помнил Пашкину фамилию – Морозов. Точно, Морозов! В предыдущем залете, когда Рахметова определили вторично, этот Морозов в голове которого, еще не выветрились хмельные пары, надоел всем, рассказывая, как он засветил милиционеру и тот кубарем катился по прихожей.

Бахвалился он до той поры, пока кто-то не сказал, что они все сидят по семейным обстоятельствам, а его, Морозова, видимо поместили сюда случайно, потому что он – птица высокого полета и, судя по всему, срок будет мотать немалый.

Тогда все стали дружно поддакивать говорившему и высказывать собственные соображения, по поводу дальнейшей Пашкиной судьбы.

– Не печалься парень! – Говорили ему. – Не все еще потеряно. Раз ты по первому разу, то может до суда и не закроют.

– Так суд ведь завтра. – Озадачено, крутил головой Морозов.

– Так, это нам – суд и сутки, а тебе будут выбирать меру пресечения, а сам суд, когда еще будет…

– Когда твоя дурра-жена утром к начальнику прибегала, я сам слышал, как он говорил ей, что тебя три наряда скручивали. Так, ведь!

– Так! – Кивал головой Морозов.

– Ну, вот видишь! Тебе прямая дорога – на «химию». Лет на пять.

– А, еще начальник говорил, что ты давно под подозрением. У тебя ведь папаша – тунеядец…

– Я от отца отказался!

– От родного отца отказался! Вот это я понимаю! Герой! Одно слово – герой! Не каждый такое сможет. Это тебе, на суде зачтется.

– Раз, от отца отказался, то по первой ходке, пять не дадут. Три, от силы.

– Это по какой статье пойдет. Если за сопротивление, то три годочка. А если припишут нападение, то все семь, как минимум…

Доведенный всеми этими разговорами до одури, Морозов всю ночь не спал, размышляя о своей дальнейшей судьбе. Мало того, что он мешал спать, тусуясь на маленьком пятачке, между парашей и дверью, так он еще и выкурил единственную пачку сигарет, оставив товарищей по несчастью без курева.

К утру он совершенно сдал, и спящих разбудило уже не шарканье ног, а тонкое заунывное поскуливание. Здоровенный могучий парень, горюя о своей загубленной жизни, горько плакал, скорчившись в уголке, у самого края нар.

Теперь Морозов выглядел солидно и уверенно. Видимо, после того случая, он уже стал опытным сидельцем. Протягивая Рахметову руку, он надулся, как озабоченный голубь и высокомерно сказал:

– Здорово! У тебя – какой субботник? У меня – пятый. Тебе сколько дали? Мне пятнадцать.

– У меня – четвертый. А сколько дали, не знаю. Суда еще не было.

– А, чего тебя, до суда, к нам кинули? – Почесал в затылке Румын. – Тебе до суда надо в другую камеру. И, вообще – сегодня же воскресенье. Тебя должны были в ГОМе оставить до утра. А, утром – в суд, а потом – к нам.

– Сам никак не пойму.

– А может там у них дезинфекция, какая?

– Могут в суд и не возить… – Сказал Валерьяныч.

– Не имеют права без суда. – Воскликнул вислогубый очкарик. – У нас – правововое государство.

– Оформят задним числом и все. – Уверенно гнул свою линию Валерьяныч. – Вы на его голову посмотрите! У него за ухом – гуля, размером с яйцо Скидельской птицефабрики.

– А, что Скидельскую отстояли? – Спросил низенький мужчина, с редкой бородкой попа-расстриги.

– Вроде отстояли. – Сказал Валерьяныч и махнул рукой. – Да дело не в этом. Куда его в суд везти с такой головой? А, если он там заявит, что у него голова кружиться, мол, в обморок постоянно падаю. Его сразу на освидетельствование. А врачи они тоже люди. Не захотят рисковать, отмажут. К тому же он не политический.

– Да, с такой шишкой, могут отмазать! – Согласились все, по очереди оглядев голову Рахметова.

– А, так оформят втихаря, и дело с концом. Скажут, что все проходило в закрытом режиме. А, если возбухать начнет, убеждать будут. Аэрозольными средствами.

– Тут, ведь, как? Права качает один, а отвечают все! – Зареготал Румын.

– Тут, сиди смирно, если залетел! – Сказал молодой парень, которого все звали Колей, но откликался он и на кликуху – «Колхозник». – Дадут понюхать «Новичка», народ сразу разучит права качать…

– А, Рахмет права качать и не собирается! – Уверенно сказал Румын. – Правда, Рахмет? Раз к нам кинули, значит с нами завтра поедет, а мы не на «дизеле», а на Пищеблоке. У нас лафа! Поедешь с нами?

В ответ тот кивнул головой, отчего перед глазами, мыльными пузырями, сначала поплыли радужные круги, потом потемнело, как в кинотеатре и замелькали люди в черных масках.

– Вспомнил. – Простонал Рахметов. – Нас же «ОМОН» паковал.

– Да, с «ОМОНом» шутки плохи. Здоровые бугаи. – Сказал Морозов.

– Главное бьют, куда попало. Не смотрят. – Сказал задумчивый, интеллигентного вида Сергей.

– А, человек, должен испытывать сострадание к себе подобному. – Сказал мужичок с бородкой.

– Извините, как вас зовут? – Вежливо, спросил Рахметов.

– Алексей.

– Алексей, вы случайно не священник?

– Нет. С, чего вы взяли?

– Просто, вы с этой бородой, ну, прямо – Алеша Попович!

Камера взорвалась хохотом.

Громче всех ржал Морозов. От смеха, у него выступили слезы. Он хлопал себя по ляжкам и без конца повторял:

– Алеша Попович! Алеша Попович!

Рахметов даже пожалел, что ляпнул не подумав, чем доставил удовольствие этому придурку.

– Извините, как-то само вырвалось. – Сказал он.

– Ничего. – Махнул рукой Алексей, в одно мгновение превратившийся в Алешу Поповича.

– Вижу, Рахмет, ты трохи оклемался. Сейчас мы тебя еще подлечим. У тебя наверно еще и с похмелья голова трещит. – Подмигнул ему Румын. – Толик разувайся.

Молодой, мордатый парень, который после прихода остался стоять посреди камеры, в отличие от остальной публики, которая сразу же разувшись полезла на нары, скромно улыбаясь, развел руками.

– Мужики, помогаем Толику разуться!

На ногах у парня были здоровенные, под стать ему, резиновые бахилы.

Пованивало от парня просто грандиозно. Выше бахил, штаны молодого человека были покрыты непонятной отвратительной слизью. В бахилах хлюпало.

Его окружили и, бережно поддерживая под руки, возвели на постамент параши.

Там, с него стали снимать сапог. Предварительно, Румын повидавший, на своем веку всякого и поэтому не очень брезгливый, засунув руку в сапог, извлек оттуда несколько полиэтиленовых пакетов, наполненных непонятной жидкостью. Когда сапог, с Толика, сняли и слили лишнее в унитаз, этих пакетов получилась целая горка.

В камере, запахло чем-то знакомым.

– Вот, черт! Один порвался. – Сказал Румын.

Нога у парня оказалась на удивление маленькой, хотя, по лицу, так не скажешь.

Потом, с Толика, так же бережно сняли и второй сапог.

Пока одни разували Толика, другие относили пакеты к умывальнику и обмывали их под струей воды.

Остальные раскладывали, принесенную с собой, пайку, которая была на удивление богатой. Хлеб был, правда, кукурузный, безвозмездный с Пищеблока. Зато колбаса и свинина были копченые, сыр выдержанный. Аромат от него соперничал с вонью толиковых бахил и развешенных, на холодном радиаторе отопления, носков.

Из бутылок, стоящих в изголовье нар, слили воду и стали переливать туда жидкость из пакетов.

По камере поплыл прошибающий аромат арбузной чачи.

Получилось литра четыре.

Народ кружком устроился вокруг «стола».

С умывальника принесли единственную в «хате» кружку и, наполнив ее «до заклепочки», первому поднесли Рахметову, как наиболее нуждающемуся.

– Не боись, у нас все стерильно! – Весело хохотнул Румын, видя, как у Рахметова вытянулось лицо.

Не тот был парень Рахметов, чтобы ударить в грязь лицом, перед сокамерниками. Чача пахла, как чача, выглядела нормально, и он мужественно, в один прием, вытянул полкружки.

Привкуса, потных ног и гнили, напиток не имел. Он огненной струей потек к желудку Рахметова.

По очереди, причастившись, все расселись на нарах и дружно закурили.

– Это все Валерьяныч придумал. – Расслабленно сказал Румын. – Он тут еще при Брежневе сидел.

– Что за Брежнев – такой? Никогда про такого не слышал. – Самоуверенно напыжившись, сказал Морозов.

– Был такой правитель. Еще до эволюции. – Сказал интеллигентный Сергей.

– До Аграрной? – Спросил Толик, наивно хлопая глазами.

– Нет, до Великой Кастричницкой, Социалистической. – Пробурчал, от окна, пожилой лысый, как бильярдный шар дядька, которого все звали Славой

– Это, что еще, за эволюция, такая? – Снова спросил Толик.

– Про Ленина слышал? – Спросил лысый Слава.

Толик кивнул.

– Его рук дело.

– Давайте завязывать, с этими разговорами. – Озабочено сказал Валерьяныч.

– Так мы же, не про памятник, а про личность, в истории…

– Все равно, здесь, эти разговоры ни к чему. – Сказал Валерьяныч. – Вам может и все равно, а мне, как ранее подозревавшемуся, в тунеядстве, добра ждать, от таких разговоров, не приходится.

Все, с изумлением, уставились на него. Крайние даже привстали, чтобы лучше видеть. Все смотрели на Валерьяныча, так словно видели первый раз.

– Ты, Валерьяныч, про это ничего не говорил. – Уважительно сказал Румын.

– А, вам это надо? Обошлось и – слава богу. Не дали пойти, по кривой дорожке. Честным трудом, загладил вину перед обществом.

– В Крыму лечился? – Спросил интеллигентный Сергей.

– Боже меня упаси! Из Крыма, разве возвращаются? Особенно, теперь, когда его к Чечне присоединили. Я ведь в самый разгар эволюции попал, да и проходил не как идейный, а как заблудший. В трудовой, что-то там, по компьютеру, не срасталось. Тогда, еще выбор был. Хочешь – в санаторий, хочешь – на лесоповал. Да, тогда никто особо не спрашивал. В Крым, только самых упертых, бегунков, отправляли. Остальных – на рубку. Мы вдоль железки, на Брест, расчистку делали.

– Там бэрсэмовцы рубили. – Гордо сказал Рахметов, которого немного отпустило.

– Где они были, твои сээмовцы? На телевизионной картинке, в чистеньких костюмчиках? – Разгорячился Валерьяныч. – А, кто шел впереди, через хмель, сосны и крапиву?

– Сосен теперь нет, только секвойи. – Сказал Толик, который, видимо, хорошо учился, в школе.

– Это для тебя, сынок, они – секвойи, а для меня сосны. Эволюционировали заразы, да! Только, как были соснами, так соснами и остались. Сколько наших полегло, от этих елок – не счесть. Только, зазевался, кто, вошел в зону поражения и готово – еще один «ёжик».

– Что, еще за ежик? – Надменно спросил Морозов. – Сидишь, тут, про каких то ежиков рассказываешь.

Рахметов почувствовал легкий зуд, в костяшках пальцев. Именно этот зуд, был причиной его двух первых залетов.

– Ты, Павлик – еще молодой, многого не знаешь. – Вкрадчиво сказал Валерьяныч. – А в «ежика» человек превращается, когда сосна пульнет в него иголками. Иголки в тело впиваются и готов «ежик». Иголки яд пускают, и гниет потом человек заживо. Излечивались, конечно, со временем, но сколько рук, ног у людей порезали…

Валерьяныч вздохнул.

– Наливайте что ли.

– Толику не наливать, он пока доедет, через ноги, брагу впитывает.

– Га, гага!!! – Ржала камера.

– Слушай, Валерьяныч, ты ведь на пенсии, а сидишь в выводной, а не с бомжами? – Спросил Слава.

– Так, я – пенсионер работающий. Да и загребли меня не за полосой, а наркологи, во время профилактического рейда. Главное – у меня, еще было! Будильник в мозгу сработал – без десяти восемь, час волка! Пойду, думаю, схожу за добавкой. Заодно, с народом пообщаюсь… Ну, и попал под раздачу. Только, подошел к магазину, еще не успел поздороваться со всеми, вдруг – патруль-облава, заштормило море… Загребли всех, кто, под руку попался. Народ с утра – квелый, слабосильный. Никто не ушел. Ну, отвезли всех на лекцию, о вреде алкоголя. Часа три переливали, из пустого в порожнее…

Валерьяныч вздохнул.

– Мне, еще ничего. Я, здорово датый был. А, те, кто не похмелился, страдали сильно. Многие, во время лекции, по несколько раз, в обморок падали. Один, когда ему дали нашатырь нюхать, вырвал ватку у врача и в рот засунул.

Все молчаливо покивали головами, в знак сочувствия к братьям по разуму.

Выпили еще по одной. Румын поболтал последнюю бутылку.

– Еще на раз осталось. – Сказал он. – С гаком.

– С гаком, это хорошо. – Сказал Валерьяныч. – Но торопиться нам некуда. Можем и два раза. По чуть-чуть.

Все выразили единодушное согласие. Закурили.

– Все-таки государство выиграло, от Аграрной эволюции. – Задумчиво сказал Сергей.

Кто-то с ним согласился, кто-то пожал плечами, но даже после второй никого не особенно тянуло на политику.

– Самое главное – на оборону не надо тратиться. Никого в армию не забирают. – Умиротворенно вздохнул Толик.

– Ага. – Согласился с ним лысый Слава. – Казаки, вон – прискакали! Дескать, отстоим нефтепровод – кровеносную артерию, Матушки России! И, где – то казачество? Кто выжил, все – в дурдоме.

– Грибов обожрались. – Сказал Морозов.

– Боровик с подосиновиком, и жрать не надо. – Со знанием дела, сказал Валерьяныч. – Когда к ним подходишь, они споры выбрасывают и – все! Готово – пошли глюки.

– Те, кто – побогаче, говорят, едят грибы. – Сказал Алеша Попович.

– Шампиньоны они едят, а не грибы. – Сказал Коля-Колхозник.

– Шампиньон, тоже – гриб. Ты, что не знал? – Подал голос, крайний от двери, Сергей Очкарик.

– Шампиньон – гриб? Ну, ты, тоже скажешь. – Возмутился Коля. – Что я грибов не видел? Гриб, он – во! Растет по пояс. А, эти лежат в магазине – фитюльки, какие-то!

Как его не убеждали, как не уговаривали, что шампиньон, тоже гриб, он только крутил головой и пожимал плечами.

– Мухоморы есть можно. – Убежденно, сказал Слава.

– За мухоморы, можно капитальный срок огрести. – Отозвался Очкарик.

– Это, если в город проносишь! А где – за Полосой, никто тебя хватать не станет. А, за Второй Кольцевой и подавно.

– Мы, на лесоповале, употребляли! – Сказал Валерьяныч. – Мухомор, он, чем хорош? Похмелья, от него нет. И если его принимать в меру, то глюков – никаких, а тонус поднимает. И, вообще, за городом, где, на заготовках там, на сельхозработах, конвою наплевать на мухоморы. Главное – не нажираться до видений.

– А, мясо наше никто брать не хочет. – Сказал Очкарик, который, видимо, по жизни был пессимистом.

– Кто не хочет, кто не хочет? – Возмутился Слава. – Евросоюз не хочет, да Онищенко-Второй, а Африка, да Китай берут – только пыль столбом!

Поговорили, про мясо, и пришли к выводу, что мясо сейчас все-таки не то, что было раньше.

Выпили по маленькой. Закусили.

– Мужики, – сказал Рахметов. – Что-то я не пойму, сколько вы здесь сидите? Чача, ведь, тридцать дней стоять должна. Не меньше. А, эта вообще – выдержанная! С ног сшибает. Толик вон уже, вырубился!

– Положите ему, что-нибудь под голову! Надо положить ему, что-нибудь под голову! – Засуетился, окосевший до сердобольства, Сергей Очкарик

Обустроили Толика и продолжили разговор.

– Как пошли первые арбузы, – сказал Румын, – тут, как раз сидел Богомол. Ты Богомола знаешь?

– Слышал, про такого. – Сказал Рахметов.

– А почему – Богомол? Он, что – верующий? – Встрял Алеша Попович, которого порядком, развезло.

– Может и верующий, не знаю. – Сказал Румын. – Только, Богомол он потому, что когда напьется бубнит, себе под нос. Не поймешь, то ли говорит чего-то, то ли молится.

Румын подсел ближе к Рахметову.

– Так, вот он сразу откатил пяток арбузов. Припрятал. Заквасил, и пошла работа. Он только с виду дурак, а так мужик не промах. И самое главное – не жадина. Конечно, для себя запас делал, он же почти все лето тут, на Прилуцкой. Ну, мужики его поддержали. Давай они каждый день пару-тройку арбузов откатывать к отстойнику.

– Вольные работяги, туда не суются, там, только мы – суточники. Сам знаешь, какая там вонища!

Рахметов кивнул – знаю, мол. Бывали!

– Ну, и пошла эстафета! Передали схроны, следующей смене. Те уже причастились к выдержанному, а не к браге. А, уж потом – пошел конвейер. Теперь, каждый день, имеем два, а то и три арбуза. – Перешел Румын, на шепот.

– Это же, столько, не выпьешь! – Изумился Рахметов. – Там в каждом литров шесть остается!

– Конечно, не выпьешь. – Согласился Румын. – А, пайка, как ты думаешь, откуда? Водка, сейчас почем? Десять рублей. А, керосин – три. Мы чачу гоним, по пять, за ноль-семь.

– Нормально. – Сказал Рахметов.

– Знаешь, сколько с утра у Пищеблока перекупщиков?

– А, то!

– Там, конечно и свои гонят. Но у них – чемергес, а у нас чистая чача! Наш продукт уходит со свистом. – Румын зевнул.

– Мужики, давайте допивать и спать ложиться.

– Я не буду. – Сказал интеллигентный Сергей. – Пусть Рахмет выпьет, здесь первую ночь уснуть трудно.

– А, я выпью. – Сказал Валерьяныч. – Налей мне, сынок.

– И я, и я выпью! – засуетился Очкарик.

Алеша Попович махнул рукой, мол, допивайте сами, я не буду.

Морозов молча подсел к кружке. Ему налили первому. Он выпил и, по-прежнему, молча улегся на свое место.

Коля Колхозник выпивая, сказал:

– Будем здоровы.

– На здоровье. – Хором ответили ему.

Очкарик выпил, громко чмокая. Румын чуть пригубил. В итоге, Рахметову досталась почти полная кружка

– Тяни, не стесняйся, здесь все свои. – Сказал Румын, укладываясь на нары.

Рахметов выпил и вымыл кружку, над умывальником. Потом закурил, сходил по маленькому и, докурив сигарету, вернулся на место, которое ему негласно определили между Румыном и Валерьянычем.

Румын уже спал, улыбаясь во сне; счастливый, как дитя. Валерьяныч молча курил, лежа на спине.

Когда Рахметов лег, от окна донеслось тихое похрапывание, постепенно переходящее в звериный рык.

– Ну, Кабачок начал увертюру. – Сказал Валерьяныч, подразумевая захрапевшего Славу.

– Кабачки, они же – волосатые.

– Это они сейчас волосатые, а раньше были лысые, как Слава. Но Кабачок он – не по этому, а оттого, что на работе завернет пару-тройку кабачковых семечек в фольгу, зажарит на костре, а потом грызет целый день.

От окна донесся могучий рык, постепенно перешедший в тихое всхлипывание.

– Продолжение увертюры.

– Ничего себе увертюра!

– Подожди, – сказал Валерьяныч, посмеиваясь, – скоро начнется симфония. Он, как этих семечек натлущится, его потом всю ночь пучит. Вот тогда будет симфония. Очкастый, как пришел, сразу стал в позу: «Не могу спать напротив параши – я оппозиционный политолог!» Положили его на одну ночь к Славе, так он на следующий день плакал, просился к параше. Божился, что, мол, полюбил ее за одну ночь всем сердцем.

Подтверждая его слова, у окна рванула петарда и по камере потек насыщенный аромат сероводорода.

– Господа, это невозможно! Это, же похуже «черемухи»! – Всхлипнул в своем углу Очкарик.

Общество ответило на его претензии тихим похрапыванием.

Погружаясь в сон, Рахметов услышал раздавшийся от окна очередной выхлоп, а потом в голове закрутились калейдоскопом, какие то смутные образы. Это были веселые омоновцы, танцующие тени и грустная девушка стоящая над обрывом. Потом все это пропало, и сон стал тяжелым и мрачным. В голове мелькали, только какие-то черно – белые полосы и доносились издалека протяжные паровозные гудки.

Проснулся Рахметов, от общего шевеления, окостеневший и неповоротливый, с затекшей спиной. Воротник рубашки намок от пота.

Суточники, кряхтя и кашляя, сползали с нар и поочередно, не торопя друг друга, воспользовались услугами, которые им мог предоставить местный санузел.

После этого, все снова улеглись на нары. Тусоваться, по камере, никому не хотелось.

Только Толик забрался на радиатор и стал смотреть в окно.

– Ты, что угорел за ночь, пацан? – спросил Румын.

– Там – птичка. – Сказал Толик.

– Ворона, что ли? – Насмешливо сказал Морозов. – Тебе, что на работе ворон не хватает?

– Нет, настоящая птичка…

– Врешь, ты все! Откуда, в городе, птичке взяться? Они, сюда, не залетают.

– Была птичка. Я слышал – чирикала. – Грустно сказал Толик.

Морозов, обращаясь ко всем, покрутил пальцем у виска, но, его, никто не поддержал.

Разговаривали мало. Всем, с похмелья, было муторно.

Когда в коридоре раздались голоса и бренчание посуды, как предзнаменование скорого завтрака, это не вызвало особого оживления.

Толик, принимал миски с едой, через «кормушку», и передавал их Очкарику, который ставил их на нары.

К пайке, непонятной зеленой каше и такой, же непонятной бледно-желтой котлете, мало кто притронулся.

Завтракали только Толик, оппозиционный политолог и Морозов.

Остальные, выпив кипяточку, заявили, что лучше поедят горячего хлеба на Пищеблоке, и, вообще, на первом месте, в повестке дня, стоит похмел, а завтрак – дело второстепенное, может и подождать.

Очкарик съел две порции, Толик, придерживаясь порядка, скромно удовлетворился одной, а Морозов, отвращено фыркая, съел три котлеты, после чего вывалил оставшуюся кашу и раскрошенный хлеб в нетронутые миски.

– Чего, ты, делаешь? – Сказал Румын. – Бомжи придут на уборку, им пригодиться. Они же без вывода сидят.

Морозов презрительно ухмыльнулся и полез на нары.

Разговаривать было особо не о чем. Только замечание Румына, что сегодня выезд на работу, как-то затягивается, вызвало вялую дискуссию, так это или не так.

Время, в камере тянется неощутимо, но, все же, не стоит на месте, и внутренние часы работают. Поэтому дебаты по поводу течения времени постепенно стали оживленнее.

Время шло. За ними, никто не приходил.

Тревога нарастала.

Когда тревога готова была перерасти в панику, раздался скрежет ключа в замке, что вызвал бурное оживление.

– Ну, наконец-то!

– Вспомнили!

– Давно пора!

Дверь камеры открылась наполовину. Молодой страж порядка заглянул внутрь и, отступив назад, провозгласил:

– Выходи, каторжане! Шевели батонами!

– О, Сашка сегодня дежурит… Здорово – Переговаривались, арестанты, потянувшись, к выходу.

– Ну, что все? – Спросил милиционер, веселый разбитной парень, безмятежно поигрывая ключами.

– Все! Все! Больных нет…

– Ну, шагайте.

– Куда нас?

– А, то не знаете – комбинат четыре.

– Да мало ли…

Весело топоча, подошли к дежурке.

Мордатый прапорщик окликнул конвоира, не отрываясь от компьютера:

– Чудаков, это кто у тебя?

– Четвертый комбинат.

– Давай грузи их скорей, а то там, у проходной, у нас – полный запор.

Конвоир погнал всех галопом к проходной.

За проходной, на воле, в ожидании ежедневной дармовой рабочей силы, стояли автобусы «покупателей».

– Где тут – четвертый? – Окликнул водителей конвоир Сашка.

– Вон – он! Вот тот – желтый. Вот тот – наш! – Загудели конвоируемые.

Водитель, у желтого автобуса, поднял руку:

– Это – ко мне!

– Давай, забирай! – Скомандовал Сашка и поспешил обратно, за новой партией.

Когда все расселись по местам, водитель, не вставая со своего места, заглянул внутрь, подмигнул и спросил:

– Ну, что поехали?

– Поехали! – Хором ответили пассажиры.

Когда автобус тронулся, у всех сразу улучшилось настроение.

– Ну, вот и выехали, наконец!

– Слава богу! А, то я думал, может – случилось чего!

– Тут езды-то, минут двадцать.

– Минут двадцать пять…

– Пять минут туда, пять минут сюда…

– Четвертый – близко, а вот до шестого, «Восточного», пока доберешься, помереть можно.

Автобус, с весело гомонящими, пассажирами, катил по улицам Минска. Отсутствие больших деревьев придавало, открывающейся, из окон, панораме немного неестественный вид. Вместо больших деревьев, вдоль дороги торчали недавно посаженные прутики, рекомендованных учеными к выращиванию, в городской черте, растений.

Но все это, не очень бросалось в глаза, благодаря причудливым, изгибам, ажурных, недавно отлитых, уличных, фонарей.

Когда автобус выехал на Первую Кольцевую, именуемую в обиходе минчан – «Полосой», слева открылось бескрайнее море живой зелени. Буйная растительность плавно колыхалась под нежным утренним ветерком.

Пригородный ландшафт тоже отличался отсутствием деревьев. Даже кустов видно не было. Только культурные растения. Это позволяло любоваться, уходящим за горизонт, расчерченным на, правильные, квадраты флористическим океаном.

Привычный пейзаж не отвлекал пассажиров, от увлекательной беседы. Горячее обсуждение предстоящего распорядка дня, было прервано лишь тогда, когда автобус проезжал мимо аварийной ремонтной бригады. Ремонтники чинили проволочное ограждение санитарного кордона, с внешней стороны «полосы».

– О! Гляди, барьер порвали!

– Бомжи пьяные шли.

– А, может и страус.

– Где ты видел, страуса, под городом?

– Сколько раз видел!

О страусах говорили, до конца, поездки.

Валерьяныч оказался, в этом деле, настоящим, экспертом.

– Сразу никто понять не мог, как они так быстро плодятся. – Говорил он. – Потом один большой ученый, аж из Академии Наук, обнаружил, что они яйца в силосные ямы откладывают! Ну не в сами ямы, они же кожухом, что газ собирает, прикрыты, а – рядом. Там, вокруг, этого силоса хватает. Птенцы круглый год выводятся. Хоть – зимой, хоть – летом. Зимой рядом с газовой установкой тепло. Корма – навалом. Хищники из страны свалили. Плодитесь и размножайтесь, граждане страусы!

Вскоре справа показались синие коробки цехов Четвертого Комбината. За ними возвышались, клубящиеся паром, болванки «ТЭЦ – 4».

Скорое прибытие на место, не позволило Валерьянычу окончить свою увлекательную лекцию потому, что, как только автобус остановился на широкой площадке перед административным зданием, все разом позабыли об орнитологии и полезли к выходу.

Прибывших встречал прилично одетый молодой человек, в накинутой, поверх цивильного костюма, новенькой спецовке.

– Всех привез? – Спросил он водителя.

– Да, всех. – Пожал тот плечами. – Куда им деться, из автобуса.