Текст книги "Пионеры Русской Америки"

Несмотря на тяжелый климат, алеуты и русские болели редко, чаще инфекцию привозили к ним на кораблях, и тогда эпидемия выкашивала и так немногочисленное население островов. «Прошедшею осенью здесь были поветрия: кашель и колотье. И почти всех перебрала и убавила народонаселения, и особенно на Унге, где она была в октябре. Меня Бог избавил, и едва ли не я один только не испытал ее. Сказывают, что завез сию заразу нам “Рюрик” с островов…»

Вениаминов десять лет вел метеорологические наблюдения, измерял температуру и показания барометра, заносил их в журнал и отправлял на кораблях компании в Петербург. Он описывал календарную весну, которая наступала не ранее середины апреля, и лето, что устанавливалось с середины июля, наблюдал, как в октябре приходит осень и с середины декабря – зима. Он подсчитывал сухие и дождливые, ясные и безоблачные дни, солнечных оказалось в году от 100 до 160; замечал, при каких ветрах выпадал сухой и при каких – мокрый снег; в какие месяцы обыкновенно сходили туманы, он даже описал некое свечение у горизонта, напоминающее северное сияние, что случилось в феврале 1831 года. Его метеорологические наблюдения получили высокую оценку Ф. П. Литке, будущего президента Петербургской академии наук. «Поблагодари отца Иоанна, – просил он в письме Ф. П. Врангелю, – не от моего лица, а от лица науки за продолжение его присылок… Я твердо уверен, что он по всем отношениям мог быть полезнее всех своих собратьев, вместе сложенных и помноженных на десять».

Анализируя многолетние наблюдения, Вениаминов определил факторы, влияющие на погоду в Уналашкинском отделе. Первый из них – холодное море, что окружает острова, в нем температура редко поднималась до плюс 6 градусов, и «ветер, с которой бы стороны ни задул, пробегая пространство моря, должен принять и температуру, близкую температуре воды». К тому же острова лежали на границе двух морей, «одно касается экватора, а другое – полюса», и потому здесь «вечные облака», замечал отец Иоанн. Влияли на климат и понижали температуры льды, их почти каждую зиму пригоняли к островам волны Берингова моря, да и сама почва острова из-за неглубоких снегов промерзала от 4 до 10 дюймов. И конечно, влияли на климат горы, вершины которых покрывали вечные снега, если ветер задувал с гор, то «пронизывал до костей».

Старожилы острова вспоминали, что раньше лето было теплее, зима – морознее, снега – глубже и ветров было гораздо меньше, и если уж они задували, то «во всякое время года дули свои известные ветра». Но времени, когда бы ветры вовсе не дули, старожилы не помнили. Как определил Вениаминов, поистине – «здешнее место есть царство ветров».

Честные «дикари» и «культурные» мздоимцы

Населению островов и Аляски Вениаминов посвятил два тома своих «Записок…», подробно описав внешность, характер, уклад жизни, привычки и обычаи аборигенов, созданные ими сказания и мифы. В то время когда Вениаминов жил на Уналашке, К. Хлебников собирал материал для своих «Записок о колониях в Америке» и нередко просил отца Иоанна расспросить старожилов о том или ином событии, собрать сведения о жителях. Так, подвигнув Вениаминова к разысканиям и наблюдениям, Кирилл Тимофеевич стал невольным вдохновителем его литературных трудов. Сам Вениаминов, проявляя необычайную скромность, своей писательской работе значения не придавал, называл «маранием»: «…я не думал никогда быть сочинителем, ничего не собирал, но если угодно вам… я постараюсь вам доставить все то, что я могу спросить-узнать-собрать-заметить-сказать и проч., проч. касательно здешних происшествий». Свои заметки он переслал и великодушно предложил Хлебникову, не смущаясь, использовать их и даже напечатать под своим именем. Однако Хлебников высоко оценил труды отца Иоанна, в ссылках не забывал указывать его имя и хлопотал об издании «Записок…» Вениаминова в Петербурге. «Книга эта… замечательна тем, что написана прекрасным, легким и живым языком», – отзывался о ней И. Гончаров.

Алеутов описывали многие из тех, кто побывал на островах: правитель Баранов, когда зимовал на Уналашке, мореплаватели Давыдов и Сарычев, ученый Лангсдорф и священник Вениаминов. Сравнивая эти описания, нетрудно заметить очевидные различия: у Вениаминова алеуты выглядят совсем иными людьми. Нет, особенности их бытовой жизни остались теми же, и в оценке характера алеутов нет и намека на прекраснодушие – но мы не найдем и естественного, казалось бы, отвращения и брезгливости к «диким». С доброй и участливой улыбкой смотрит он на алеутов, в то же время взгляд его глубок и внимателен, замечания остры и точны, они выдают в нем тонкого психолога. Не придавая значения своему «маранию», Вениаминов тем не менее уловил и обозначил главное в письме: «Писатель должен не только знать и понимать свой предмет, но и чувствовать, живо чувствовать».

Итак, алеуты в описании Вениаминова невысоки, худощавы, цвет лица их смуглый, волосы черны и жестковаты, усов и бород у мужчин почти ни у кого нет, лишь старики носят небольшую седую бородку, ступни и кисти рук грубы и велики, маленькой женской ножки, по замечанию автора, в тех краях не встретить. Лица скуласты, но не так резко очерчены, как у якутов, зубы удивительно «белы, чисты и всегда здоровы», брови над темно-карими глазами круглы и черны, ресницы густые, но не длинные, щеки полные, особенно у женщин и детей.

Ноги кривы, ступают они пятками не внутрь, а наружу, так что редко какой русский пройдет след в след за алеутом по тропке, проложенной им в снегу. «Но зато алеут, когда сидит в своей однолючной байдарке, и, разумеется, в своем национальном костюме, совсем другой человек, чем на земле; в то время кажется, что он создан для байдарки, или байдарка изобретена для того, чтобы показать его с самой лучшей стороны. Случалось мне видеть несколько раз русских, сидящих в байдарке, но никто из них, даже из самых бойких и статных, не делает такого вида, как самый обыкновенный алеут». Алеуты поражали русских остротой своего зрения, они раньше их замечали в море приближающуюся байдарку, быстрее начинали различать лица сидящих в ней и благодаря великолепному глазомеру правильно могли рассчитать скорость волны, а уж превзойти их на море никто из русских промысловиков не мог. Прекрасное зрение алеуты сохраняли до глубокой старости и очков не носили.

Вениаминов, без преувеличения, пропел гимн алеутской байдарке и мастерству алеутов управлять ею и говорил он со знанием дела – байдарка долгие годы была для него главным средством передвижения. Но еще более он поражался чрезвычайной выносливости алеутов: «Мне случалось езжать с ними от 14 до даже до 20 часов, не приставая к берегу, и во время таковых переездов они останавливались не более 1 разу и не долее как минут на 15». Он восхищался силой и неутомимостью алеутов, ему случалось проходить с ними за один день от 35 до 50 верст, при этом его спутники несли на себе поклажу весом от полутора до двух пудов, и не одни мужчины – женщины тоже! Если отец Иоанн не уставал удивляться алеутам, мы, читая эти строки, – его выносливости и физической силе.

Он отмечал в жителях островов и Аляски храбрость, когда они охотились на медведей с одним луком или ружьем, в одиночку въезжали на байдарке в стадо китов и нередко проявляли завидную ловкость и находчивость. Так, один охотник при нападении на него медведя успел схватить зверя за уши и сесть на него верхом, а потом заколол его. «Они не боятся моря и зверей, но боятся только людей (и весьма справедливо)», – заключал отец Иоанн.

Основной пищей алеутов была сушено-вяленая рыба – юкола, которую, раскрошив, обязательно смешивали с китовым жиром. Если есть ее долгое время без жира, появлялся кровавый понос и человек умирал. С жиром ели и ягоды, размяв их; собственно, это были основные блюда алеутов, которые готовили алеутские женщины. Мясо они тоже ели, но чаще в сыром или вяленом виде, хотя иногда могли его если не поджарить, то разогреть на огне.

Назвать алеутов «всеядящими», как камчадалов, по мнению Вениаминова, было нельзя. Они вовсе не ели грибов и не употребляли в пищу овощи, если земля под огород была унавожена. Разводить животных и птиц, выращивать овощи и хлеб алеуты научились у русских, от них же переняли и любовь к чаю, напитку необходимому в «местах прохладных и без водочных». Многие так пристрастились к чаепитию, что готовы были променять рюмку водки на чашку крепкого чая.

О вкусах не спорят, вот и Вениаминов не спорил, не осмеивал вкусы алеутов, назвав их гастрономические предпочтения одним словом – «особенные»: «Чтобы с аппетитом кушать китовину или квашеные рыбьи головки, и кислую икру считать деликатным кушаньем – для этого точно надобно иметь свой вкус».

Прожив с алеутами бок о бок десять лет, выслушивая их рассказы, отец Иоанн имел возможность изучать их характер во всех проявлениях и в самых разных обстоятельствах, тем и ценны его заметки, что о своих соседях он знал не понаслышке. Особенно хорошо человек виден в деле. Каково было первое делание священника и миссионера? – возведение храма. Когда из Ситхи доставили на Уналашку еловый лес, он еще говорил с алеутами через толмача, и все же работа пошла скоро, помощниками алеуты оказались толковыми и способными.

Сначала отец Иоанн служил под открытым небом, потом в недостроенном храме – первая литургия прошла 1 августа 1824 года, и в память об этом событии ежегодно совершали вокруг селения крестный ход. 29 июля 1826 года храм был освящен в честь Вознесения Господня. Деревянный храм, построенный руками Вениаминова, до наших дней не дожил, но в перестроенном виде церковь Вознесения стоит на Уналашке и поныне, иконы, перед которыми молился святитель, и вся утварь бережно сохраняются алеутами.

Пока возводили храм, они перенимали плотницкое, столярное, слесарное дело, учились ремеслу кузнецов и купоров (бондарей). После храма срубили избу для семейства священника – за годы пребывания в Америке матушка Екатерина родила еще шестерых.

Со временем алеуты научились у отца Иоанна сапожному делу и портняжному, он заметил, что они «смышлены и умеют выгадать время и материал» – а это уже признак мастерства. Освоили и другие ремесла, и даже починку и изготовление часов, что так любил Вениаминов.

Среди мальчишек он заметил креола Василия Крюкова, тот проявлял внимание к живописи и оказался талантливым мальчиком, под руководством отца Иоанна начал писать иконы для храма. Схватывал быстро и вскоре стал отличным живописцем, рисовал портреты удивительной похожести – стоило ему взглянуть на человека два-три раза – и тот являлся «живым на бумаге, со всеми выражениями лица».

Алеуты перенимали не одни ремесла, им оказались по душе интеллектуальные игры, они так полюбили шахматы, что на островах Прибылова «решительно все мужчины шахматисты». К освоению грамоты в зрелом возрасте проявляли способности и «большую охоту учиться», особенно после того, как появились книги на их языке. Когда отец Иоанн покидал острова, почти все их население было не только крещеным, но и по большей части грамотным.

У каждого народа – при всем различии индивидуальностей – есть общие черты характера, они позволяют обрисовать легко узнаваемый портрет. Конечно, есть особенности, есть исключения, которые могут и не вписаться в коллективный образ, но тем самым они лишь подтвердят его существование. По наблюдениям Вениаминова, в алеутах исключений нет: «они совершенно все как будто отлиты в одну и ту же форму». 1500 человек рассеяны на пространстве почти в 1500 верст, никогда не видели тех, кто живет в отдаленных селениях, – и оттого единообразие в характере еще более заметно и удивительно.

Первое качество, которое так бросалось в глаза Вениаминову, – это терпение. Их терпеливость доходила «почти до бесчувствия, кажется, невозможно придумать такой трудности и такого невыносимого обстоятельства, которое поколебало бы алеута и заставило его роптать». Он может голодать три-четыре дня и никогда не даст знать, догадаться можно лишь по бледности его лица. Когда же удастся найти съестное, он не бросается с жадностью на пищу, но отдает ее прежде детям, которые тоже привыкли не сильно беспокоить родителей, и только вытащив байдарку на берег и прибрав инструмент, алеут спокойно, медленно принимается за первый кусок.

Так же терпеливо алеуты переносят боль. Вениаминову не раз приходилось помогать попавшим в клепцы (капкан), откуда ногу нельзя просто вынуть, «но должно расколоть палку, в которой утверждены зубки, и потом продеть их сквозь кость ноги». И всегда алеут «спокойно и с возможным хладнокровием дает сделать операцию». Если рядом никого не оказывалось, он проделывал эту мучительную операцию самостоятельно.

И в работе им тоже была свойственна терпеливость. Принимаются они за работу не быстро, с неохотой, «даже мешковато», но работают целый день до тех пор, пока не выбьются из сил. Вениаминов описал случай, когда он и его спутник, оставив байдарку, были вынуждены идти в соседнее селение пешком. Алеуты нанялись помогать, надеялись дойти быстро, никакой еды с собой в дорогу не взяли. Идти пришлось 25 верст, с поклажей не менее пуда на каждого. «Дороги совсем не было, крутые горы покрыты были полузамерзшим снегом, по которому не было видно ни малейшего следа; при том же вдруг сделался противный ветер со снегом, и со столь сильными шквалами, что почти останавливал человека. Тягость на плечах, тощий желудок и целый день такого трудного пути… Но несмотря на то, они так были спокойны, бодры и даже веселы, что эти трудности для них как будто ничего не значили».

В другой раз внезапный дождь застиг их в байдарке и один алеут промок до костей. Не имея во что переодеться, на берегу он вместе со всеми ставил палатку, собирал хворост, и когда все уселись к огню, «он был весел и шутил со своими товарищами, слегка выжимая бывшую на нем парку, мокрую как лужа… Если бы ему товарищи не дали другой парки, то он также безропотно и спокойно лег и ночевал бы в своей мокрой. Вот как терпелив алеут!»

Может быть, их терпеливость происходила от душевной черствости, неспособности к тонким чувствам и переживаниям? – Нет, это не так. Отец Иоанн замечал в алеутах и нежность к своим детям, и внимательность к пожилым родителям, заботу о них, доходившую порой до самоотречения, им было знакомо и чувство собственного достоинства, оскорблявшееся только одним брошенным в их сторону брезгливым взглядом. Ничто, свойственное другим народам, не было им чуждо. «Алеут очень умеет чувствовать печаль и радость, но очень равнодушно встречает и переносит их. Всякою горестию или потерею кого-либо из близких сердцу он будет тронут и даже может быть поражен, но никогда не придет в отчаяние. А чтобы плакать, стонать или рыдать, то это неслыханное дело даже между женщинами и детьми».

Алеуты умели ценить добро и были способны отличать «существенное, прочное, от блестящего», не отчаиваясь в горе, они не выказывали и чрезмерного восторга в радости. «Правда, на лице его видно бывает удовольствие, но всегда спокойное и умеренное». И главная причина их сдержанности – все та же, так поражающая Вениаминова терпеливость, которая происходила от привычки с детства переносить сначала физические лишения, а потом и душевные страдания, скрывая свои чувства под маской равнодушия.

Наблюдая за алеутами день за днем, Вениаминов заметил в них упорство. Сибирякам эта черта характера хорошо знакома, они и сами ею обладают в полной мере – как упрутся во что-нибудь – не отстанут, пока не доведут начатое до конца. Имеет эта черта сибирского характера и свою неприглядную изнанку: насколько они упорны в хорошем деле, настолько же и в дурном. Жители островов оказались такими же несгибаемыми упрямцами.

Если алеут задумает сделать что-нибудь, не противное закону, он исполнит начатое до конца, невзирая ни на какие преграды, даже с риском для здоровья и жизни, и при этом не ожидая для себя никакой прибыли или награды. Но уж если заупрямится – никакие ласки и посулы его не тронут, даже страх наказания не заставит изменить намерения.

Вениаминов рассказал об одном таком случае дурного упрямства. «Девушка 15 лет по обстоятельствам принуждена была показать на одного человека в деле очень серьезном, совсем не имея понятия о следствиях этого, через девять лет открылось, что она показала совершенно ложно, по научению других. Но показавши один раз, она не хотела переменить своего слова и под жестоким наказанием говорила одно и то же».

Замечал Вениаминов и другие неприглядные черты характера алеутов. «Алеуты ленивы. Это надобно сказать прямо и без всяких обиняков… деятельны только на время». Раньше алеуты были неопрятны и нечистоплотны, женщины – поголовно неряхи, но познакомившись с русскими банями, все полюбили мыться и париться, так что готовы были каждый день топить баню.

Все население обоего пола любило крепкий табак, который не курили, но нюхали, он считался ценностью, и на него можно выменять что угодно. Познакомившись с водкой, некоторые так пристрастились к ней, что в их языке даже появились слова «пьяница» и «дурацкая вода».

«Главной склонностью» алеутов Вениаминов называл сластолюбие, о чем говорил их обычай иметь несколько жен, богатые люди и тойоны держали еще и наложниц из пленных. Было распространено у них и многомужество, нередко женщины имели двух мужей – главного и помощника, как его называли русские, «половинщика». Многомужниц никто не осуждал, даже наоборот, хвалили за расторопность и домовитость, потому что им приходилось готовить, шить одежду, чинить байдарки в двойном размере. Искоренять эти обычаи священникам было нелегко, требовалось время, но все же Вениаминов замечал, как с принятием христианства «появились границы этого порока».

Вениаминов обратил внимание на отсутствие у алеутов склонности к воровству, у них не было ни замков, ни затворов – всё на виду, – и очень заинтересовался таким явлением. Оттого ли не воруют, что некуда девать украденное? или из боязни наказания? – И то и другое он находил верным. Но почему алеуты не воруют даже из удальства, как колоши? Оказывается, по их вере (до крещения) воровство считалось делом постыдным и греховным. «Нельзя сказать, что они ничего не воруют. Нет! – почти каждый из них сам сознается в этом; но воровство у них так мелочно, так детско, что почти не стоит названия воровства». Кому как не отцу Иоанну было знать о мелких грешках тех, кого он исповедовал? Если бы он был заезжим миссионером, который приезжает на время, крестит, совершает требы и уезжает, то он не знал бы, что алеут возьмет чужое только в крайнем случае – если острая необходимость или голод его заставят, и ровно столько, сколько нужно для преодоления нужды. Но священник жил среди них, знал об условиях тамошней суровой жизни не понаслышке, видел, что голод – их ежегодный гость, он приходил к алеутам каждую весну. Когда запасы сушеной рыбы заканчивались, а ветры не позволяли выйти в открытое море, они голодали три-четыре дня подряд.

Если кому-то все же удавалось выйти в море, он раздавал добытое нуждающимся – «а не нуждающиеся никогда не будут просить» – и оставлял себе столько, сколько нужно, чтобы накормить свою семью. Алеут не ждал от других ни благодарности, ни платы, это было его естественным поведением. «Добродетель это или обычай?» – вопрошает Вениаминов, как будто вспомнив известную поговорку «выдали нужду за добродетель». – «Пусть и обычай, но нельзя не почитать его как в исполняющих, так и в учредивших такое святое обыкновение».

Вениаминов заметил, что алеуты, как и сибиряки, не любили обещать напрасно, но если уж обещали, то исполняли непременно. Он рассказал об алеуте Тараканове с острова Умнак, который подарил ему пару палтусей юколы, когда Вениаминов приплывал на остров, но спутники священника забыли подарок на берегу. Случилось это в августе, Тараканов убрал рыбу и стал ждать случая передать ее отцу Иоанну. Он не съел ее даже в голодные месяцы, в ноябре и декабре, когда в море выходили редко, и в январе передал подарок в целости и сохранности.

Если среди алеутов не было воровства ради обогащения, то не было и обычая судить за воровство и обман. Как-то Вениаминов стал свидетелем редкого явления, случившегося единожды за десять лет его жизни на Уналашке, – суда над алеутом, взявшим чужие торбасы (сапоги из оленьего меха). «Надобно было видеть эту забавную сцену. Бедный виновный стоял безответно, с поникшею головою, а взбесившиеся судьи, то есть все старики и пожилые, каждый порознь и все вместе, как петухи, подбегали к нему и с какими-то жестами, похожими на судорожные движения, делали ему жесточайшие выговоры: что он срамит всех алеутов, что им стыдно теперь приехать в гавань и пр…» Пристыдили – и разошлись. Вот и весь суд.

Размышляя о характере алеутов, Вениаминов пришел к убеждению: алеуты «всегда и при всех положениях довольны своим состоянием, а в случае нужды… надеются на свое терпение». Получается, алеуты – идеальные христиане, если они с рождения отличаются непритязательностью и кротостью? Чтобы у нас не сложилось восторженного и далекого от реальности представления об этом народе, отец Иоанн возвращает нас с небес на землю: алеут, оказывается, доволен своей жизнью оттого, что беспечен и ленив, «не заботится о завтрашнем дне, потому и достает только на один день». Отсюда происходят и незамеченные среди них стяжательство и стремление к богатству. И все же, в чем бы ни коренились причины аскетизма, довольства жизнью и терпеливости алеутов, которые с такой любовью подметил и описал Вениаминов, – эти черты помогали утверждению в них христианских добродетелей. «Терпеливость их и обычай помогать друг другу в нужде, суть такие превосходные качества, при которых очень легко и прочно можно утвердить в них истинное христианство. Материалы превосходны, лишь бы только были руки и средства».

Нельзя сказать, чтобы алеуты совсем не хотели улучшить свое состояние – «это не свойственно человеку. Но это их желание, в сравнении с другими образованными народами, чрезвычайно умеренно, слабо и, можно сказать, ничтожно». Вениаминов не случайно сравнил здесь алеутов с образованными народами. В цивилизации, где всё взвешено, измерено и подсчитано, на алеутов, живущих в нищете, могли смотреть лишь с одной точки – сверху вниз, объясняя их непритязательность неразвитостью: дикарю потому-де ничего не нужно, что он пещерный человек и живет на краю света, а там и взять нечего.

Иное дело «культурные» люди, им всегда есть к чему стремиться, чтобы обеспечить всем необходимым себя и свое семейство. С одним таким «культурным» человеком, который, наверное, тоже искал достатка для своей семьи, Вениаминов встретился в Петербурге в 1840 году.

Это был чиновник Духовной консистории, куда Вениаминов явился для прописки паспорта. Поглощенный государственными заботами sub-ego-cuius, как назвал его Вениаминов (то есть подьячий – sub – под – ego – я – cuius-чей), будто не замечал сидевшего перед ним священника. А между тем отец Иоанн, по собственному признанию, «не без греховного помысла» рассчитывал на внимание – по Петербургу уже ходили о нем слухи, его называли не иначе как «Вениаминов-американец», к тому же не заметить могучего роста осанистого батюшку с наградами на груди – редко встречающимися у священников его возраста наперстным крестом и орденом Святой Анны – было невозможно.

– Что вам надобно? – наконец, устав не замечать посетителя, обратился к нему чиновник.

– Я из Америки, прошу прописать мой паспорт.

Напрасно Вениаминов рассчитывал на внимание, известность и внушительный вид – этим подьячих не пронять, у них свое мерило значимости. Чиновник молча положил паспорт на стол и начал сверху накладывать бумаги, демонстрируя сверхъестественную загруженность.

– Господин столоначальник! – не выдержал отец Иоанн. – Сделайте одолжение, не задерживайте меня, я еще должен успеть сегодня с визитом к митрополиту и обер-прокурору Синода.

Не поднимая глаз от бумаг, чиновник буркнул безо всякого почтения:

– И без вашего паспорта много дел, – и начал очинивать гусиное перо. Обмакнув его в чернильницу, он вывел на листе бумаги цифру «25» – и придвинул листок священнику. К этому времени Вениаминов-американец знал уже все диалекты алеутского и колошского языков, составил словари и написал грамматику, умел говорить на латыни с католиками-миссионерами на богословские темы, научился договариваться с приказчиками Российско-американской конторы и командирами военных кораблей. И только язык чиновников-мздоимцев остался ему незнаком!

Не дождавшись реакции несведущего посетителя, столоначальник зачеркнул «25» и написал «15». Тот продолжал сидеть молча, пораженный столь бесстыдным вымогательством. Когда появилось «по крайней мере 10», отец Иоанн, уже не сдерживая себя, поднялся и грозно навис всей могучей фигурой над тщедушным чиновником:

– Милостивый государь! Я уже доложил, что приехал из Америки, где прожил пятнадцать лет среди дикарей, и сам – дикарь! Я сейчас войду в присутствие без вашего участия и сам доложу о себе!

– Вас оштрафуют, – попытался унять Вениаминова ошарашенный чиновник.

– Да, и деньги пойдут в казну, а не в ваш карман!

Паспорт строптивому батюшке прописали бесплатно. Этот эпизод, смеясь, он рассказал в тот же день обер-прокурору, и тот выслушал, не удивившись. А вот рассказы о характере и обычаях «диких» так пленили главу Синода, что он предложил Вениаминову приходить к нему в любой день без всякого доклада.

Рассказывая об обычаях и традициях жителей далеких островов и Аляски, отец Иоанн нередко задумывался над тем, насколько полезно этим народам просвещение. Он и о самом просвещении много размышлял, сравнивал его с образованием, явно различая их. Просвещение он понимал не как образование одного ума, но как нравственное совершенствование, иначе зачем нужны познания? Как писал Вениаминов, улучшится ли нравственное состояние «дикаря», когда он узнает, что не солнце вращается вокруг земли, а наоборот? И принесет ли пользу алеутам знакомство с привычками и обычаями цивилизованных народов? «Счастливее ли будет дикарь в быту своем, когда он из звериной шкуры переоденется в сукно и шелк, а в то же время переймет с ними и все злоупотребления производителей и потребителей?» Не следует думать, что Вениаминов призывал оставить усилия распространения христианства и образования в Америке, нет, он говорил о том, что положительные стороны просвещения всем известны – алеуты больше не убивают своих рабов, прекратились междоусобные войны, они обучились грамоте, ремеслам, огородничеству, их пища стала разнообразнее, а сами они чистоплотнее. Но он выражал опасение, что, приучая алеута к чистоплотности, не содрать бы с него «и природной его кожи, и тем не изуродовать его. Надобно выводить дикарей из мрака невежества на свет познаний, но осторожно, чтобы не ослепить их и может быть навсегда. И искореняя… ложные правила их нравственности, не сделать их совсем без правил».

Каких изменений Вениаминов опасался? Увидев роскошь, какой прежде не знали, и не имея возможности улучшить свою жизнь, алеуты познакомились с чувством зависти, научились жаловаться и унижаться, а ведь раньше, замечал Вениаминов, они стыдились подобных проявлений. Прежде они имели обычай делиться последним куском рыбы, не думая о завтрашнем дне, «ныне просвещение им внушает: помни, что ты – отец семейства, ты должен заботиться о них». Они научились новым ремеслам, но стали забывать прежние, национальные – виртуозное управление байдаркой, промысловую ловлю морского зверя и даже свои многовековые приемы врачевания.

Но главную беду он видел в другом: «Прежде они свои обычаи исполняли строго, тех, кто нарушал их, ожидало всеобщее презрение и даже смерть». Теперь они узнали новые правила нравственной жизни, но вместе с ними познакомились и с необязательностью их исполнения, снисходительным отношением культурных людей к собственным слабостям и стали перенимать это снисхождение. «И алеуты привыкают пользоваться всеобщей амнистией». Вот что волновало и тревожило отца Иоанна, заставляло испытывать сомнения в необходимости изменять жизнь алеутов с «дикой» на «цивилизованную», если в последней он видел все меньше исполнения нравственных законов и все большее оскудение веры.

«Чтобы действовать на сердце, надобно говорить от сердца»

Миссионерство сродни учительству. И то и другое по своей сути есть служение, бескорыстное несение тягот, и положительный результат этого нелегкого труда совсем не гарантирован. Зато если случается успех, он всегда очевиден, и тогда деятельность миссионера и учителя можно уподобить выезду на улицу с двусторонним движением: появилось встречное – маршрут выбран правильно, нет – произошла ошибка. И кто же в ней виноват? Если миссионер или учитель не был услышан, значит, не нашел нужного слова и верного подхода, и как бы ни тщился он выказать свое красноречие и ученость – обречен слушать лишь звуки собственного голоса. Хорошо, если в тишине, а то и в грохоте школьного шума, в случае миссионерства – побиваемый аборигенами, не понявшими его проповеди. Какой же подход верный? Когда говоришь лишь о своем – даже на их языке или через переводчика, – отклика не жди. А вот когда о их жизни, о том, что их волнует и беспокоит, о их сомнениях и переживаниях, – тогда появляется шанс быть услышанным.

Десять лет Вениаминов безвыездно прожил среди алеутов. Его внимательный взгляд на привычки соседей, размышления об их характере привели его к убеждению, что не внешние причины заставили алеутов поменять веру, отнюдь. Обычно называли две причины крещения «диких» – принуждение и материальные выгоды для новокрещеных, то есть традиционные кнут и пряник.

Вениаминов не сбрасывал со счетов насилия над островитянами, особенно в ответ на убийство тлинкитами русских во время войны 1802 года, тем не менее он не нашел и следов принудительного крещения алеутов – власти «никогда и не думали принуждать их к тому». Он находил несостоятельным также утверждение, будто крещеные освобождались от уплаты ясака. Во-первых, «платеж ясака был очень незначителен и они платили его когда и чем хотели»; во-вторых, новообращенные освобождались от уплаты лишь на время, но не навсегда.

Не соглашался он и с тем, что другие миссионеры объясняли набожность алеутов их внутренней потребностью, неудовлетворенностью прежней верой. «Эти средства только могут заставить принять новую Веру, а не могут быть побуждением к тому, чтобы сделаться ревностным и верным исполнителем правил новой Веры. Алеуты же остались примерно набожны и поныне», – писал он в своем сочинении «Состояние православной церкви в Российской Америке», напечатанном в 1840 году.