Текст книги "Пионеры Русской Америки"

И молодежь, и пожилые испанцы принимали в представлении самое живое участие: «Все, даже старики и старухи… следили за ходом действия». Они выкрикивали одобрение участникам: «Хорошо, молодец!» – или давали советы: «Правее, малютка!» Между зажигательными танцами распевали куплеты:

 
Когда сердце загорится,
То выбрасывает вскоре
Чрез окна дома[9]9
  Так метафорически названы глаза.


[Закрыть]
Яркое пламя.
 

Среди девушек популярны были и такие песенки:

 
Матушка, о матушка!
Ты приставила ко мне караульных,
Но если я сама себя не сберегу,
Никто меня не сбережет.
 

Когда Завалишин описывал испанское общество, в центре его внимания всегда оказывались женщины, у которых он находил и врожденное благородство манер, и особенную грацию, и остроумие, и находчивость, и ловкость, и, конечно, красоту. «Это было почти сплошное население красивых женщин, а такие как Мария-Антония, дочь коменданта, прозванная русскими офицерами Мадонною, Мария Хозефа, племянница президента, Мария дель Кармель, прозванная Марипоза (Бабочка), и Мария Франциска… считались бы, конечно, у нас первоклассными красавицами».

Чем больше воодушевления и поэтических сравнений в записках мичмана, тем сильнее начинаешь подозревать его в личных симпатиях. Да и как устоять молодому офицеру, если вокруг «сплошное население» красивых женщин? Здесь уже одним этнографическим интересом не ограничишься.

Офицеры знакомились с испанскими красавицами на балах и вечеринках. С фрегата свозили на берег музыкальные инструменты, вина, закуски, посуду, столовое белье; испанцы приносили провизию; русские и испанские повара готовили яства совместными усилиями. Балы устраивали в доме губернатора либо коменданта Сан-Франциско. Подготовкой празднеств распоряжались их родственницы, чаще других – дочь коменданта Мария Энкарнасьон, которую матросы величали «барышня Коронация» и очень любили за приветливость.

Климат Калифорнии, отдых после тяжелого похода, красота испанских женщин вдохновляли офицеров на ухаживания, и неудивительно, что они вдруг начинали сочинять стихи:

 
Чувств новых грудь полна,
Горю, томлюся я;
К чему-то стремлюся душой,
С неведомой, сладкой тоской!
Быстрее волнуется кровь!
Не это ль любовь?
Кумир всех нежных сердец,
Земного блаженства венец!..
 

И далее в том же духе. Незатейливо – но для признаний вполне подходит. Завалишин неизменно подчеркивал: в танцах испанки отдавали предпочтение русским.

Мичман мог часто отлучаться с фрегата, и у него было больше возможностей для заведения знакомств, чем у других офицеров. Он признавался: «В поездках моих в миссию мне чуть не каждый день случалось проезжать мимо того места, где женщины из президии мыли белье, подобно царевне Навзикае, все вместе в одном обществе, начиная от сестры президента провинции, жены и дочерей коменданта до простых солдаток. Бывало, едешь за кустами, подъедешь вплоть и думаешь, всё еще что никого нет. Соседки ведут между собою тихий разговор (platica), никогда не перекрикиваются. Если моют одинокие женщины, то еще скорее можно догадаться об их присутствии, ибо в таком случае обыкновенно слышишь, бывало, пение, большею частию какую-нибудь духовную песнь…»

Можно не сомневаться: дорога мичмана пролегла рядом с таким замечательным местом не случайно. Вполне вероятно, что причиной (или следствием) восхищения Завалишина испанками был роман с одной из них. Недаром в своих записках он дает понять, что многие сеньориты охотно пошли бы замуж за русских моряков – при условии, что они не будут менять свою веру и останутся жить в Калифорнии. Здешнее общество было небольшим, мужчины ничем, кроме службы, не интересовались, от скуки играли в карты и наблюдали за петушиными боями. По сравнению с ними образованные русские офицеры, ходившие в кругосветку да еще и, подобно Завалишину, знающие испанский, конечно, выглядели блестящей партией. Правда, похвастаться богатством никто из них не мог.

Воспитанные в строгих католических традициях испанки не позволяли себе никаких вольностей, что Завалишин неоднократно подчеркивал: «Женщины держали себя очень осторожно, с большим тактом и достоинством, и никаких любовных интриг ни с офицерами, ни с матросами не завязывали даже и в шутку». Но разговоры о чувствах они вели и «с удовольствием слушали о том, что неслыханные у них смешанные браки у нас, напротив, вовсе не редкость». В Калифорнии еще была памятна романтическая помолвка камергера Резанова с Марией Консепсьон Аргуэльо. Не делал ли и Завалишин предложение одной из калифорнийских чаровниц?

Обычно словоохотливый, о своих сердечных делах он ничего не говорит. Но из трех писем, привезенных ему из Калифорнии, одно было написано некоей Марией Хосе, что подтвердил мичман Муравьев на допросе. О чем писала девушка, мы не узнаем – этого письма в изъятых следствием бумагах Завалишина не обнаружено. В то же время всё, что касалось его политических проектов, Завалишин тщательно берег – даже черновики, в зашифрованном или открытом виде. Вряд ли Мария писала ему как магистру «Ордена Восстановления»; скорее, письмо было личного характера, а потому адресат не стал его хранить. Возможно, это послание было не единственным. В рассказе о кругосветном плавании, напечатанном в 1877 году, Завалишин с необыкновенной теплотой вспоминал дни, проведенные в Калифорнии, и заключал свое повествование признанием: «Очень тяжело расставаться… неудивительно, что нас провожали с непритворными слезами и напоминали потом о себе письмами».

Была ли история взаимоотношений Завалишина и Марии Хосе похожа на роман Резанова и Кончиты? Параллель напрашивается сама собой: прагматичный подход дипломата Резанова во взаимоотношениях с испанцами – и калифорнийский проект Завалишина; помолвка и скорый отъезд Резанова на родину – и внезапный вызов Завалишина в Петербург; ожидание юной Кончитой возвращения жениха – и письмо Марии Хосе; скоропостижная кончина Резанова – и 20 лет каторги, по сути, гражданская смерть Завалишина. Оба – и дипломат, и моряк – подчеркивали, что действовали в Америке исключительно в интересах России. Действительно, польза от их действий была. Но были, наверное, и чувства – в этом Резанов признался в предсмертном послании. Завалишин, видимо, тоже руководствовался не одними государственными интересами, когда горячо доказывал сначала императору Александру I, а затем его преемнику Николаю I острую необходимость для себя вернуться в Калифорнию.

Пресидио

Кроме католических миссий Завалишин побывал в пресидио, которые называл «президиями» – хотя они и охранялись военными, но «ни в каком случае… не заслуживали названия крепостей, как иные неправильно их иногда называли». Проживало в каждом пресидио около пятисот индейцев – меньше, чем в миссиях, и разбросаны они были по всей Калифорнии, порой расстояние между ними составляло до 90 верст.

Всего он называет четыре пресидио: самая северная – Сан-Франциско на берегу одноименного залива, «самая важная в политическом и торговом отношении», поскольку ее посещают все иностранные суда, к югу от нее – Монтерей, где находилось управление всей Испанской Калифорнией и проживал президент, Санта-Барбара и Сан-Диего. Пресидио Сан-Франциско он описал довольно подробно: «Большое, четырехугольное, одноэтажное, из необожженного кирпича здание, которого наружная сторона была глухая и поэтому и должна была заменять вал или крепостную стену и составлять главную защиту против нападения диких. Внутри, кругом всего здания, шла галерея или навес, служивший для сообщения всех помещений. Перед единственными воротами стояли внутри две пушки; в Сан-Франциско имелся особый начальник этой артиллерии, он же начальствовал и батареей, построенною на мысу, при входе в залив, под выстрелами которой и должны были проходить суда». В случае нападения «диких» население окрестных деревень и миссий укрывалось в крепости, на обширный внутренний двор сгоняли скот и свозили имущество.

По мере уменьшения опасности нападения в глухих стенах стали появляться проходы, с внешней стороны лепились пристройки – кладовые, пекарни, склады, сараи. Так что в 1824 году, когда там был Завалишин, «президия Сан-Франциско представляла [собой] уже довольно безобразную груду полуразрушенных жилых помещений». В одной из таких пристроек, приспособленных под пекарню, команды русских кораблей пекли для себя хлеб и сушили сухари на обратную дорогу.

Жилые помещения испанцев комфортом не отличались: каменные или земляные полы, окна без стекол, закрывавшиеся жалюзи. В холода комнаты согревали углями в горшках или жаровнях. Завалишину как ревизору экспедиции отвели в пресидио комнату, но жить в таком неприспособленном помещении было не очень удобно, и по приказу командира мастеровые настелили привычные для русского человека деревянные полы, застеклили окна, привезли с фрегата запасной медный камин. И вот к Завалишину стали приходить сначала офицеры в свободное от службы время, затем – из любопытства – дамы; в конце концов, его жилище стало местом встреч и свиданий. Женщины приносили с собой рукоделие, читали, беседовали с офицерами; в комнатах стало так людно, особенно в праздники, что мичману было уже не до работы.

Праздники отмечали часто, порой по два раза – и не только потому, что испанцы жили по григорианскому календарю, а русские по юлианскому. Испанцы пришли в Америку с востока, русские – с запада, и разница во времяисчислении составляла целые сутки. Так что любители веселиться праздновали каждое воскресенье два дня подряд.

Испанцы очень любили являться на праздники и балы, и рачительный Завалишин дал этому простое объяснение: «Всегда была наша музыка, наши вина и десерт, наша посуда, прислуга и повар; испанцы же доставляли только помещение и простую провизию, которая там ни-по-чем, и приглашали дамское общество». Но для планов Завалишина хорошие отношения с местным населением были залогом успеха: «Это было… не последнею причиной, почему они благосклонно отнеслись к моим проектам насчет устройства будущей Калифорнии».

Кроме миссий и пресидио были в Калифорнии еще алдеи – «просто ничтожные деревни, хотя и носившие иногда пышные названия городов, как, например, Лос-Анжелес (нынешний мегаполис Лос-Анджелес. – Н. П.), Сан-Хозе». В этих деревнях, состоявших из двух десятков домов, селились отставные солдаты. Испании было невыгодно привозить из Европы пополнение военных, поэтому правительство всячески поощряло отставников обзаводиться домами, семьями, чтобы набирать солдат уже из рожденных в Америке. Военная служба, заметил Завалишин, была там не сильно обременительна, а жалованье – вполне приличное для Америки: даже рядовой получал в год от 140 до 160 пиастров (песо), что составляло от 180 до 210 рублей серебром. Для сравнения: мичманы за кругосветный поход получали по 600 рублей в год.

Встречались в Калифорнии и небольшие фермы – ранчо, и хутора с амбарами, куда индейцы прямо с полей привозили зерно, складывали кожи, шерсть; здесь же жили они сами и стояли их лошади.

Бесхозяйственность по-испански

Когда Завалишин называл калифорнийских испанцев донкихотами, то для такого сравнения у него были веские основания. Вспомним, как герой Сервантеса рассуждал о канувшем в Лету золотом веке, когда достаточно было протянуть руку, и природа щедро отдавала свои плоды: «Кривой лемех тяжелого плуга тогда еще не осмеливался разверзать и исследовать милосердную утробу праматери нашей, ибо плодоносное ее и просторное лоно всюду и добровольно наделяло детей, владевших ею в ту пору, всем, что только могло насытить их, напитать и порадовать». Вот так и жители Калифорнии ждали от природы исключительно милостей.

Какой там плуг с лемехом! – Завалишин был потрясен, когда увидел, как пашут поля, принадлежащие миссии Сан-Франциско-Солано: «За недостатком земледельческих орудий было срублено лавровое дерево, имеющее ветви чрезвычайно извилистые и крепкие. Концы ветвей были заострены, к дереву припрягли несколько пар быков и стали таскать его вдоль и поперек по полю, высохшему от обычной осенней засухи, и выжегши на нем предварительно всю траву. Вот и вся пахота!»

Такой способ обработки земли он окрестил «варварским» и «младенческим». Вспаханное поле засеяли в сезон дождей, на исходе декабря, а в середине января Завалишин увидел его покрытым густой и высокой зеленью. И урожай получали превосходный: пшеница родится сам-10, ячмень – сам-20, кукуруза – сам-120.

Мяса тоже хватало с избытком: «Стада были так велики, что хозяева не знали им счета и определяли принадлежность стада тому или другому лицу по месту, где оно паслось». Пока стояли в Калифорнии, матросы ежедневно получали двойную порцию свежего мяса прекрасного качества. И за какую цену! «За живого быка мы платили два испанских пиастра, и это, собственно, только за труды поймать его и доставить к месту». Бычью шкуру возвращали продавцу, он ее выделывал и потом продавал – это была единственная статья калифорнийского экспорта. Стол офицеров разнообразили дичью, ее не покупали – добывали сами. Самые меткие стрелки из матросов ежедневно отправлялись на берег и приносили гусей, уток, дупелей, куропаток. Офицеры тоже охотились, за раз стреляли полтора-два десятка гусей.

Желая показать, какими обильными были охотничьи трофеи, Завалишин поведал такую историю. Один из офицеров, Михаил Кюхельбекер (брат Вильгельма по прозвищу «Кюхля»), взял с собой на охоту денщика, чтобы тот нес все, что настреляет его господин. Денщик тот был большой плут, и когда количество добытой птицы приблизилось к двум десяткам, он повалился на землю и начал стонать и охать, жалуясь на боль в ноге. Добрый Кюхельбекер поверил ему, взвалил на себя всю добычу, для денщика вырезал палку и велел идти потихоньку домой. Конечно, фельдшер никаких повреждений ноги при осмотре не нашел, но офицер никак не хотел поверить обману и все уверял, что денщик подвернул ногу.

Офицеры в длительном походе скучали не по свежему мясу, а по молоку и сливкам, с которыми пили чай и кофе. Коров на фрегате пробовали заводить, но безуспешно, а сгущенное и порошковое молоко стоило очень дорого.

Основными продуктами на столе калифорнийцев были мясо, молоко, овощи, у тех, кто побогаче – шоколад отличного качества. Чай и кофе они не пили и готовить их не умели. Завалишин поведал, как однажды падре де Альтамира, заметив, что офицеры после обеда пьют на фрегате кофе, решил сделать ему приятное: «он купил у приказчика Российско-Американской компании кофе, пережег его почти в уголь, настоял его в чайнике как чай и подал мне с торжеством». Завалишин, конечно, поблагодарил за внимание и заботу, но не мог не расхохотаться, увидев удивление падре, отведавшего напиток собственного приготовления.

Примитивной была не только обработка земли: ни жерновов, ни ветряных, ни водяных мельниц в Калифорнии не знали, индианки делали муку, растирая зерна на каменной плите, подобно тому, как в России растирают краски. Из муки пекли пресные лепешки. «Оттого и выходило, что между тем как пуд пшеницы в зерне обходился в рубль серебром, мука, правда превосходная, обходилась от двадцати до двадцати четырех рублей, да доставать ее можно было только в небольших количествах, фунта два, три, на пирожное», – сетовал хозяйственный мичман. Приходилось морякам покупать у испанцев зерно, самим молоть муку – хорошо, что из России взяли ручные жернова, делать печи и выпекать хлеб для команды.

Наблюдательный Завалишин немало страниц посвятил описанию традиций, привычек, уклада жизни испанцев. И руководил им не только исследовательский интерес. Напомним, что его калифорнийский проект предполагал соседство русских и испанцев в Америке, отсюда и внимание, и стремление изучить детали быта во всех тонкостях.

У калифорнийских испанцев наблюдался «полный недостаток в практических знаниях» – такой диагноз поставил Завалишин, понаблюдав, как они ведут хозяйство. Их многочисленный скот пасся круглый год на прекрасных травах, молоко было в изобилии и отменного качества, но масла и сливок испанцы делать не умели, как не умели коптить, солить мясо и рыбу, приготавливать сухой бульон, сушить плоды, ягоды и варить варенье, словом, не заготавливали ничего впрок. «Все приготовление мяса состояло в том, что изрезав его тонкими пластинками и сильно натерши ломтики с обеих сторон смесью соли с толченым стручковым перцем, они вялили его на солнце». Посты католики испанцы соблюдали строго, но рыбы ловили мало, даже не знали снастей. Чтобы построить лодку, с усмешкой замечает моряк Завалишин, «должны были пустить проживать в президии одного англичанина… заставив его наперед принять католичество».

Но зачем испанцам при таком природном изобилии заготавливать продукты впрок? – У практичного и даже прижимистого Завалишина такой вопрос не возникал: заготовленные впрок продукты испанцы могли продавать морякам и получать большую прибыль. В России еще в древности изобрели множество способов сохранить до следующего урожая всё выращенное и добытое. Когда моряки уходили в длительный поход, то брали с собой квашеную капусту и соленое мясо, варенье и сушеные ягоды, соленую рыбу и овощи. Способы заготовок были всем известны, небогатые помещики сами руководили этим процессом в своих имениях.

Вот как описывает автор «Писем из деревни» А. Н. Энгельгардт сезонные заготовки: «При помощи моей (недаром же я химик: всё-таки и в поваренном деле могу понять суть) Авдотья, обладающая необыкновенными кулинарными способностями и старанием, а также присущими каждой бабе знаниями, как следует печь хлеб, делать щи и пироги, стала отлично готовить мне кушанье и разные запасы на зиму – пикули, маринованные грибки, наливки, консервы из рыбы и раков, варенье, сливочные сыры… Всё идет у нас отлично: и масло выделываем превосходное, и бархатный сливочный сыр… и раков маринуем, и ветчину солим, и гусей коптим, и колбасы чиним, и рябчиков жарим не хуже, чем у Дюссо (знаменитого столичного ресторатора. – Н. П.)».

Потому Завалишин искренне недоумевал, глядя на природное изобилие Калифорнии и вопиющую непрактичность испанцев. Но он был оптимистом, этот «всезнающий» Завалишин, и надеялся: пусть благородные идальго охоты хозяйствовать не имеют – жизненная необходимость должна будет взять свое, им придется обратиться за опытом и поддержкой к иностранцам. К кому? – Надежд на поддержку Мексики, как справедливо полагал Завалишин, у испанцев было мало, да и сама принадлежность Калифорнии Мексике оставалась чисто формальной. К тому же в случае необходимости защитить их Мексика не могла, она не имела собственного военного флота. Завалишин напомнил, что в 1830-е годы, когда пираты напали на Монтерей и жители Калифорнии потребовали защиты, президент Мексики прислал им на подмогу… 300 каторжников. После чего грабежей и беспорядков только прибавилось.

Оставалось обратиться к русским. С ними испанцы давно соседствуют в Америке, имеют дружеские и торговые связи. Единственным серьезным конкурентом России Завалишин считал Северо-Американские штаты, но они вовсе не собирались помогать испанцам и уже давно «острили на них зубы».

Индейцы

Когда Завалишин публиковал свои статьи об Аляске и Калифорнии, в русских журналах печатали переводы романов Фенимора Купера. Публика зачитывалась похождениями зверобоев, пионеров, следопытов, разведчиков прерий, «неистовый Виссарион» Белинский в статье «Путеводитель в пустыне, или Озеро-море», опубликованной в «Отечественных записках» (1841. Т. XIV. № 1), отзывался о произведениях американского писателя с горячей симпатией: «…На созданиях Купера лежит какой-то особый отпечаток: с мыслию о них тотчас переносишься в девственные леса Америки, на ее необъятные степи, покрытые травою выше человеческого роста, – степи, на которых бродят стада бизонов, таятся краснокожие дети Великого Духа, ведущие непримиримую брань между собою и с одолевающими их бледнолицыми людьми…» Особенный отклик у читателей находило стремление Купера противопоставить мир природы, в согласии с которым жили коренные народы Америки и частью которого были они сами, и уничтожающий его мир наживы, что развращал и самих индейцев. И в то же время его произведения разрушали идиллические представления читающей публики о «диких и неиспорченных» туземцах, формировали их реальные образы.

Благодаря романам Купера в России зародился и не исчезал многие десятилетия интерес к жизни индейцев, а рассказы путешественников и моряков поддерживали этот интерес, заставляли вольно или невольно сравнивать написанное очевидцами и придуманное американским писателем.

Конечно, Завалишин не избежал характерного для людей той эпохи взгляда на «дикарей». Но он испытывал несомненное сочувствие и расположение к ним и подчеркивал, что индейцы относились к русским гораздо лучше, чем к испанцам. В качестве доказательства он приводит такой эпизод.

Однажды в «крепостце» Сан-Франциско он проходил со своим приятелем Ф. Лутковским мимо тюрьмы, где находился под усиленной охраной индеец Помпонио. Этого предводителя отряда, наводившего ужас на всю округу, испанцы называли «разбойник», а индейцы помогали ему и давали убежище – для них он был защитником, героем вроде Робин Гуда. И все же Помпонио схватили и посадили в тюрьму, позже его расстреляли.

Закованный в цепи, он грелся на солнышке у дверей тюрьмы. Увидев русских офицеров, он обратился к ним по-испански:

«– Мне хотелось с вами поговорить, дон Деметрио!.. Ведь вы два раза были в моих руках. И какой был соблазн! И как разбирала меня охота укокошить этого испанца, Хозе де ла Крус, который был тогда вашим проводником. У! я бы всех их истребил!

– Но за что же ты меня-то пощадил, когда ты, как известно, не щадил никого, кто только попадался тебе в руки?

– За то, что вы и сами по себе были всегда ласковы и милостивы к бедному индейцу, ведь вас довольно знают везде, и в миссиях и в ранчериях; но кроме того, ведь мы знаем, что вы пришли отнять эту землю у проклятых испанцев и освободить бедных индейцев! Индейцу тогда будет хорошо!»

Насколько этот диалог, переданный Завалишиным, соответствовал реальности, трудно сказать; говорить о себе хорошо и много – естественная черта всех мемуаристов, не только Завалишина. Но его постоянное общение с аборигенами, желание расположить их к себе подарками, купленными на собственные деньги, подтвердили на допросах все офицеры фрегата. «Я знаю, что всякий мой приезд в миссию был для них праздником. Как ни ворчат, бывало, и ни торгуются со мной миссионеры, а я всё-таки выпрошу кому-нибудь прощение или смягчение наказания за дисциплинарные проступки». Один из индейских вождей обещал Завалишину, если русские займут территорию к северу от Росса, переселиться туда со всем племенем и в знак расположения подарил пояс.

Доброе отношение индейцев к русским Завалишин не объяснял только своими действиями, по его мнению, причины находились гораздо глубже – в особенностях русского характера, во многовековой привычке русского народа жить по соседству с иноверцами и другими народами. «Кто изучил русский народный характер, тому хорошо известно, что русские если не возбуждаются какими-нибудь особенными внешними обстоятельствами, очень добродушны и уживчивы со всеми… Русский не презирает ни дикого, ни иноверца; и мы видели, например, в Сибири, как православные жили в одном доме с евреями… при такой совместной жизни русского с евреем богослужебные книги тех и других стояли на одной полке, и в отсутствие русского… еврейские девочки наблюдали за лампадкой перед распятием Спасителя».

Так же, без презрения и насмешек, относились русские и к «диким» народам, говоря, «это так по их вере значит» или «это такая их нация, обычай у них». Потому индейцы любили добродушных русских матросов.

Спустя много лет Завалишин вспомнил этот эпизод не для того, чтобы представить себя в самом выгодном свете; он был убежден: занятие Калифорнии Россией было бы естественным и возможным. Оставалось лишь найти форму соглашения, удобную и выгодную обеим сторонам. И совершить это нужно было как можно скорее. Главная опасность для России, по мнению Завалишина, исходила не от индейцев и даже не испанцев и англичан, а от американцев, энергично продвигавшихся на запад.

Численность населения Верхней (Новой) Калифорнии составляла, по разным оценкам, от шести до десяти тысяч человек испанцев и крещеных индейцев. Сколько было «диких» туземцев, неизвестно, ибо их никто не считал. В сравнении с другими племенами, описанными в романах Купера, индейцев Калифорнии Завалишин находил весьма кроткими: «Конечно, и их доводили иногда до ожесточения зверским обращением, и тогда они совершали с попавшимися в их руки испанцами, особенно миссионерами, зверские поступки; но в их взаимных отношениях незаметно было той суровости и ожесточения как у других племен. Несомненно, что при хорошем обращении и при правильно направленном воспитании они способны были к развитию: это доказывают многие примеры в миссиях».

Смертность среди индейцев в миссиях была велика: за два года в Сан-Франциско, по донесениям правителя Русской Америки в 1817 году, умерли 600 человек. Причинами их гибели были не только жестокое обращение и тяжелые работы, но и привезенные европейцами болезни.

Жизнь, нравы и обычаи калифорнийских индейцев Завалишин внимательно изучал, делал зарисовки их украшений, оружия и предметов быта. Он заметил, что сплетенные ими корзины и шляпы отличались необыкновенной легкостью, прочностью и не пропускали воду. Свои головные украшения, пояса, наружные стороны корзин и другие вещи индейцы украшали искусно и терпеливо подобранными разноцветными перьями. Завалишин описывает подаренный ему пояс, «переходивший, по преданию, уже несколько поколений в одном племени от одного главного начальника к другому как один из знаков их достоинства и нисколько не утративший своей свежести, несмотря на давнее употребление». При аресте в 1826 году в России у него нашли еще два головных убора из перьев.

Оружие индейцев – деревянные луки с упругой тетивой, которую далеко не каждый сможет натянуть, и стрелы с зазубренными каменными наконечниками, смазанными ядом, – несмотря на примитивность, он считал весьма опасным. И только в одном, по мнению моряка Завалишина, калифорнийские туземцы оказались совершенными «младенцами» – в преодолении водной стихии «они не дошли даже до изобретения плота». По воде они передвигались так: связав два пучка камыша, раздвигали их посередине, пролезали между ними и гребли коротким веслом, похожим на лопату. Камыш позволял держаться на плаву и не тонуть, однако лодкой такое средство передвижения никак не назовешь. Завалишин называл его примитивным, особенно в сравнении с байдарками алеутов, которые не только умело их изготавливали, но и превосходно ими управляли.

Каков был итог его деятельности в Калифорнии? «Хотя я исполнения своих намерений не достиг, – сказал он на следствии, – но цель моя была достижена отчасти. Я расположил всех в пользу России, раздражил противу Англии и Соед[иненных] Штатов; приуготовил их к принятию Ордена советами, увещаниями и просьбами убедить многих облегчить участь индейцев… Нижний класс меня любил – и воспоминание обо мне не изгладилось и поныне, что заверят все офицеры фрегата, бывшие гораздо после меня уже в Калифорнии».

Конечно, не только внезапный отъезд Завалишина из Америки был причиной его неудачи; он прекрасно понимал, что окончательно решение принималось на самом высоком уровне – а там решительности-то и не было.

По мнению Завалишина, попытка приобрести Калифорнию мирным путем представилась еще раз, в 1835–1836 годах. В это время главный правитель барон Ф. П. Врангель попытался договориться с властями Мексики о расширении российских владений в Северной Калифорнии. Мексиканское правительство молодой республики охотно согласилось заключить торговое соглашение и уступить территорию – на 20 миль к северу и на 20 миль к югу от Росса – в обмен на дипломатическое признание Мексики Россией. И хотя министр иностранных дел Нессельроде (имевший прозвище «Кисельвроде») обещал рассмотреть вопрос «в скором времени», однако в Петербурге явно не торопились признавать отпавшую от Испании колонию. В итоге вопрос так и не был решен, и Россия установила дипломатические отношения с Мексикой только в 1890 году.

Задолго до этого, в 1846 году, на территорию Мексики вторглись войска США, и в результате проигранной войны Мексика потеряла половину своей территории – всю Верхнюю Калифорнию. «Между тем как мы не смели ни двинуться вперед, ни даже расшириться на занятом уже нами бесспорно месте, по реке Славянке, окрещенной русским родным названием, – американский корабельщик прямо занимает место, никого не спрашиваясь», – горько заключал Завалишин.

Расставание Завалишина с Калифорнией было овеяно легкой грустью. Фрегат быстро поймал попутный ветер и легко вышел из залива в открытое море. А моряки расставались с берегом не так легко, они еще долго – пока можно было видеть – смотрели в подзорные трубы на тех, кто остался на мысу, далеко уходившем в воды залива. «Не без сожаления и мы оставляли Калифорнию, – признается Завалишин, – где нашли и радушный прием, и отдых, и изобилие всего, что нам было нужно, и удовольствие».

Новоархангельск

В Новоархангельск вернулись без приключений и вовремя – в марте начинался лов сельди, и колоши съехались в залив на своих батах, байдарах и байдарках. В это время случилось происшествие, которое еще раз доказало: без защиты военных кораблей население русских колоний вполне могла постигнуть печальная участь.

Весна и лето 1824 года выдались сухими и теплыми, природа как будто возвращала долги за прошлый год, и урожай надеялись получить большой. Чтобы запастись свежими овощами, которых там всегда не хватало, Лазарев приказал устроить на берегу огороды. Матросы вскопали землю, посадили привезенную из Калифорнии картошку, посеяли репу. Колоши очень любили овощи, однако, как заметил Завалишин, сами выращивать их ленились и решили воспользоваться плодами чужих трудов – ночью выкопали только что посаженную картошку. Главный правитель потребовал найти и выдать воров.

«Сначала колоши хотели свалить всю вину на ребятишек, но огород был на отдельном острове, и ребятишки без содействия взрослых не могли, конечно, туда забраться. Когда же объявили колошам, что такое объяснение их не принимается, а чтобы они непременно отыскали и выдали действительных виновных… то колоши в ответ на это осадили крепость и в свою очередь потребовали возвращения своих аманатов (заложников), постоянно живших в крепости, угрожая в противном случае силою проникнуть в крепость и истребить находящееся за крепостию русское селение».