Текст книги "Пионеры Русской Америки"

Тогда что же? – Один только характер и «расположение души» он видел причиной «скорого и истинного обращения алеутов в христианство». Так вот почему он так внимательно всматривался в них! Его вывод был построен на многолетнем наблюдении за поведением алеутов в различных ситуациях, их исповедей и бесед с ними. Он дал себе труд изучить аборигенов, но взгляд его не был холодным взглядом беспристрастно взирающего на «дикарей» естествоиспытателя-этнолога. Алеуты стали для него соседями, теми, кто разделял с ним беды и радости, многие – соработниками и друзьями, со временем – с любовью пасомым стадом, за которое он нес ответственность. Как опытный садовник прививает ветку плодоносящей яблони на дичку, так Вениаминов прививал христианство на многовековое наследие аборигенов без насилия, сохраняя их язык, традиции, привычки.

Заметим, размышляя над причинами набожности алеутов, он ни единым словом или намеком не упомянул о себе как о миссионере и проповеднике, а ведь первой причиной успешности его служения был он сам. Он учил не одним словом – своей жизнью, когда десять лет терпеливо сносил причуды местного климата, не роптал на нищету и лишение привычных удобств, не перечил грубым и хамоватым приказчикам контор и не оспаривал распоряжений высокого флотского начальства. Алеуты стали свидетелями негромкого делания приехавшего к ним человека и смогли оценить его любовь к ним. Смирение, терпение, участие и великодушие, о котором он говорил в проповедях, в первую очередь проявлял он сам.

В кратком изложении основ православной веры, названном «Указание пути в Царствие Небесное», он поучал алеутов: «…мы не должны выставлять себя перед другими. Например, помогаешь ли ближним, подаешь ли милостыню, живешь ли благочестивее людей, тебя окружающих, или ты разумнее и ученее своих знакомых, или вообще чем-либо превосходишь других, – не гордись этим ни перед другими, ни перед собой, потому что все, что ты имеешь доброго и похвального, это не твое, но дар Божий; твои же одни грехи и слабости».

Как же проходила жизнь крещеных алеутов до приезда Вениаминова? Храма на островах не было, службы за отсутствием постоянного священника не велись, и молились аборигены, как умели и как были научены еще отцом Макарием, посетившим Алеутские острова в 1796 году. Но тот языка алеутов не знал, толмачей, кто был способен перевести христианские истины, кроме общих понятий о Боге, при нем не было. Бывали на Уналашке и священники кораблей, идущих на Аляску, но случалось это нечасто, и оставались они на островах ненадолго, только исполняли требы и времени на беседы и поучения не имели. К тому же бытовало мнение, что алеуты по причине своей «дикости» и «некультурности» вообще не способны осознать и усвоить абстрактные понятия.

Вениаминов был иного мнения об уме и набожности алеутов. Приехав на острова, он обнаружил, что алеуты после крещения совершенно оставили шаманство, уничтожили все маски и бубны, начисто забыли песни и даже суеверия. Как ни пытался отец Иоанн с любознательностью исследователя узнать что-либо о прежних обрядах и услышать какие-нибудь заклинания, никто их вспомнить уже не мог.

До времени его прибытия алеуты «веровали и молились точно неведомому Богу», писал Вениаминов. Выделяя последние слова курсивом, он напоминал апостола Павла, посетившего родину эллинов. Проповедуя в Афинах, апостол увидел среди прочих алтарей языческим богам один с надписью «неведомому Богу» и понял, что посеянные им семена благовествования лягут в подготовленную почву, если еще ничего не зная о Спасителе, премудрые греки уже приготовили Ему жертвенник. Его проповедь принесла плоды, апостола Павла стали называть апостолом язычников, ведь до него считалось возможным проповедовать христианство только среди иудеев, но не среди тех, кто не знает единого Бога.

Так и святитель Иннокентий, названный апостолом Аляски и Сибири, наперекор распространенным представлениям об отсталости и неразвитости алеутов, нес им слово Божие.

Ничто так не радовало и не «услаждало моего сердца, как их усердие, или правильнее сказать, жажда к слышанию слова Божия, так, что скорее утомится самый неутомимый проповедник, чем ослабнет их внимание». Как только отец Иоанн приплывал или приезжал в какое-либо селение, все его жители, оставив свои дела, даже самые важные, по первому его зову собирались слушать поучения и «с удивительным вниманием слушали их, не развлекаясь, не сводя глаз, и даже, можно сказать, самые нежные матери в это время делались как бы бесчувственны к плачу детей своих…». К слышанию слова Божия алеуты проявляли необыкновенное, давно не виденное в России стремление, к самим проповедникам – сердечное радушие и «видимое удовольствие». Ведь каждый приезд «адака» (отца) был возможностью слышать обращенное к ним наставление, проповедь по какому-либо случаю, возможность приобщиться Святых Тайн – «истинным праздником, Пасхою». Алеуты даже больных приносили к причалу, чтобы и те увидели священника и приняли благословение.

Так же внимательны алеуты были во время богослужения, стояли на молитве «удивительно твердо». «Во все время продолжения службы, хотя бы то было и 4 часа, как например, в первые дни на Страстной неделе, всякий из них и даже самые дети стоят не переступая с ноги на ногу, так что по выходе их из церкви можно даже перечесть, сколько их было, смотря на их места, где они стояли. Во время служения или чтения, которое из них очень немногие понимают, они ни по каким причинам не оглянутся ни назад, ни на стороны, и всегда смотрят или на образ, или к небу, или на иконы».

Такое поведение заслуживало в глазах Вениаминова тем большей похвалы, что алеуты легко перенимали привычки живущих рядом с ними русских, и привычки не всегда добрые. Обычай приходить в церковь не к началу службы или привычку проявлять «слишком неумеренную движимость» в храме алеуты не хотели перенимать, напротив, лишь только услышат колокол – тотчас все в церкви. Приношение в церковь они делали охотно, ежегодно до 1330 рублей, а общие их доходы, вместе с получаемой от компании платой, составляли 13 300 рублей – то есть приносили десятую часть. Их приношения «…конечно не всегда по чистому побуждению сердца, и принося Богу лепту, желают получить и временное, и вечное благополучие; но в них, как еще в новых христианах, это очень извинительно…».

К соблюдению постов алеуты относились ревностно, как подчеркивает Вениаминов, «совершенно без всякого… принуждения». Никакой перемены пищи со скоромной на постную они себе позволить не могли, их пища была всегда одинакова – та, что удавалось добыть в море, и запасы они делали очень небольшие. Готовясь к причастию на Пасху, они в последние дни Страстной недели постились «в полном значении сего слова» – то есть вообще переставали есть. «Говеют всегда и все, так что во все время пребывания моего у них почти не было ни одного… который бы не был у исповеди и св. Причастия за леностью и нерачением».

Вениаминов с удовлетворением наблюдал, как менялись характер и привычки принявших новую веру алеутов. Поссорившись, алеуты не вступали в перепалку или тем более драку, у них не было привычки давать волю рукам или языку, обыкновенно они переставали разговаривать, «молчание обидимого бывает обидчику жесточе самого наказания». Совершенное их молчание могло длиться несколько дней, но если молчальники начинали готовиться к причастию – непременно заговаривали и примирялись.

Доказательства улучшения нравственности алеутов Вениаминов видел в исчезновении обычая убивать колгов (рабов) во время захоронения их умершего владельца, в прекращении вражды и войн между селениями, в увеличении рождаемости и сокращении числа незаконнорожденных. Так, если за первые три года его пребывания на островах ежегодно рождалось не менее 34 детей, из которых семеро были незаконнорожденными, то к 1839 году, когда он покидал Америку, соотношение было 40 к одному.

Их исповедь была всегда самой искренней, «в исчислении грехов алеуты не забудут сказать и об украденной иголке и сказанном слове»; исповедуя их из года в год, Вениаминов замечал «большие успехи в исправлении себя, а в некоторых даже совершенное исправление».

До перевода Вениаминовым на алеутский язык молитв алеуты, как наблюдал священник, все же пытались постигнуть основы христианской веры. «Мне случалось видеть, как иногда кто-нибудь из алеутов, совершенно не зная по-русски ни слова, почти целый день сидит и читает Псалтирь славянскую или Четь-Минею». Когда же появились книги на их родном языке, даже старики начали учиться грамоте.

Знавал он среди алеутов и усердных молитвенников. Он говорил не о тех, кто научился креститься и произносить слова молитвы в храме, а о совершении внутренней молитвы, ибо «молящийся внутренне отнюдь не с тем молится, чтобы на него смотрели, потому что на него никто не взглянет» в церкви. Среди таких молитвенников он называет умершего Нила Захарова («живых нельзя представлять в пример»), который «почти каждую ночь, когда все затихнет, молился у церкви, и это он делал так скрытно, что обычай его только перед смертью открылся и то нечаянным образом. Я уверен, что есть и другие подобные ему молитвенники».

Такие успехи могли порадовать любого миссионера и проповедника, они были явным знаком встречного движения. Порадовали они и Вениаминова, но он получил гораздо больше, чем наблюдение положительных результатов своих трудов, его награда была несравненно выше – он испытал «сладостные и невыразимые прикосновения Благодати» и оттого приносил «алеутам благодарность более, чем они мне за мои труды». Он твердо знал и повторял неоднократно с завидной скромностью – успехи в миссионерстве кроются не в личности миссионера, а в воле Господней. Будет благоволение – будет и результат, не будет – никакие усилия самого красноречивого проповедника не помогут.

Иеромонаха Феофила, отправлявшегося служить на Аляску, Вениаминов наставлял: «Христианство есть потребность, удовлетворение и утешение преимущественно сердца, а не одного ума, и поэтому в преподавании учения веры надобно стараться действовать более на сердце, нежели на ум. Любопытство ума ненасытимо. Но кто сердцем восчувствует потребность веры, вкусит и утешений ее, – тот примет ее скоро и удобно, и она в нем будет не бесплодна. Но чтобы действовать на сердце, надобно говорить от сердца. От избытка бо сердца уста глаголют. И потому только тот, кто исполнен и избыточествует верою и любовью, может иметь уста и премудрость, ей-же не возмогут противиться сердца слушающих, и которые верно указуют как, где и что говорить. Итак, примечай и лови минуты сердечного расположения слушающих тебя. Сие время всегда благоприятно для сеяния слова Божия».

Алеутская грамматика

Когда Вениаминов начал изучать алеутский язык, письменности у алеутов не было. На алеутско-лисьевском языке тогда говорили около 1500 человек, если считать вместе с атхинскими алеутами – не более 2200. В общении алеуты обходились без письменности, свои предания, сказки и песни они хранили в памяти и передавали изустно; иностранцы не выражали желания изучать алеутский язык, поэтому составлять грамматику алеутского языка Вениаминов поначалу посчитал «бесполезным трудом». Однако исследователи Русской Америки рассуждали иначе, особенно близко познакомившись с Вениаминовым и наблюдая результаты его деятельности среди алеутов. И основатель Географического общества Литке, и неутомимый в своих трудах на Американском континенте Хлебников были убеждены в необходимости создать алеутский алфавит и записать сведения о живущих на островах народах, чтобы сохранить их культурное наследие. Литке в каждом письме побуждал Вениаминова к лингвистическим занятиям, снабжал нужными книгами, и в результате отец Иоанн принялся за работу. «…если бы не вы, – писал он члену-корреспонденту Академии наук Литке в 1835 году, – то бы никогда я не вздумал составлять грамматики; и если филологи найдут в ней что-либо любопытное, то они должны более благодарить вас, нежели меня».

Он назвал свой труд «Опыт алеутской грамматики» и опубликовал его в 1846 году, посвятив «с усердием» Императорской Академии наук. Грамматика состоит из введения, собственно правил грамматики и словаря наиболее распространенных слов алеутского языка. «Составляя букварь, я не хотел ни изобретать особенных букв, ни занять иностранных, но преимущественно употребил буквы русского языка». Сначала он изучал разговорный язык, записывал бытовые слова, затем – отвлеченные понятия. Его записи вызывали неизменный интерес у алеутов, они охотно помогали ему, а крещенный в детстве алеутский тоен Иван Паньков, знавший русскую грамматику, стал верным помощником в лингвистических изысканиях отца Иоанна. Его участие было отмечено на титульном листе напечатанного в 1840 году Евангелия от Матфея на алеутском языке.

Другим его помощником стал креол отец Иаков Нецветов, служивший священником на Атхе, о котором Вениаминов отзывался как о «миссионере, каких у нас и в целой России очень мало». Вениаминов переводил на лисьевский (восточный) диалект алеутского языка, Нецветов правил его перевод и составлял примечания для атхинских (западных) алеутов. Так были переведены на алеутско-лисьевский язык краткий Катехизис, Евангелия от Матфея и Луки, Деяния апостолов, Священная история и сочинение Вениаминова «Указание пути в Царствие Небесное».

В алеутском языке оказалось много существительных, и особенно он был богат названиями мест, для каждой бухточки, мыска, залива, ручейка и камня в нем сыскалось особое, неповторимое слово. Придумали алеуты названия и для всех видов птиц, промысловых рыб и животных, а вот выращенные на огороде овощи называли одним словом – «репа».

Обратил Вениаминов внимание и на такую особенность: алеуты любили изобретать новые слова, проявляя в этом деле неистощимую выдумку, причиной их словотворчества стала боязнь оскорбить или укорить владельцев имен-прозвищ, которые те носили до крещения. Так, если человек прежде носил имя Самляк (яйцо), то в его присутствии птичьи яйца придумали именовать «птичьей икрой»; чтобы не произносить имя Какидах (кижуч), эту разновидность лососевых называли «последняя рыба», а для Аткидаха (треска) изобрели слово «чухчук», и с тех пор треску в тех краях иначе и не называют. Любопытно, что алеуты, которые всегда ходили с непокрытой головой, называли русских «людьми в шапках».

Алеутский язык не беден глаголами, они изменяются по числам, лицам, наклонениям и временам. Кроме того, к глаголам добавлялись частицы изменяемые и неизменяемые, так что, к примеру, «не убей» имело пять вариантов с одним корнем. Применение этих частиц позволяло разнообразить и без того красивый язык алеутов, добавляло оттенки и вкладывало новый смысл в действие. Если к глаголу «молился» добавляли частицу «сига» – это означало «молился совершенно, истинно», частицу «сигасяда» – «очень сильно», «та» – «не один раз». Соединение двух последних частиц – «сигатасяда» – говорило о действии с величайшим напряжением, о совершенной, истинной молитве, происходившей не один раз. Но такое выражение применялось лишь в одном случае – когда речь шла о Богочеловеке.

При всем многообразии, красоте и звучности алеутского языка в нем совсем отсутствовали глаголы, связанные с отвлеченными понятиями, – святить, умствовать, благословлять, и потому не всякую мысль было просто перевести на алеутский. Так, «благослови клянущих» отец Иоанн переводил как «о ругающих тебя говори хорошо». Большую сложность для перевода священных текстов и молитв создавало также отсутствие наречий, отглагольных существительных, оканчивающихся на – ние. Поэтому перевод некоторых фраз требовал громоздкой конструкции, например, «чтение святых книг весьма полезно» звучало в переводе на алеутский «ежели кто читает святые книги, тому польза есть», а словосочетание «оно ведет к Богопознанию» – «из святых книг мы узнаем Бога».

Религиозные понятия в языке алеутов присутствовали и до крещения, они употребляли слова «Бог или Творец», «грех» – то, что осуждается, «дух, рай» – жилище богов, «ад» – жилище дьявола. После крещения появились новые слова, а старые наполнились новым смыслом. Царствие Небесное переводили как «свет и день Божий», слова «священник» – «начальник праздника и молитвы», «святой» – «светлый», «Троица» – «трисущий», «Богородица» – «родившая Бога». Иногда Иннокентию в переводе помогал сибирский диалект, к примеру, о смерти некрещеного инородца в Сибири говорили не «умер», а «пропал». Вот также и в алеутском языке понятие смерти как перехода христианина в иную жизнь обозначали словом «танакадалик» – «перестал жить или гостить на земле», в отличие от «асхалик», которое употребляли, говоря о прекращении жизни любого живого существа. Глагол «поднимаю» (лежачего) приобрел и второй смысл – спасаю, избавляю, а прежнее слово «поклоняюсь» (молюсь идолам) – стало означать «у меня голова трясется».

Изучая характер алеутов, Вениаминов не уставал удивляться их терпеливости, качеству, которое, по его мнению, воспитали в них тяжелый климат и нещедрая природа островов, и язык конечно отразил эту особенность их натуры. Слова «терпеть» в алеутском языке он не обнаружил, в самом деле, зачем создавать слово для обозначения естественного состояния? «Терпеть или переносить страдания тела и души для алеут есть дело обыкновенное… которое не составляет, по их мнению, ни добродетели, ни порока». Не знали они и слов «прощать» и «сержусь»: «Тот, кто умеет забывать обиды, доверчив, не завистлив и свято уважает религию – не может быть коварен… тот, кто с первого раза и всем сердцем принял строгую и явно противную главной склонности его религию, – должен иметь добрую, простую душу и сердце». Не нашел Вениаминов в алеутском языке слов «гордость», «тщеславие», «пронырство», «хитрость», «коварство» – этих качеств он не обнаружил и в характере алеутов, хотя понятие зла у них, конечно, было, как и слово, его обозначающее.

Их терпеливость и умение не копить обиды были прекрасной почвой для возделывания христианского терпения и прощения, постоянная необходимость приспосабливаться к тяжелому климату рождала умение принимать жизнь такой, какая она есть, и любить ее. Недаром на алеутском языке «люблю жизнь» означало «забочусь о жизни, питаюсь».

В заключительной части своей грамматики Вениаминов приводит несколько записанных им алеутских стихов с переводом на русский.

 
Душа моя, душа во мне есть вот!
 
 
Кости мои, кости во мне есть вот!
 
 
Тело мое, тело у меня есть вот!
 
 
Тебя ищу, тебя нахожу,
 
 
И так мне говори, добро мне говори.
 

Многие из записанных им стихов содержали рассуждения о вере и отличались соединением алеутского текста и русских слов. Особенно прославился своими сочинениями среди алеутов Иван Курбатов, живший в Бельковском селении на Аляске. Вениаминов познакомился с ним в 1829 году, а к моменту отъезда священника из Америки в 1834 году поэт сочинил уже целую книгу о Священной истории.

Записывал Вениаминов и алеутские песни. Разнообразием мелодий, правда, они не отличались, – он насчитал всего две-три, и ритм оставался неизменным во всех напевах. Пляска тоже была однообразной – при первом ударе в бубен приседали, при втором – приседали еще ниже, в паузе выпрямлялись. Вот и весь танец. «Пляшут без всяких правил во времени, порядке и числе лиц», – удивлялся Вениаминов. Но плясать, распевать песни, сочинять стихи и рассказывать сказки алеуты очень любили и с удовольствием наблюдали, как отец Иоанн слушает их и записывает.

«Жатвы здесь много»

Освоение русскими Америки шло рука об руку с распространением христианства и просвещения местного населения. Первую школу для алеутских мальчиков, где они обучались русскому языку, открыл в 1784 году Шелихов на Кадьяке. Алеуты охотно отдавали своих сыновей в обучение, с каждым годом число выпускников, знающих русский язык, росло, и в 1805 году школу преобразовали в училище. Со временем еще одно училище открыли в Новоархангельске.

С самого основания и школа, и училище существовали на средства жертвователей и компании, обучение и проживание мальчиков также оплачивала компания с тем условием, что выпускники должны были отработать несколько лет в Америке переводчиками, писарями, матросами, конторщиками, мастеровыми. Наиболее способных учеников отправляли в Иркутск и Петербург продолжать обучение, после окончания они возвращались в Америку.

Поскольку преподавателей из России не присылали, учительствовали в школе все, кто мог – промышленники, мореходы, миссионеры, возглавлял училище на Кадьяке долгие годы иеромонах Гедеон. Принял на себя звание учителя и смотрителя училища в Новоархангельске и отец Иоанн, когда прибыл в Америку с семейством.

Перебравшись на Уналашку, он продолжил учительствовать – в первый год набрал в школу 22 мальчика, на следующий год – 30. Сначала они обучались русскому языку, затем три года осваивали программу одноклассной церковно-приходской школы: Закон Божий, чтение, счет, письмо, церковное пение. Компания обеспечивала школу всем необходимым – бумагой, чернилами, карандашами, книгами, мальчиков одевали в зимнее и летнее платье. По предложению правителя Америки П. Е. Чистякова в 1820-е годы открылась школа с пансионом и для алеутских девочек, набирали их из самых бедных семейств, обучали грамоте, рукоделиям и ведению домашнего хозяйства. Как заметил Вениаминов, матери отдавали своих дочерей в обучение «с благодарностью к благодетелям». Грамотные алеуты шли служить в компанию, получали жалованье, окончившие школу алеутки выходили замуж за русских.

Не всё проходило в жизни училища гладко, и причины недовольства Вениаминова своей педагогической деятельностью зависели порой совсем не от него. «Вы пишите, что надеялись услышать о добрых успехах нашего училища, – отвечал он в 1827 году на письмо Хлебникова. – С прискорбием сердца скажу вам, что не таковы оказались успехи, каких надобно было ожидать… Жестокая ныне здесь бывшая зима, так что с половины октября и даже до марта нельзя было заниматься в училище, поелику в нем печки нет. А также недостаток бумаги писчей был немаловажною причиной. И ученики писали на песке прежде. Но сколь бы ни были сии причины обстоятельны и важны, все мне стыдно…»

Отцу Иоанну было стыдно, а приказчики, которые получали деньги на содержание школы и должны были позаботиться о печке и бумаге, – стыда не ведали. Самые лучшие начинания зачастую упирались в неисполнительность и останавливались без движения, а то и вовсе пропадали. В 1823 году офицеры и экипаж фрегата «Крейсер» собрали и пожертвовали значительную сумму на строительство церкви в селении Росс, как записал в своем калифорнийском дневнике Вениаминов, но с уходом фрегата в Кронштадт деньги бесследно исчезли.

Мы никогда не узнали бы о взаимоотношениях священника с местной властью, если бы не его письма Хлебникову, от которого он ничего не скрывал, да и сам правитель конторы порой давал такие поручения священнику, которые вовсе не подобали его сану, – но больше положиться было не на кого.

В 1829 году Вениаминову довелось познакомиться на Аляске с Федором Лаврентьевичем Колмаковым – личностью примечательной и всем известной в Америке. В его характере и поступках соединились черты как будто несоединимые и доведенные до крайней степени своего проявления: практичность и ловкость в торговле уживались с бескорыстным стремлением открывать новые земли; внимательность к людям и умение найти подход к любому, желание нести веру язычникам – со способностью пускаться во все тяжкие. Словом, типичный характер русского человека, который мог произрасти где угодно на просторах России. Но Колмакову суждено было родиться в Тобольске, столице огромного края, именуемого Сибирью. В молодости он уехал из родного Тобольска, добрался до Америки – и остался в ней навсегда.

Известно, что происходил он из семьи небогатых тобольских мещан, служил ямщиком, уже на Аляске познакомился с Барановым, стал его доверенным лицом и по его поручению совершил нелегкий и опасный вояж с Аляски в Иркутск. А с 1816 года стал жить в Америке безвыездно, женился на алеутке, которая родила ему сына Петра.

С ним он объездил всю юго-западную часть Аляски, исследовал Кенайский залив, сплавлялся на байдаре по рекам Кускоквим и Квыгым, по поручению компании основал одиночки (небольшие фактории) в бассейне этих рек, Ново-Александровский редут на реке Нушагак, который после его кончины в 1841 году переименовали в Колмаковский. Он прекрасно знал нравы и обычаи алеутов, в записках Хлебникова много интересных сведений сообщено «со слов Колмакова», эти рассказы выдавали в байдарщике человека умного и наблюдательного.

Вот, к примеру, как алеуты воспитывали детей: «Детей никогда родители не наказывают. Если взрослый сын сделал отцу какую-либо обиду, то отец, не выговаривая сыну, приглашает своего лучшего друга в баню, отдарит его чем-нибудь и наедине тихонько просит его, чтоб он сказал сыну, что [тот] поступил дурно и чтобы вперед того не делал». Или о подвигах промысловиков – алеутов: «Каждый собирает памятник своим промыслам. Так, например, от каждого убитого им оленя выбивает он зуб и пришивает те зубы на ремень в два, три и более рядов плотно один к другому и таковым ремнем опоясывается. Пояс этот имеет великую у них ценность и есть, конечно, верный знак достоинства промышленника».

Он прекрасно умел договариваться с алеутами, индейцами и эскимосами, (его сын был при нем переводчиком), одаривал их, вручал тойонам медали, выменивал и покупал у них меха с большой прибылью для компании. И везде крестил по праву православного мирянина «во имя Отца и Сына и Святого Духа». Число крещенных им превышало 60 человек!

Но была у этого необыкновенного человека весьма обыкновенная и пагубная страсть – любовь к «дурацкой воде». Хлебников знал о его пристрастии и пытался уберечь, как мог. Когда Колмаков заказал для себя в Новоархангельске ром, Хлебников бутылку прислал, но посылку вручили Вениаминову, с тем чтобы отец Иоанн выдавал Колмакову спиртное небольшими порциями. «Я вам дал слово не давать ему бедового напитка дотоле, пока не исправятся делами, но письмо ваше к нему, бывшее в пакете, изменило дело». И что же? Колмакову хватило совести не просить у священника, с которым они были едва знакомы, отдать бутылку, этот умелец находить выход из самых щепетильных ситуаций решил пойти на хитрость.

Он явился к Вениаминову, чинно поклонился, перекрестился на икону и сел на лавку.

– Отец Иоанн, я письмо от Кирилла Тимофеевича получил, – вынул из глубин синей сибирки сложенный лист бумаги и положил на стол. – Да прочесть не могу. Сделайте милость, скажите, об чем он пишет – вы его руку, верно, лучше мово умеете разбирать.

Вениаминов глянул на управляющего, тот отвел глаза, принялся старательно разглядывать складень на столе, мешки с грузом в углу, свои ладони с загрубевшей, как моржовая шкура, кожей.

– И какое же место вы, Федор Лаврентьевич, разобрать не можете? – Вениаминов взял письмо.

– Да каку-то вещь он мне послал, пишет «посылаю вам шт-ти тр». А каку вещь? – Не разберу.

Вениаминов прочел, вздохнул, пряча улыбку.

– Как будто «штоф рому» писано, Федор Лаврентьевич.

– Неужто?! – с деланым удивлением воскликнул Колмаков, радостно ударив себя по коленям. – И де ж он, штоф-то?

Колмаков пошарил по сторонам глазами, остановил свой взгляд на мешках, и вдруг из густой, уже припорошенной сединой, черной бородищи вырвалось:

 
Ох я, сукин сын, камаринский мужик,
 
 
Задрал ножки та й на печке лежу.
 

Вениаминов хмыкнул, пригладил бороду, но останавливать певца не стал. Достал из мешка четырехгранную бутылку:

– Штоф-то, любезный Федор Лаврентьевич, вот он. Да только не велено вам его отдавать – приказано наливать порциями.

Песня оборвалась. Колмаков так и застыл, не завершив рассказ о молодой жене, над которой «выкамаривался».

– Кажный день по наперстку?

– Не каждый. И тут моей воли мало, – ответил Вениаминов.

Вот чем приходилось заниматься отцу Иоанну на краю света – не только служить священником, миссионером и учителем, но быть еще и надзирателем! Не в его характере было жаловаться, но с алеутами он договаривался быстрее, чем со служащими компании.

«Вам желательно знать, каково мы живем с господином правителем, – докладывал он Хлебникову в 1827 году о главе Уналашкинской конторы. – Хорошо и согласно. Потому что я человек, хотя и не без глупостей, однако ж и не так глуп, чтобы не научиться жить с людьми всякого характера. Уступчивость и молчание с терпением всегда суть вернейшее средство жить согласно с человеком и весьма странного характера, а Родион Яковлевич [Петровский] человек смиренный и непьющий». Между строк этой реляции так и слышишь, что находить согласие со «смиренным» больших трудов стоило, недаром известие о его смене Вениаминов назвал – от души – «радостнейшим» событием 1828 года. Что ж, воры и самодуры и в Америке всё те же.

Со временем у отца Иоанна сформировалось стойкое убеждение – лучшим правителем конторы может быть лишь человек военный, офицер. Конечно, и офицеры бывают разные, но Вениаминов был уверен – при них и порядок, и спрос будут строже. «Офицеру много побуждений внешних быть исполнителем верным», его главные мотивы – честь, чувство собственного достоинства, желание показать себя в службе с лучшей стороны, уже одних этих качеств довольно для продвижения дела вперед. А если назначат человека «почтеннейшего, опытнейшего и честнейшего» – добрый результат гарантирован.

И еще к одному мнению он пришел, прожив десять лет на островах: как алеуты не могут существовать без компании, так и компания без алеутов. «Как бы кто не думал, а я так думаю. И готов утверждать», – возражал он противникам компании. Лучшее средство сохранять взаимную заинтересованность – хорошо платить алеутам за промыслы и следить за тем, чтобы продаваемые им товары «были как можно добротнее и в большем количестве. А более, кажется, ничего не нужно».

Суету, разногласия и бытовые неурядицы отец Иоанн старался оставлять за порогом храма, главным для него по-прежнему оставались служение, учительство, миссионерство и переводы – только этих дел хватило бы на братию целого монастыря, а он занимался всем этим один. И еще успевал много читать, особенно по лингвистике и философии, в каждом письме Врангелю, Литке и Хлебникову присылал списки интересующих его книг. Неизменным адресатом его писем был «почтеннейший Кирилл Тимофеевич» Хлебников, с ним он мог обсуждать прочитанное, говорить на любые темы без боязни быть непонятым, с большим уважением и доверием относился к его мнению. «Вы знаете, как тяжко мыслить и не иметь кому открыть их… Теперь мне легко стало», – часто признавался он в письмах. «Вы пишите о печальных событиях в России с сожалением и удивлением, – отвечал он на сообщение Хлебникова о выступлении декабристов. – Конечно, стоит сожаления и удивления. Таковой переворот, а может быть еще не кончившийся, дай Боже, чтобы все утихло».