Текст книги "Пионеры Русской Америки"

Однако на этом злоключения магистра «Ордена Восстановления» не закончились. Когда следствие по делу 14 декабря уже было завершено, приговор оглашен и осужденные ожидали этапирования в Сибирь, на Дмитрия Завалишина поступил новый донос. Теперь его обвиняли в государственной измене, связях с иностранными правительствами и получении денежных средств «для произведения смут в России». Снова забрезжила перспектива вместо Нерчинских рудников отправиться на эшафот. Обвиняемый потребовал очной ставки с доносчиком – им оказался… его младший брат Ипполит.

Завалишин так объяснял поступок брата: «Когда я прибыл в Петербург из Америки в 1824 году, то нашел его запутанным в одно из таких дурных дел, которое грозило ему позорным наказанием и выключкою из училища в том случае, если не будет уплачена довольно значительная сумма». Дмитрий покрыл долг брата, простил ему участие в неблаговидной истории, но потребовал взяться за ум.

Обещание-то «непутевый Ипполит» дал, вот только выполнять его не торопился. Вскоре Дмитрий оказался в крепости. Если он под следствием, рассудил Ипполит, то любое показание против него следственная комиссия примет за истину, а после казни брата можно получить большую часть наследства. В общем, вечная история Каина и Авеля, помноженная на денежные затруднения.

Ипполит часто бывал у брата, видел у него на столе бумаги на иностранных языках, счета, векселя – ведь тот в кругосветке управлял хозяйственной частью, а по окончании экспедиции готовил отчет. Он решил, что этих документов будет достаточно для доноса, и приплел их в качестве доказательств – авось разбираться не будут.

Однако разбираться стали, и самым тщательным образом. Николай I поручил расследование генерал-адъютанту В. В. Левашову. «Всё, что токмо навлекало хотя тень подозрения, малейшая двусмысленность, – докладывал Левашов императору, – приводимы были в возможную ясность сличением с обстоятельствами времени и места и допросами Завалишина, ответы его снова сличались с прежними показаниями и с бумагами; малейшее противоречие определяло новые вопросы и улики, – словом, всё, что токмо можно было сделать к раскрытию истины, – сделано».

Опросили всех, с кем Завалишин был в кругосветке. Первыми дали показания капитан-лейтенант Никольский и капитан-лейтенант Матвей Муравьев, бывший правитель русских колоний в Америке – они оба находились в тот момент в Петербурге. 19 сентября 1826 года на кронштадский рейд прибыл «Азов», и на допрос вызвали лейтенантов Анненкова, Лутковского, Нахимова, Купреянова, мичманов Бутенева, Домашенко, Павла Муравьева, Путятина и, наконец, самого капитана 1-го ранга Лазарева. О содержании доноса уже было известно, и офицеры прекрасно понимали: для них от показаний на допросе зависит карьера, для Завалишина – жизнь.

Следователи внимательно прочли бумаги Завалишина, сравнили показания капитана Лазарева и всех офицеров, ходивших с ним на «Крейсере», и пришли к выводу: «Завалишин не был ни агентом, ни под влиянием какой-либо иностранной державы или партии… он сделался злодеем уже в России». Приговор государь оставил без изменения. «Непутевого» Ипполита осудили за ложный донос и разжаловали в солдаты без лишения дворянства.

Завалишин отбыл весь положенный срок каторги и вышел на поселение в Читу, где 7 августа 1839 года венчался с дочерью горного чиновника Аполлинарией Смольяниновой. После амнистии 1856 года его перевели в Казань, а позже разрешили поселиться в Москве. Он много занимался общественной деятельностью, печатался в журналах, после смерти супруги женился во второй раз.

Прошло 40 лет. Пережив предательство и разочарование, заключение в крепости, каторжные работы в Читинском остроге и Петровском Заводе, вернувшийся из ссылки Завалишин вполне реалистично оценивал пройденный им путь. Главным своим достижением он считал сделанное в Русской Америке. «Если учреждение Ордена Восстановления допускало смотреть на меня как на восторженного юношу, увлекшегося, под влиянием господствовавших тогда мистических идей, к идеальным мечтательным целям, то основательность, с какою было обдумано и устроено дело присоединения Калифорнии, и то полное знание состояния колоний и требований их, в связи с общею государственною пользою, равно как и практичность предложенных мною реформ, показали во мне самого положительного человека». Чем же занимался мичман в Америке?

Аляска

Третьего сентября 1823 года, под вечер, фрегат «Крейсер» подошел к острову Ситха. С палубы хорошо было видно, как вечерняя заря еще окрашивала розовым воды залива, крепость на горе и сияющий крест на церковке, но тьма уже обступала со всех сторон, размывала линию горизонта, словно художник кистью, смыкала небо и море в одну темнеющую бездну. На «Крейсере» отсалютовали – но крепость молчала. Опасаясь становиться на якорь в незнакомом месте, Лазарев приказал повернуть корабль в море и стал ждать.

А в это время в Новоархангельске готовили пушки совсем не для салюта: в темноте фрегат приняли за английский корабль. «Прибытие наше в Ситху навело большой страх на колонии», – вспоминал Завалишин. Главный правитель Муравьев выслал к фрегату байдарку, но чиновник не решился подниматься на палубу и спросил название корабля. То ли со слухом у него было не в порядке, то ли со зрением, но Муравьеву он доложил, что корабль называется «Клестер». Смешная ошибка – однако главному правителю было не до смеха. На всякий случай он отправил в лодке под российским флагом другого чиновника, потолковее. Тот привез записку от Лазарева и тем разрешил недоразумение.

Утро разбудило теплым солнечным лучом, успокоило и рассеяло ночные страхи. Но постоянства в погоде на Аляске не бывает. «Вам не нравится погода? – спрашивают здесь. – Через 20 минут будет другая». Так и случилось. Пока швартовались, небо затянуло низкими облаками, задул жестокий ветер, заморосил дождь, и природа капризно сменила свое благостное умиротворение на осеннее ненастье. Но это было только начало. Когда сошли на берег, узнали, что продовольствия мало и купить его можно только за огромные деньги. Настроение ухудшилось. «Зимовать тут очень дурно», – заключил Нахимов в письме, отправленном из Америки.

1823 год выдался особенно тяжелым. Зимой дожди не прекращались ни на день, дул холодный, пронизывающий ветер. Даже промысловики, привыкшие работать в любое ненастье и выходить в море хоть в шторм, и те ворчали на погоду, на сырую одежду и обувь. Положение тогда спас Хлебников – привез в январе зерно из Росса. А в марте в залив вошли огромные косяки сельди, и ее было так много, что тянули сетями от рассвета до темноты, нагружали лодки доверху. Теперь муки и рыбы при самой жесткой экономии могло хватить до лета.

В мае 1823 года с Камчатки вернулся шлюп «Ладога», отправленный туда Лазаревым, но хлеба не привез, доставил одни депеши. Руководители компании сообщали, что из Петербурга «ожидать нечего», и советовали Муравьеву рассчитывать на собственные силы. Впрочем, из столицы ничего не присылали и в 1822 году – правление компании пребывало тогда в кризисе, ему было не до колоний.

На «Ладоге» прибыл к новому месту службы священник Иоанн Вениаминов. После знакомства с ним офицеры решили держать Великий пост и причаститься на Пасху. Решено – сделано. Среди причастников был и Дмитрий Завалишин. Отец Иоанн записал в дневнике 2 апреля 1824 года: «Исповедовал некоторых офицеров фрегата “Крейсер” по собственному желанию их и также здешней конторы правителя и приказчика. Имена их: капитан фрегата Михайло Петрович Лазарев – капитан 2-го ранга и кавалер, лейтенант Михайло Дмитриевич Анненков, мичманы Дмитрий Иринархович Завалишин, Павел Матвеевич Муравьев и Иван Петрович Бутенин (Бутенев. – Н. П.). Правитель Кирилл Тимофеевич Хлебников и Григорий Иванович Сунгуров».

Лазарев трезво оценил ситуацию с продовольствием в колониях, посоветовался с Муравьевым и принял решение идти в Сан-Франциско закупать зерно. Вообще-то Главное правление компании запрещало в Америке покупать что-либо у иностранцев, но флотские офицеры, не считавшие руководство компании своим начальством, нарушали это распоряжение.

Перед выходом из порта пришлось основательно поработать, и задали эту работу… крысы. За время перехода их развелось столько, что они принялись грызть всё подряд: паруса, канаты, кожаные вещи, прогрызли даже деревянную бочку с ромом! Ром весь вытек, а может, они его и выпили. Матросы выгружали имущество с фрегата на берег и окуривали трюмы каменным углем и сушеной морской капустой.

Четырнадцатого ноября «Крейсер» наконец покинул Ситху, а 1 декабря прибыл в Сан-Франциско. Там продовольствия было в избытке, зато ощущалась острая нужда в промышленных товарах. Когда Лазарев послал шлюпку в порт, чтобы узнать, почему с берега не салютуют, комендант Сан-Франциско признался: нет пороху, пришлите зарядов – и мы охотно поприветствуем вас пушечными залпами.

Во время перехода в Сан-Франциско у берегов Ситхи, фрегат попал в жестокий шторм. Завалишин в это время командовал вахтой, простудился и «схватил жестокую горячку». Он неделю тяжело болел, по прибытии корабля в порт оставался на нем, а когда наконец сошел на берег, встретил своего старого приятеля Лутковского.

С Феопемптом Лутковским он учился в Морском корпусе и хорошо знал этого умного, образованного, говорившего на нескольких европейских языках офицера с прекрасными манерами и тонким чувством юмора. Гардемарином Лутковский участвовал в кругосветной экспедиции под командованием В. М. Головнина на шлюпе «Камчатка». По выпуске из корпуса ушел в 1821 году на шлюпе «Аполлон» к берегам Америки. Когда «Крейсер» пришел сменить шлюп, однокашники встретились.

Во время следствия по делу декабристов Лутковский признался, что сообщил Завалишину «некоторые сведения о Калифорнии, состоявшие [в] статистическом ее положении, а равно и в том, что там одни токмо монахи образованны… назвал Завалишину главных жителей Калифорнии». На вопрос следователей, зачем понадобилась эта информация, отвечал: «Завалишин открыл мне намерение свое вступить в службу Российско-американской Компании – поселиться в селении Росс и ласковым обращением с индейцами более и более привязать их к России и тем распространить ея владения».

В Калифорнии они пробыли вместе около трех недель. Лутковский представил Завалишина небольшому местному обществу, описал характеры чиновников и монахов духовных миссий. Молодые офицеры сдружились и так много времени проводили вместе, что их стали называть «двумя томами одной книги».

Калифорния

Несмотря на краткость своего пребывания в Русской Америке – с сентября 1823-го по май 1824 года, – Завалишин успел объездить всю северную часть Верхней Калифорнии. Его обязанности по закупке продовольствия требовали постоянных разъездов, воспользовавшись этим, он осмотрел самые отдаленные уголки – не из одной любознательности, но и движимый желанием воплотить свой проект в жизнь. Он отправлялся в миссии Сан-Рафаэль и Сан-Франциско-Солано, отметив, что последняя была основана на северном берегу залива Сан-Франциско «именно с целью, чтобы стеснить распространение русской колонии Росс»; бывал в Сан-Пабло, видел тогда еще полноводную реку Сакраменто, на берегах которой предполагал устроить «новые русские колонии»; неоднократно посещал Сан-Хосе и Санта-Клару; продвигаясь всё дальше на юг, трудным и опасным путем достиг Санта-Круса, чтобы осмотреть заброшенные серебряные рудники. Он ехал по прериям, преодолевал горные перевалы, поднимался на уснувшие древние вулканы Калаверы и спускался в овраги, приезжал в Марипосу, которая будет обжита старателями в годы «золотой лихорадки»… Иногда проделывал верхом до 150 верст в сутки! Не был он только в Россе.

Свои наблюдения он записал и опубликовал после возвращения из ссылки в самых читаемых журналах того времени: «Русском вестнике» М. Н. Каткова, «Русской старине» М. И. Семевского, «Древней и новой России» С. Н. Шубинского и П. А. Ефремова. В те годы многие писали и говорили о добыче золота в Калифорнии, но Завалишин видел главную ценность края в ином: залежи драгоценных металлов могут быстро истощиться, а превосходный климат, богатейшие почвы, близость к океану, удобные незамерзающие гавани – это непреходяще.

Завалишин счел, что наступил самый подходящий момент для расширения русских владений в Америке. Конечно, присоединить Калифорнию к России «вооруженною рукою» означало осложнить отношения с Испанией, Британией и США. Поэтому Завалишин предложил другой путь: Калифорния должна добровольно присоединиться к России. «К сей цели и устремились все мои действия».

«Две партии было тогда в Калифорнии, – вспоминал Завалишин, – мексиканская и испанская. Партия мексиканская заключала в себе всех старших военных чиновников; королевская, или испанская, – всех миссионеров и живущих в деревнях». Возглавлял первую партию президент Пабло Висенте де Сола, сторонник сотрудничества с Британией и США. Поскольку привлечь его на свою сторону Завалишин не видел никакой возможности, он предполагал заменить его Хосе Антонио де ла Гуэрра-и-Норьегой, комендантом Санта-Барбары, человеком умным и влиятельным; в свое время ему предлагали пост президента, но он отказался.

Его-то Завалишин и пытался убедить письмом «принять президентство», рассчитывая, что, как только хунта (совет) выберет Норьегу президентом, тот объявит Калифорнию независимой от Мексики, дабы она «могла быть в состоянии располагать своею участию». Вот для чего он предпринимал путешествия по Калифорнии: виделся и советовался с миссионерами, переписывался с членами хунты. «Преклонил в свою сторону двух членов (из четырех) Секретной Юнты» (хунты. – Н. П.), третий также был согласен. «Назначил свидание Нориеге – всё приходило уже к окончанию, – но скорое отбытие фрегата положило конец действиям моим в Калифорнии».

Что касается испанской партии, которую составляли по большей части миссионеры, то ее влияние было незначительно, и будущее францисканских духовных миссий в республиканской Мексике было, мягко говоря, туманно. Если взбунтуются индейские племена, протестантские Британия и США вряд ли окажут помощь католическим монахам. Когда в 1824 году восставшие индейцы южных миссий Калифорнии убили солдат, а миссионеров сожгли живьем на кострах, местные власти обратились за поддержкой к Российско-американской компании. Главный правитель прислал оружие и боеприпасы, и мятеж был подавлен. Трагические события стали дополнительным аргументом в пользу проекта Завалишина.

Это был не единственный случай расправы с миссионерами. В 1832 году испанские солдаты, наведавшиеся в Росс, рассказали, как индейцы, жившие в миссии Сан-Рафаэль, воспользовавшись отъездом охранников, разграбили ее и ушли в горы, соединились там с местными племенами и толпой в тысячу человек обратили в бегство плохо вооруженных солдат. «В скором времени сие происшествие разнеслось по всем местам и сделало впечатление также и на наших индейцев, – докладывал Врангель. – Они говорят, что ежели испанцы им не могли ничего сделать, то русские еще менее в состоянии, почитая кроткое обхождение с ними за трусость». Но Завалишин планировал налаживать с ними отношения, чтобы «сохранить и развить еще более доброе расположение к русским».

Был у него и еще один план: выкупить в России у мелкопоместных дворян «несколько семейств дельных хлебопашцев и перевезти их в Калифорнию». Так что, по его мнению, Калифорнии недоставало лишь безопасности и русских переселенцев.

Миссии и монахи

Миссиям принадлежали богатые земельные владения, которые обрабатывали подневольные индейцы. «Сначала иезуиты, а потом францисканские монахи были главными действующими лицами в Калифорнии, а потому и имели не только преобладающее, но даже исключительное значение», – писал Завалишин.

Первая миссия, где он побывал, находилась в Сан-Франциско. Возглавлял ее падре Томас – отец Фома, как называли его русские. Завалишин, часто приезжавший в Сан-Франциско по хозяйственным делам, использовал любую возможность попрактиковаться в испанском языке и беседовал с настоятелем на разные темы. Падре, в свою очередь, стремился убедить собеседника в преимуществах католицизма. Видом он был суров, характером настойчив, в спорах ни на какие компромиссы не шел, особенно в вопросах веры, и методы убеждения выбирал не всегда достойные сана. Завалишин окрестил его «фанатиком», в глаза именовал Торквемадой, на что тот не обижался, принимая сравнение за похвалу. «В наших религиозных прениях он сказал мне однажды… если бы он был убежден, что для спасения моей души нужно бросить меня сейчас же в огонь, то он ни минуты не задумался бы сделать это, и я уверен, что он непременно бы так поступил», – вспоминал Завалишин.

Доказывая православным офицерам существование чистилища, отец Томас однажды так увлекся, что, когда аргументы были исчерпаны, а офицеры все не соглашались, запер Нахимова, Бутенева и Завалишина в комнате, кишащей насекомыми, и отказывался открывать дверь, пока те не признают, что чистилище всё же есть. Моряки дверь выломали и тем положили конец богословской дискуссии. Неудачная попытка обращения не прекратила встреч Завалишина с францисканцем – не так много населения было в Калифорнии и не так близко друг к другу располагались миссии и деревни, чтобы портить отношения из-за несходства взглядов на религиозные догматы.

К тому же католические монахи играли ключевую роль в плане Завалишина. «Миссионеры испанские, будучи ревностные фанатики, приезжают сюда единственно для распространения христианской веры… и они не расположены были ни к независимости, ни к республиканскому правлению». Их должен был заинтересовать «Орден Восстановления», поскольку «учреждение такового Ордена весьма согласно с желанием и намерением миссионеров». Но некоторые основания опасаться русских у падре Томаса всё же были, и не только из-за поломанной двери. Когда «Крейсер» и «Ладога» бросили якоря в заливе Сан-Франциско, там уже стоял шлюп «Аполлон»; кроме них, в гавани находились два вооруженных пушками судна Российско-американской компании; таким образом, у берегов Калифорнии собралась целая русская флотилия. Отец Томас искренне уверовал, что такое скопление кораблей – дело совсем не случайное: русские вознамерились «насильственно овладеть Калифорнией».

А тут еще с фрегата «Крейсер» сбежали несколько матросов-музыкантов, и Лазарев предположил, что они укрылись у падре Томаса. Когда вооруженные моряки явились к нему требовать выдачи беглецов, падре окончательно решил: русские не только идут – они уже пришли. К счастью, всё закончилось миром – матросов вскоре поймали и вернули на корабль.

Завалишин не раз говорил, что испанцы не считали Калифорнию важным владением и не особо дорожили ею: «Имея в виду лишь обращение язычников-индейцев в католичество, испанцы мало заботились о благосостоянии страны, поставленной природой в самые благоприятные условия». Второе, на что он обращал внимание, – ненависть индейцев к испанцам.

О враждебном отношении коренного населения Америки к завоевателям писали все русские моряки, исследователи и путешественники; это бросалось в глаза и одновременно удивляло: почему 500 индейцев живут в миссии под охраной трех – пяти солдат и священника и не делают попыток бежать? Познакомившись с индейцами поближе, понимали: в покорности их удерживал не только страх перед огнестрельным оружием, но и сохранившееся с былых времен преклонение перед «белыми людьми». Впрочем, с годами индейцы убеждались: «белые» не имеют перед ними никаких преимуществ. Само обращение индейцев в католичество происходило так же, как и во времена первых конкистадоров. «В Калифорнии не было проповеди, – писал Завалишин, – а бывали облавы на диких индейцев. Захваченных заковывали в железа, крестили насильно и держали в железах до тех пор, пока не приручатся». Как здесь не вспомнить противоположный пример – взаимоотношения святителя Иннокентия с колошами и алеутами!

Из соображений безопасности испанцы строили свои миссии как неприступные цитадели. Главное здание представляло собой замкнутый четырехугольник с глухими стенами и окнами, выходящими только во внутренний двор; церковь, кельи монахов; отделение для индейских детей шести-семи лет, которых держали в качестве заложников; мастерские, кладовые, несколько домиков для охраны – такой увидел миссию Завалишин в 1824 году. Население некоторых миссий доходило в эту пору до тысячи человек.

Члены тайных обществ были противниками рабства в любой его форме, что, впрочем, не мешало некоторым из них владеть сотнями крепостных. Завалишин, горячо осуждая рабство, был последователен: в его послужном списке в графе «Сколько душ крестьян имеет и в каком месте» указано: «Не имеет».

Описывая Бразилию, Завалишин упомянул невольничий рынок: «Посещение… произвело на нас самое тяжелое впечатление при виде осмотра людей, как скотов, и клеймения их раскаленным железом, “тавром” покупателя. Это впечатление так живо отразилось на наших лицах, что возбудило злобные взгляды и продавца, и покупателей на нас, непрошеных свидетелей. На… дворцовой площади, которую нам необходимо было переходить, сойдя с пристани, куда бы мы ни шли, мы ежеминутно видели обнаженных до пояса, клейменых негров и негритянок…»

Так же горячо Завалишин осуждал жестокие способы обращения индейцев Калифорнии в христианство, называл систему воспитания детей в миссиях «инквизиторско-полицейской», а плоды ее считал гибельными для аборигенов: «Большинство оказывалось отупелым, как бы лишенным естественного, даже здравого смысла, утратившим хорошие качества диких и не усвоившим в то же время хороших качеств испанцев». А меньшинство? Те, кто не смирился, бежали из миссий или поднимали восстания, как это случилось в Санта-Крус.

Как уже говорилось, получив независимость, Калифорния и вся Мексика лишились экономической поддержки метрополии. Именно этот период и наблюдал Завалишин во время своего пребывания в Америке. Раньше испанские власти запрещали своим колониям торговать с иностранцами, но теперь Калифорния была вынуждена вести торговлю, если не контрабандную, то полулегальную.

Состояние миссий в 1820-е годы, по наблюдениям Завалишина, было плачевным. Всё церковное имущество – утварь, облачения, музыкальные инструменты, украшения – пришло в негодность. «Мне было очень странно видеть, что в новой миссии Сан-Франциско-Солано какие-то старые, дребезжащие клавикорды (чуть ли не оставленные еще Резановым), поставленные в глубине сарая, заменявшего церковь…» Настоятель, падре Хосе де Альтамира, служил мессу один, без органиста и певчих. При такой бедности думали уже не об облавах на индейцев, а о том, чтобы выжить, занимались поисками новых источников финансирования и пытались разрабатывать залежи серебряной руды.

Когда Мексика провозгласила независимость, порты формально принадлежавшей ей Калифорнии открылись для судов всех стран: плати «якорные деньги», пошлину и торгуй чем хочешь. Для настоятелей миссий приход русских моряков и торговцев становился настоящим праздником – им с большой выгодой продавали зерно и муку, а покупали у них промышленные товары, которые Российско-американская компания загружала в трюмы кораблей.

Второй настоятель, с которым познакомился Завалишин, – Хосе де Альтамира – предстает совсем не похожим на «фанатика» Томаса. Человек умный и честолюбивый, он «был скорее политик и воин, нежели монах… Он носил всегда, подобно всем светским испанцам, ножик или кинжал за кожею, которою они обертывают икры, и которые заменяют у них голенища сапога, так как сапог они не носят, а башмаки». Биографию падре Завалишин не рассказывает, но коротко упоминает о блестящей карьере, которую сулило ему аристократическое происхождение, и намекает на некие обстоятельства, что лишили его карьеры и «забросили на темное поприще миссионера в безвестном еще тогда углу света». Видимо падре не смирился с таким поворотом судьбы и проявлял большую активность, именно его усилиями была организована новая миссия. По утверждению Завалишина, Альтамира стал самым горячим участником создания «Ордена Восстановления» и воплощения в жизнь Калифорнийского проекта, ему он адресовал из России письма. «Он совершенно вошел во все мои виды и разделил намерения – и был мне ключом к узнаванию всех лиц значащих и незначащих».

Завалишину импонировало и то, что индейцы очень любили падре. Природная ли мягкость, увлеченность ли политическими идеями были причиной, но падре Хосе «не обременял индейцев строгим исполнением обрядов и не был придирчив к ним вообще», как заметил Завалишин. Во время допроса Завалишин показал, что «Альтамире известно было все, что касается до Ордена». И что орден еще только учреждается, и что Завалишин его создатель: «он первый признал меня, в миссии своей 5/17 февраля, почему я и стал считать себя магистром с сего времени». Уже потом он принял в свой орден Норьегу. Не прервал он отношений с Альтамирой и Норьегой и когда покинул Калифорнию, о чем говорил во время следствия: «Посылая им подарки, сколько жалованье мое позволяло мне делать, и писав к ним всякий раз как имел случай. Последнее письмо, на языке французском и испанском, было послано в прошлом году (1825-м. – Н. П.) – и имело целью раздражить их против Англии…»

Встречался Завалишин и с начальником миссионеров – отцом-президентом или, как его называли, падре-президентом. Перед самым возвращением «Крейсера» в Россию начальник миссионеров и президент провинции приехали на фрегат с визитом. Беседовать с падре полагалось иеромонаху фрегата, но тот до пострига служил есаулом в Войске Донском, прекрасно разбирался в лошадях, однако ученостью не блистал. Завалишину поручили переводить беседу отцов, вот здесь-то и случился конфуз: «отец-президент стал обращаться к нашему иеромонаху с вопросами о греко-российской церкви, о догматах, обрядах и положении духовенства, о нравственности в народе, а наш иеромонах все только и спрашивал его, что о лошадях и обо всем к ним относящемся». Пришлось Завалишину самому сочинять за иеромонаха вопросы и ответы.

Испанцы и испанки

Для небольшого испанского общества прибытие русских кораблей в Сан-Франциско всегда становилось настоящим событием. И для офицеров после долгого похода и перед предстоящим крейсированием у Аляски посещение Сан-Франциско было удовольствием.

Испанское население Калифорнии составляли в основном военные и их семьи. «Это было не войско в благородном смысле этого слова, но и не солдатчина, – писал Завалишин. – Глядя на их рыцарские доспехи из толстой кожи как достаточной защиты от стрел индейцев, их шлемы и латы со щитами, украшенными гербом Испании (и это уже после отпадения от нее), их можно скорее принять за донкихотов, людей не на своем месте и не своего времени (deplacés et déclassés), продолжавших жить в воображаемой сфере, а вследствие этого и действовать подчас соответственно этому фальшивому положению».

Описывая этих американских донкихотов, Завалишин отмечает благородство их манер, деликатность и щепетильность в вопросах чести, простоту взаимоотношений без чинов и званий, умение веселиться без пошлости и пьянства, особенную грацию женщин. Но первое, что бросилось в глаза, – необыкновенное высокомерие потомков Кортеса и Писарро. Даже францисканские монахи подшучивали над заносчивостью испанцев, которые чрезвычайно гордились тем, что первыми нанесли поражение Наполеону.

Чувство собственного достоинства – пожалуй, единственное наследство благородных идальго, сохраненное ими со времен империи. Завалишин очень уважительно отзывался об умении испанцев переносить нищету: «Я не помню ни одного примера попрошайничества, вымаливания, навязчивости с услугами с целью получить что-нибудь и помню несколько случаев вполне бескорыстных услуг, какие они оказывали мне, служа, например, проводниками в очень опасных местах. Вообще они сносили свое оскудение, даже, можно сказать, положительную нищету, с большим достоинством, облагораживавшим их и в рубище – так, поистине, следовало иногда буквально называть их одежду». О былых временах изобилия напоминали лишь сохранившиеся кое у кого столовые приборы из серебра да окованные серебром седла и серебряный набор на уздечках.

Лошадей в Калифорнии было в избытке, все хорошей андалузской породы. Каждый испанец имел несколько лошадей, а кто побогаче – целые табуны. «Здесь испанец шагу не ступит пешком и, раз севши на коня, неохотно с него сходит, так что даже въезжает нередко в комнату (через высокие, по обычаю, двери), чтобы спросить о чем-нибудь». И мужчины, и женщины прекрасно ездили верхом, а другой возможности передвигаться по Калифорнии не было: дорог еще не проложили – только тропы – и даже телег не знали.

Русские офицеры отмечали отвагу и храбрость калифорнийских испанцев. Горячность тамошних мужчин доходила порой до безрассудства, но столкновения между ними случались нечасто, в основном из-за ревности. Завалишин описывает поединки на ножах, свидетелем которых был, и даже называет две системы нападения: андалузскую и наваррскую: «Низкорослый и ловкий андалузец находит более удобным наносить удар снизу, высокорослый и сильный наваррец ломит с плеча, наносит удар сверху. Был, впрочем, еще особенный и весьма опасный способ драться на ножах, состоявший в выкидывании с необычайною ловкостью и силою ножа из рукава. При нас был ранен один солдат этим способом так, что очень длинный нож вошел в тело до черенка».

Сравниться в темпераменте с испанскими мужчинами могли только испанские женщины; случалось, и они оказывались друг с другом «на ножах» – точнее, на саблях. Один из воинственных женских танцев Завалишин описал во всех подробностях. Танец этот, больше напоминающий драматический спектакль, представлял поединок двух девиц. Каждая из них пообещала осужденному на смерть пленнику спасение, если тот женится на ней. И вот жаждущий освобождения пленник опрометчиво дает слово обеим, рассчитывая, что не одна, так другая непременно вызволит его из темницы. Однако на его беду девицы приходят спасать его одновременно.

Сначала они действуют друг на друга убеждениями, уговаривая соперницу уступить. Не договорившись, берут в руки оружие, то самое, с которым пришли освобождать пленника. И это не опереточные картонные мечи, а настоящие тяжелые испанские сабли, девицы орудуют ими над головой пленника, пока тот стоит на коленях с завязанными глазами, ожидая конца поединка. Все танцевальные фигуры, больше напоминающие военные маневры, сопровождались музыкой и пением. Так и не выяснив, чья любовь сильнее, и устав размахивать саблями, девицы, наконец, приходят к пониманию, кто же главный виновник их бед, – и убивают его совместными усилиями. Остальные женщины под заунывное пение и тоскливую музыку уносят убиенного за двери.