Текст книги "Пионеры Русской Америки"

А вот история двух последних правителей Росса полна темных мест и загадочных событий. В 1832 году Костромитинов признался в письме Хлебникову: «Наш доктор, как мне кажется, думает более о коммерческих оборотах, нежели о больных. Я слышал, он выписывает из Охотска на несколько сот рублей товаров для продажи в Россе и Калифорнии и заводит с бывающими иностранцами здесь разные спекуляции. Очень неохотно пишу о сем предмете, но боюсь, чтобы впоследствии не подвергнуться ответственности». Подвергнуться ответственности ему всё же пришлось – в 1838 году компания его уволила, потребовав, чтобы он сдал дела Ротчеву. Замешан ли был сам Костромитинов в этих спекуляциях или только не смог пресечь их, не совсем понятно.

Деятельность Ротчева также обратила на себя внимание авторов статьи. Во-первых, тем, что при нем резко возросли расходы: с 72 до 149 тысяч рублей всего за три года (с 1838 по 1841 год), что намного превышало траты на все американские поселения, при этом большая часть денег шла на содержание администрации Росса. Во-вторых, Росс был несомненным конкурентом Компании Гудзонова залива, а его правитель занял позицию самого активного сторонника продажи селения, что привело к заключению контракта, более выгодного английской компании, чем российской.

Вполне вероятно, что Ротчев проталкивал это решение небескорыстно. Косвенно такой вывод подтверждают сведения о его материальном положении. В 1828 году он женился на княжне Елене Павловне Гагариной против воли ее родителей, заключив, по представлениям того времени, мезальянс: безвестный литератор, не имевший других источников существования, кроме переводов и статей, – и девушка из родовитой и богатой семьи. Чтобы поправить финансовые дела, он поступил на службу в компанию и уехал в Америку, где сначала служил чиновником по особым поручениям, а затем стал правителем Росса.

Конечно, он был не единственным, кто рассчитывал таким образом поправить свои дела, и одно это обстоятельство еще не дает повода усомниться в чистоте его помыслов. Но Баранов за четверть века службы в колониях состояния не нажил и передал преемнику имущества больше, чем значилось по бумагам. И Кусков едва успел к концу жизни расплатиться со своим заимодавцем, и Загоскин после возвращения из своей беспримерной экспедиции продолжал служить за скромную плату. А Ротчев, расходы которого на собственное содержание выросли вдвое и при котором, по мнению Завойко, активно велась торговля хлебом на сторону, после продажи Росса уволился из компании и начал… активно хулить ее руководство в журнальных статьях. Одна из них, где деятельность компании подверглась самой резкой критике, заканчивалась выводом поистине планетарного масштаба: «Русский человек не способен создавать колонии». Так что не одни экономические и политические причины, как выясняется, привели к продаже колонии Росс, но и махинации не чистых на руку дельцов.

Открытие новых документов, вероятно, прольет свет на темные стороны сделки по продаже крепости и поселения Росс, ставшей первым шагом к потере всей Русской Америки. Корсаков пришел к такому заключению на страницах своего дневника: Росс был продан, потому что «смелости не достало продолжить начатое».

Похожего мнения придерживался и другой герой этой книги Дмитрий Завалишин – он тоже считал, что причиной утраты земель была «наша излишняя неуверенность в себе».

Дмитрий Завалишин
Заговорщик-патриот

«Орден Восстановления»

«Капитальная ошибка наша в деле колонии Росс, как и во многих других делах, состояла в том, что мы искали согласия и позволения делать то, что имели полное право делать без всякого согласия и позволения других, между тем как другие нации постоянно делали, никого не спрашиваясь, даже то, чего не имели никакого права делать» – так объяснял факт продажи поселения Росс Дмитрий Иринархович Завалишин. В отличие от остальных героев этой книги Завалишин провел в Русской Америке меньше года. Но он создал самый амбициозный проект – добровольного вхождения Калифорнии в состав России – и попытался воплотить его в жизнь. Однако масштабность и на первый взгляд невероятность этого плана породили весьма скептическое отношение как к нему, так и к его автору. Некоторые исследователи даже поспешили окрестить Завалишина Хлестаковым. Но повременим с категоричными оценками и присмотримся к проекту и его автору внимательно.

Родился Дмитрий Иринархович 13 июня 1804 года в Астрахани, как написал он в автобиографии[8]8
  Относительно года и места появления Завалишина на свет имеются разные сведения, выписка из церковно-приходской книги о его рождении в архиве не сохранилась. В прошении о зачислении в Морской корпус, поданном в декабре 1813 года, он указал, что ему десять лет. В его послужном списке за 1825 год написано, что от роду ему 23 года; исходя из этого, годом его рождения является 1802-й. Некоторые исследователи склонны в этом расхождении видеть неоспоримое доказательство недостоверности его мемуаров. Однако Завалишин в них ясно говорит, что ему всегда был известен день его рождения, но не год; поскольку документов не сохранилось, он основывался лишь на воспоминаниях родственников.


[Закрыть], и прожил долгую – 88 лет – и богатую событиями жизнь. Его отец Иринарх Иванович был известным боевым генералом, сослуживцем и близким другом А. В. Суворова. Его знали и как поэта, прославлявшего победы русского оружия, автора поэм и од «Сувороида», «Героида, или Дух и увенчанные подвиги Российских беспримерных героев», «Стихи на покорение Измаила», «Ода победителю на сражение за Дунаем при Мачине над турецкой армией».

Мать Завалишина Мария Никитична, урожденная Черняева, воспитывалась в Смольном институте благородных девиц. У Дмитрия были два брата – старший Николай и младший Ипполит – и сестра Екатерина. Детство их прошло в Астрахани, где служил отец, и в материнском имении в Могилевской губернии. После ранней кончины матери семья переехала в Тверь. В 1816 году Дмитрий вслед за старшим братом поступил в Морской кадетский корпус и окончил его в 1819-м вторым по результатам экзаменов. Когда он был еще гардемарином, то в числе лучших воспитанников корпуса отправился на бриге «Феникс» по Балтийскому морю в Швецию и Данию.

После выпуска он получил чин мичмана и предложение преподавать в корпусе. Он хотел было отказаться: «Я стремился к деятельной, морской и боевой службе и вовсе не чувствовал желания, запрятав себя в учителя в корпусе, пропустить случай к походу». Но отец запретил даже думать об отказе: «Походы от тебя не уйдут, а это небывалая честь, чтобы в твои лета и в твоем чине отечество доверило бы кому воспитание своих сограждан». И Дмитрий согласился. Он преподавал в Морском корпусе математику, астрономию и механику; его лекции слушали будущие герои Севастополя Истомин и Корнилов, исследователь Аляски Загоскин. Завалишин не ограничивался точными науками, он был человек разносторонних интересов, много читал, знал девять языков.

В России в 1820–1821 годах живо обсуждали революции в Испании, Португалии, Неаполе и Пьемонте. Когда в Испании Рафаэль дель Риего взбунтовал полстраны и добился от короля восстановления конституции, радикально настроенная молодежь России тоже стала ждать перемен. Кто-то даже приветствовал убийство российского дипломата Августа фон Коцебу членом немецкой тайной организации якобы в знак протеста против «вредного вмешательства России в дела Германии». В салонах с восторгом читали ходившее в списках стихотворение Пушкина «Кинжал»:

 
…Как адский луч, как молния богов,
Немое лезвие злодею в очи блещет,
И, озираясь, он трепещет
Среди своих пиров.
Везде его найдет удар нежданный твой:
На суше, на морях, во храме, под шатрами,
За потаенными замками,
На ложе сна, в семье родной…
 

Эпиграммы на сановников, воспламеняющие воображение стихи – «всё возбуждало и направляло толки на предметы политические», вспоминал Завалишин. Ожидали изменений, говорили о написанной Н. Н. Новосильцевым и П. А. Вяземским «Государственной уставной грамоте Российской империи» – если бы Александр I ее принял, в стране утвердилась бы конституционная монархия. Однако государь отложил документ до лучших времен.

Не дождавшись реформ от императора, «жертвы мысли безрассудной», как окрестил их поэт и дипломат Ф. И. Тютчев, начали создавать тайные организации и готовить переворот. «Орден русских рыцарей», Союз спасения, Союз благоденствия, «Морская управа», «Общество Гвардейского экипажа», Северное и Южное – в те годы тайные общества были в моде.

Вот и пылкий образованный юноша Дмитрий Завалишин не избежал этого увлечения: «Чем более встречал я неправосудия, коварства, низких чувств, тем более распалялся и в 1821 г. стал думать об учреждении общества (не тайного) восстановления истины». Он так и назвал будущую организацию – «Вселенский Орден Восстановления истины». «Я всегда верил в силу нравственных начал, – признавался Завалишин, – и был всегда уверен, что лишь бы удалось только отыскать правильную идею, возбудить живую силу, а они совершат свое дело…»

Не одна молодость была причиной его идеализма, в умах образованных людей того времени господствовали утопические идеи Просвещения о преобразовании мира по законам разума и справедливости. Этому весьма способствовали распространение деизма и возникновение союзов «вольных каменщиков» – масонов, копировавших символы и обряды средневекового цеха каменщиков. Они последовательно проходили степени посвящения от ученика до подмастерья и мастера, делились на особые группы – ложи, заседания которых совершались в таинственной мистической обстановке. Смысл их деятельности состоял в символической «постройке храма Соломона», что означало служение идеалам правды и добра. Но это на словах. В жизни всё обстояло иначе: если порядки в государстве не соответствовали идеалам заговорщиков, значит, порядки следовало изменить – революцией, восстанием или военным переворотом.

Добавим, что в те годы в светских кругах была чрезвычайно популярна мистика, этим грешил и сам император Александр Павлович. Просветительством, мистикой и масонством были увлечены в то время даже люди духовного звания. Завалишин вспоминал о преподавателе Закона Божия в Морском корпусе, иеромонахе, который однажды в припадке сумасшествия исполосовал образа в церкви. Когда началось следствие, в найденных у священника бумагах прочитали его признание в принадлежности к масонству и страшных душевных муках, терзавших его.

Устав, который Завалишин написал для своего «Ордена Восстановления», придуманные им знаки отличия, печати, одежда очень напоминали масонские, но связь с ложами он категорически отрицал и говорил, что «вольных каменщиков» терпеть не может. «Я не был масоном и весьма их не любил, – говорил он на следствии в 1826 году, – хотя цель их мне и была неизвестна, но всё давало причины подозревать ея злонамеренность… Я самое общество Рылеева полагал составившимся из масонских лож».

Местом действия своего ордена Завалишин выбрал Калифорнию, хотя поначалу об Америке не думал. Назвав свой орден «вселенским», он предполагал, что в него будут вступать разные народы и представители каждой страны будут иметь свое управление. Основание такой организации за рубежом позволило бы, по мысли Завалишина, удалить из России людей беспокойных, праздных, буйных – одним словом, революционеров, – «дав им блестящую приманку». Уже позже, оказавшись в Америке, он назвал еще одну цель: «Назначив местом пребывания ордена в Калифорнии и склоня правителей ей области ко вступлению в оной и действуя помощью их, подвер[г]нуть оную владычеству России, а самый Орден ея покровительству. Таким образом, утвердясь в Америке приобретением богатейшей провинции и прекрасных гаваней, иметь влияние на судьбу ея и ограничить могущество Англии и Соединенных Штатов… Избрание же главы Ордена, постановления уставов и все распоряжения, касающиеся до Ордена, предоставлялись самому государю, от коего, следовательно, ничего не могло быть скрыто…» Конечно, он надеялся, что государь назначит его, автора идеи, если не главой ордена, то хотя бы магистром русского языка.

Кругосветка и письмо императору

Мичман Завалишин уже собрался доложить свой план императору, как в это самое время получил от командира фрегата «Крейсер» капитана 2-го ранга Михаила Петровича Лазарева приглашение в кругосветное плавание.

Кругосветка была мечтой всех флотских, желали участвовать в ней многие – да брали немногих. Чтобы попасть в экипаж, молодые офицеры прикладывали все мыслимые и немыслимые усилия, пускали в ход связи, искали протекции. «Я был в большом затруднении, на что решиться», – вспоминал Завалишин. Поразмыслив, он решил согласиться, чтобы познакомиться с Аляской и Калифорнией «для успеха задуманного дела».

Должность ему дали хлопотную и ответственную – ревизора, в его обязанности входило заниматься закупками припасов во время экспедиции. Предполагалось идти в поход на три года, чтобы доставить груз на Камчатку и в поселения Русской Америки. 17 августа 1822-го фрегат «Крейсер» и военный шлюп «Ладога» покинули Кронштадт. В Копенгагене закупили необходимые вещи и припасы и через месяц снова подняли паруса. Следующая остановка была в Англии. Здесь пришлось задержаться почти на два месяца: ремонтировали фрегат и шлюп, приобретали карты и астрономические инструменты и ждали попутных ветров.

Из английских газет Завалишин узнал о конгрессе в Вероне, где собрались монархи стран Священного союза, чтобы обсудить начавшуюся революцию в Испании. Французский король намеревался совершить интервенцию для защиты испанского трона и желал узнать мнение других монархов. Британия воздержалась, Россия, Австрия и Пруссия встали на сторону Франции. Заручившись их поддержкой, французы в 1823 году отправили армию через Пиренеи, и вскоре революция в Испании была подавлена, а власть короля полностью восстановлена.

Обсуждали на конгрессе и судьбу испанских колоний в Южной и Латинской Америке, которые, воспользовавшись революцией в метрополии, объявили о независимости. Монархи решили не признавать вновь созданные государства и пожелали Испании скорейшего восстановления своей власти в колониях. Прочитав о решениях конгресса, разгневанный мичман Завалишин решил немедленно написать императору, «требуя личного свидания и желая объяснить, что он не туда идет и не туда ведет Россию, куда следует». Первое, о чем думаешь, прочитав эти строки, что перед тобой плод больного воображения, фантазии сумасшедшего. И следующая дата будет, как в дневнике героя Гоголя: «Мартобря 86 числа. Между днем и ночью» или «Никакого числа. День был без числа».

О его письме не знал никто, даже товарищ и сосед по каюте мичман Павел Нахимов, будущий адмирал и победитель в Синопском сражении. Завалишин трезво оценивал свои шансы на успех: этот поступок «мог стоить мне потери всей карьеры, а может быть, и вечного заточения, если бы меня сочли за сумасшедшего». Самое невероятное в этой истории то, что, получив письмо, Александр I потребовал Завалишина к себе. Но фрегат к тому времени уже покинул Британию, затем побывал на Тенерифе, в Бразилии, у берегов Вандименовой земли (Тасмании), на Таити, а в сентябре 1823 года прибыл в Новоархангельск. Здесь-то Завалишина и настиг приказ государя о немедленном возвращении.

На фрегате всполошились. Еще бы: из кругосветки в столицу затребовали мичмана – не каждый день такое бывает. Впрочем, самые худшие опасения не подтвердились: конвоя не было, значит, он не арестован. Надо отдать должное М. П. Лазареву – тот дал подчиненному прекрасную характеристику: «Пользуясь сим случаем, я обязанностью себе поставляю рекомендовать г. Завалишина, как весьма исполнительного и ревностного к службе офицера, и с сим вместе довести до сведения… что в продолжение более нежели двухлетнего его служения под моим начальством он как благородным поведением своим, так и усердным исполнением всех возложенных на него обязанностей приобрел право на совершенную мою признательность».

Между тем пошли толки, офицеры расспрашивали Завалишина о приказе императора, тот конфузился, ничего не объяснял, лишь бормотал что-то о новом назначении. И ореол загадочности начал окружать Дмитрия Иринарховича.

В мае 1824 года он покинул Аляску, на корабле «Волга» прибыл в Охотск и, проехав всю Россию посуху, оказался в ноябре в столице. Однако встретиться с императором ему было не суждено. Александр к тому времени охладел к либеральным начинаниям – бунт в Семеновском полку и беспорядки в военных поселениях сильно тому поспособствовали. Тем более Россия только что подписала с США конвенцию «о дружеских связях, торговле, мореплавании и рыбной ловле». Граница фиксировалась по широте 54° 40′, при этом рыбная ловля и плавание открывались для судов обеих стран на десять лет. Границей с Британией по-прежнему служили Скалистые горы, ни о каком присоединении Калифорнии речь не шла, о селении и крепости Росс как будто забыли.

Совсем не такого результата ожидал Завалишин. «Конвенции эти предоставляли все выгоды иностранцам, всю же тяжесть содержания колоний оставляли на Р[оссийско]-А[мериканской] компании. Я написал резкую критику на эти конвенции, разбирая их пункт за пунктом и доказывая невыгоду для России… И так как первая конвенция, т. е. с Соединенными Штатами, была заключена при содействии бывшего нашего посла, тайного советника Полетики, то я и начал свою критику так: “На днях появилось самое уродливое произведение русской политики”».

Что же касается самого Завалишина, то было высочайше рекомендовано принять его на службу в Российско-американскую компанию, но в колонии не пускать – дабы не вовлечь Россию «в столкновение с Англиею или Соединенными Штатами».

Кому-то план Завалишина может показаться сродни проекту Манилова по возведению моста, а сам мичман – Хлестаковым и Чичиковым одновременно. Но в том то и дело, что в тот момент у его плана были реальные шансы на успех – если вспомнить ситуацию, в которой оказались тогда земли Верхней Калифорнии.

В 1821 году Мексика объявила о независимости от Испании. Первым главой Мексиканской империи был провозглашен Агустин де Итурбиде под именем Агустина I. Вскоре в Мехико произошел переворот, императора свергли, и страна стала республикой. Политическим группировкам Мексики, боровшимся за власть, было не до Верхней Калифорнии, поэтому в ней, по словам Завалишина, «царствовало безначалие». Новые власти ограничились назначением губернатора или, как они его назвали, президента провинции, выбрали правительство-хунту и собрали налоги, из которых выплатили жалованье солдатам, охранявшим францисканские духовные миссии.

Получив независимость от Испании, Калифорния одновременно потеряла экономическую поддержку метрополии. Момент для реализации плана Завалишина казался самым подходящим. «Нетрудно было, – писал он, – доказать им (калифорнийцам. – Н. П.) всю неосновательность надежд и заставить также понять и сознаться, что им предстоит одна будущность – сделаться добычей Англии или Соединенных Штатов, и вероятнее всего – последних; а надобно сказать, что они боялись этого пуще всего. Американцы в их глазах были еретики, да и образцы граждан Соединенных Штатов, которых им приходилось знать, – авантюристы и мелкие торгаши, – мало рекомендовали нацию. Кроме того, доходили слухи, что Соединенные Штаты ни в Луизиане, ни во Флориде, которая недавно была недобросовестно отнята у Испании, не признали прежних прав на поземельное владение. Чтоб избавиться от грозящей опасности и выйти в то же время из своего бедственного положения, почти единственное средство, как они сами видели, состояло в том, чтобы соединиться с Россией».

Такую оценку ситуации разделяли многие. На допросных листах следственного дела Завалишина сохранились пометы – подчеркнуты места его показаний, где речь шла о возможности присоединения Калифорнии. Вполне вероятно, это сделал кто-либо из правителей или акционеров Российско-американской компании. Его инициативу поддержали члены Государственного совета – адмиралы Н. С. Мордвинов и А. С. Шишков. Вот как выглядит в записках Завалишина диалог А. А. Аракчеева и Мордвинова, обсуждавших калифорнийский проект:

«– Как осмелился так действовать мичман Завалишин, не будучи на то уполномочен? – спрашивал Аракчеев.

– Всякий патриот, когда ему представится случай, благоприятный отечеству, и о котором нельзя вдруг снестись с правительством, так и должен действовать, – ответствовал Мордвинов».

Даже весьма далекий от политических дискуссий рубака-гусар, генерал-адъютант В. В. Левашов, член следственной комиссии по делу декабристов, и тот пришел к убеждению: «Калифорния в таком положении легко могла сделаться театром действий человека, одаренного умом и предприимчивостью. Завалишин имел и то и другое».

Заговорщики

Как же случилось, что план, известный императору и одобренный государственными мужами, привел Завалишина в Петропавловскую крепость? Главной причиной стало уязвленное самолюбие. Завалишин был оскорблен запрещением ехать в колонии и тем, что его единственного (кроме одного провинившегося члена экипажа) не наградили за кругосветку. К тому же он с семейством испытывал в то время денежные затруднения и рассчитывал во время службы в колониях поправить дела, но этим планам не суждено было сбыться. Надежды рухнули – обида осталась и, по признанию Завалишина, «ослепила» его.

В это время его познакомили с К. Ф. Рылеевым, который занимал должность правителя канцелярии компании. Служба позволила Рылееву поправить свои финансовые дела, особенно когда он был принят в состав акционеров и получил, помимо жалованья, десять акций по 500 рублей номиналом каждая. За службу директора наградили его ценным подарком – енотовой шубой с бобровым воротником стоимостью в 700 рублей. Несмотря на такое к нему благоволение, к моменту своего ареста он оказался еще и должен три тысячи рублей компании и 3500 – лично директору Булдакову. Пока он сидел в крепости, компания простила ему все долги.

Вначале Рылеев и Завалишин симпатизировали друг другу. «При первом свидании я заметил в нем ум, познания и свободный образ мыслей», – говорил Рылеев на допросах. Он слушал рассказы Завалишина о Русской Америке, о францисканских миссиях и испанцах в Калифорнии, «о состоянии заведений и промышленности». Была еще одна причина интереса Рылеева: в представлении образованных людей Североамериканские Штаты являлись образцом демократии, обществом, свободным ото всех ограничений, – поистине «раем либералов».

И Завалишин с удовольствием рассказывал. Он вновь почувствовал интерес к себе, ореол загадочности сгущался, и у него затеплилась надежда воплотить проект в жизнь. Вот что он говорил на следствии: «Уже с самого прибытия обращено было на меня внимание заговорщиков. Во-первых, старались узнать причину моего прибытия. По искаженным известиям, до них дошедшим, они полагали общество уже существующим и основывали надежды соединения».

Дальше – больше. Рылеев намекнул о существовании тайного общества, члены которого мечтают сделать Россию федерацией, переменить самодержавие на представительную монархию, избрать парламент. Он желал знать мнение Завалишина и услышал: тот уже состоит в обществе, чьи отделения есть во всех государствах Европы и Америки. Действует оно и в России, о нем известно императору, и тот его одобряет. Рылеев на допросе показал: «Завалишин открылся мне, что был принят в Англии в общество Восстановления, которое будто бы имеет целью освобождение всего мира».

Признаемся: уяснить происшедшее с Завалишиным непросто – на следствии он трижды менял показания: то отрицал создание «Ордена Восстановления», то объявлял его реально существующим; цели организации тоже называл разные: императору – одни, друзьям – другие, следственной комиссии – третьи. Впрочем, в крепости так вел себя не он один.

О проекте можно узнать не только из следственного дела, но из статей Завалишина, напечатанных после его возвращения из ссылки, и мемуаров, написанных им на закате жизни. Все эти источники по-разному представляют и сам «Орден Восстановления», и деятельность его создателя. Читать воспоминания пожившего и много видевшего человека, к тому же не лишенного литературного дарования, интересно и увлекательно, проходишь по времени, как по страницам приключенческого романа. Там можно найти и осмысление минувшей эпохи, и описание неординарных характеров, и яркие картинки повседневной жизни. Одного ожидать не следует – скрупулезной достоверности. Этим грешат все мемуаристы, и Завалишин не исключение.

Но пренебрегать воспоминаниями Завалишина так же неверно, как и полностью доверять им. Исследователи не раз обращали внимание: факты в них всегда правдивы и подтверждаются другими источниками.

Можно представить, с какой гордостью Завалишин оповестил Рылеева о своей организации, явно намекая, что ее магистром в России является он сам. Осторожный Рылеев просил назвать других членов и ознакомить его с уставом. Завалишин имен не назвал, поскольку «обязан клятвою», а устав представил. В Северном обществе устав прочитали Александр Бестужев, Одоевский, Трубецкой – и даже сделали копию. Трубецкому устав понравился, «он его много занимал», Рылееву – нет: «Сей устав был составлен так, что его можно было толковать и в пользу неограниченной власти, и в пользу свободы народов». Двусмысленность документа, упорное нежелание Завалишина сообщить имена членов «Ордена Восстановления», знакомство императора с калифорнийским проектом породили у Рылеева подозрения. Он перестал доверять Завалишину, передумал принимать его в Северное общество и другим советовал быть с ним осторожнее.

С тех пор их отношения испортились. Завалишин на допросах именовал бывшего приятеля не иначе как «презренный Рылеев» и говорил об «адском коварстве» его «низкой души». А Кондратий Федорович, открывая масштабы своей организации, называл всё новые имена, о Завалишине же неизменно упоминал с высокомерной усмешкой.

В ноябре 1825 года Завалишин уехал в отпуск: сначала отправился в Москву, затем в Казань и Симбирск, намереваясь пожить в имении отца. Там он узнал о выступлении в Петербурге на Сенатской площади и восстании Черниговского полка на Украине. Арестовали его и доставили в столицу в начале января следующего года, когда допросы шли полным ходом и на них впервые прозвучало его имя.

По его словам, следствия он не боялся, ведь его замыслы были «чистыми и возвышенными». Проект создания ордена Завалишин не скрывал, наоборот, подчеркивал, что о нем знал сам император. На первом допросе ему задали только два вопроса: принадлежал ли он к тайному обществу и знал ли его членов? На оба он отвечал отрицательно. Сказал, что был знаком с Рылеевым и тот трижды предлагал вступить в общество. Об остальных ничего не знал, лишь догадывался. «Я обществу не принадлежал, – говорил он на следствии, – в чем имею письменное доказательство».

Следователи нашли письма Завалишина, в одном он действительно просил императора о встрече: «Ты узнаешь, – и всю жизнь посвящу тебе и отечеству. Не хочу более оставаться в неизвестности – призови, требуй!» Тогда ли было написано это письмо, позже – неизвестно. И хотя ничего конкретного в письме не сообщалось, Завалишин утверждал, что хотел открыть императору преступные замыслы заговорщиков.

Между тем Рылеев, Трубецкой и Одоевский на допросах показали: членом их общества Завалишин не был. Выходит, он невиновен? Чтобы разобраться в этой непростой ситуации, Николай I вызвал Завалишина к себе. Они долго беседовали о флоте, колониях, образовании флотских офицеров. Император, которому Завалишин явно понравился, не только отпустил его, но и предложил изложить все его проекты письменно и отправить во вновь созданный комитет по преобразованию флота. Завалишин, в свою очередь, был совершенно очарован Николаем I. «Обвинен, привезен и оправдан», – с гордостью сообщил он своему другу Феопемпту Лутковскому.

Ему дали новое назначение – в кабинет Морского музея – и положили немалое жалованье: две тысячи рублей в год. Ободренный августейшей милостью лейтенант 8-го флотского экипажа Завалишин с рвением начал приводить в образцовый порядок коллекции музея и дела мастерской, где изготавливали модели кораблей.

Донос

Казалось, жизнь стала налаживаться. Однако полупризнание Завалишина стоило ему дорого. В феврале 1826 года находившийся в крепости мичман Василий Дивов решил дать новые показания. Что стало причиной его откровений – обещание ли скорого освобождения и награды тому, кто полностью откроет все замыслы заговорщиков, тяготы ли заточения – неизвестно. Завалишин описывал суровые условия содержания узников без прикрас: «Во время известного наводнения в Петербурге 7 ноября 1824 года крепость была залита водою, которою пропитались вал и стены крепости, так что и в 1825 году была страшная сырость. Вдобавок к тому в каждой амбразуре построены были клетки из сырого дерева, и в этих-то клетках и содержали обвиненных. Эти клетки были так тесны, что едва доставало места для кровати, столика и чугунной печи. Когда печь топилась, то клетка наполнялась непроницаемым туманом, так что сидя на кровати, нельзя было видеть двери на расстоянии двух аршин (1 метр 142 сантиметра. – Н. П.). Но лишь только закрывали печь, то делался от нее удушливый смрад, а пар, охлаждаясь, буквально лил потоком со стен, так что в день выносили по двадцать и более тазов воды. Флюсы, ревматизмы, страшные головные болезни и пр. были неизбежным следствием такого положения…»

Мичман Дивов заявил, что истинной целью «Вселенского Ордена» было вовсе не «восстановление истины и распространение веры христианской» и не «восстановление прав государей», как Завалишин говорил императору Александру, а «распространение свободомыслия и восстановление прав народных». И Дмитрия Завалишина вновь арестовали.

Попытка всё отрицать ни к чему не привела – за показаниями Дивова последовали признания лейтенанта Антона Арбузова и братьев Александра и Петра Беляевых, утверждавших, что Завалишин своими рассказами об «Ордене Восстановления» «переменил их образ мыслей» и вовлек в преступные разговоры. Ему припомнили и вольнолюбивые стишки, и сожаление о казненном Риего, и осуждение испанцев за то, что «выпустили короля из рук». Обвинения росли как снежный ком, начались очные ставки.

Наконец, после четырех месяцев в крепости Завалишин признался: он действительно говорил, что Россия может стать федеративной республикой, критиковал действия правительства, ставил в пример Испанию. В то же время он твердо стоял на своем: «Орден Восстановления» – плод его фантазии, никого он в него не принимал и всё сочинил сам – и устав, и знаки отличия, и сделанные в Иркутске печати, «кои, как оружие в руках дитяти, по безрассудности моей и высокому о себе мечтанию привели меня в то положение, в коем ныне нахожусь». На вопрос, почему вовремя не донес на общество Рылеева, честно ответил: «Казалось сие предательством, шпионством». В прошении на имя императора молил о снисхождении, называл себя «жертвой несчастного тщеславия» и просил отправить в тобольский монастырь.

Надо отдать должное Завалишину – в отличие от товарищей по несчастью он ни одного имени так и не назвал: «Никто не пошел за мной в крепость». В итоге он был обвинен в том, что «принадлежал к тайному обществу с знанием сокровенной цели», отнесен к первому разряду преступников и приговорен к отсечению головы, замененному двадцатью годами каторжных работ.