Текст книги "Пионеры Русской Америки"

Эти молодые особы были выпускницами женской школы, основанной в 1837 году супругой главного правителя колоний И. А. Купреянова. Там их научили ловко вальсировать, грациозно плясать французские кадрили, прекрасно вязать шарфы, косыночки, шапочки и читать «Мертвые души» Гоголя. Загоскин порицал такое никчемное для Америки воспитание. После отъезда Купреянова из колоний школьную программу пересмотрели. «В настоящее время каждая воспитанница учится шить и выделывать птичьи шкуры, кишечные камлеи (непромокаемую промысловую одежду из кишок морского зверя. – Н. П.), плесть из травы и кореньев различную домашнюю утварь, рогожки и прочее, что весьма полезно женщине, которой предстоит разделять труды своего мужа на родине», – заметил Загоскин.

По его наблюдениям, «нецивилизованных» алеутов и эскимосов, умеющих выживать в суровых условиях Аляски, с каждым годом становилось всё меньше, и причиной тому было их соседство с русскими: «Христианская вера сблизила алеутов по духу с нами; наши обычаи с жадностью перенимаются ими». Об утрате самобытности местных племен сокрушался и отец Иоанн Вениаминов (позже епископ Иннокентий), тщаниями которого алеуты перенимали новую веру и новые обычаи. Но что-либо изменить было трудно: соседствующие этносы либо смешиваются, рождая особую, оригинальную культуру, как, например, в Латинской Америке; либо один полностью поглощает другой, как случилось с жившими когда-то на Эльбе славянскими племенами, исчезнувшими во времена немецкой колонизации; либо, что бывает нечасто, оба этноса сохраняют свою идентичность, взаимно обогащая друг друга, как, скажем, татарский или башкирский с русским.

Гибкая политика компании и осторожное, без принудительного навязывания веры, миссионерство святителя Иннокентия позволили местным племенам войти в мир православия, сохранив свои культуру, язык и обычаи. В верховьях Кускоквима до сих пор существует деревня, в которой фамилии индейцев звучат совсем не по-американски: Николай, Деннис, Исай, Григори, Васили, Петруска (Петрушка) и Илуска (Илюшка); да и сама деревня, где проживает менее сотни человек, называется Николай. Даже спустя полтора столетия после продажи Аляски лингвисты обнаружили в местном языке, на котором говорят пожилые жители деревни, много русских слов: Бог, икона, Пасха, сухари, мука, масло, банка, бочка, бутылка, ключ, карты… Потомки крещеных аборигенов бережно хранят русское наследие и гордятся им. Недаром на языке их предков белый американец назывался просто «гуссук», а русский – «гуссукпиак», что означало «истинный белый человек».

В экспедицию вместе с Загоскиным отправились четверо креолов: Николай Шмаков, Тимофей Глазунов, Прокопий Вертопрахов и Павел Акляюк – все «охотники», то есть добровольцы. Лейтенант особо отмечал, что никого не заставлял идти. Пятый тоже вызвался сам – матрос 15-го флотского экипажа Яков Махов, денщик Загоскина; он вполне мог остаться в Новоархангельске, но «не решился отстать» от своего офицера и предпочел отправиться вместе с ним. Шестого, креола Григория Курочкина, который знал языки местных племен, приняли в команду на Кадьяке. Курочкин был крещен и обучен грамоте, служил дьяконом в кадьякской церкви. Для экспедиции личность толмача имела огромное значение; по его образованности, отмечал Загоскин, «можно было судить о верности передаваемых им сведений».

Компания выделила на снаряжение экспедиции 3051 рубль 83⁴/₇ копейки серебром. Большая часть этой суммы была потрачена на закупку инструментов: хронометра, секстанта, компасов, термометров, – а также оружия, съестных припасов и одежды. Покупали и товары для обмена с туземцами: крупный красный и белый бисер, табак и цукли (особый вид раковин, добываемых на островах Королевы Шарлотты). После завершения экспедиции все приборы и оставшиеся товары были возвращены компании; туда же были переданы и приобретенные у туземцев меха, так что поход Загоскина еще и принес прибыль в 655 рублей.

За два года и четыре месяца экспедиции компания заплатила Загоскину четыре тысячи рублей жалованья – столько получали чиновники в Охотске, на Камчатке и в Русской Америке – и премию в 1714 рублей. Однако богатым он не стал – даже наоборот: в экспедиции он истратил из собственных средств тысячу рублей на покупку продовольствия, предметов быта, оружия и украшений местных племен для своей коллекции, награждение команды и приобретение подарков туземцам, а жалованье отправлял своим сестрам Варваре и Прасковье для уплаты долгов после смерти отца.

К казенным деньгам Загоскин относился рачительно, лишнего не тратил, где мог – экономил. Как-то на «Охотске» сломался судовой хронометр, и епископ Иннокентий, плывший на том же корабле из Новоархангельска, починил его. Загоскин наблюдал за его работой, расспрашивал. «Я пригляделся к делу и, с малолетства привыкнув точить разные мелочи, имел всегда при себе несколько небольших инструментов». Когда в походе у Загоскина сломался карманный хронометр, он вспомнил уроки владыки Иннокентия и починил механизм. «Напоминаю собратиям по службе, – писал лейтенант, – что многое то пригодится в жизни к делу, что как бы забавою служило нам в детстве».

Морем в залив Нортон

Четвертого мая 1842 года бриг «Охотск» поднял паруса. Предстояло пройти от Ситхи до Алеутских островов, затем, минуя мыс Румянцева, войти в залив Нортон, выгрузиться в редуте Святого Михаила, где Загоскину надлежало отдать распоряжения о подготовке припасов для экспедиции, а самому на бриге следовать на север, в залив Коцебу, чтобы отыскать место для поселения в заливе (как говорили местные, губе) Эшшольца.

Оставляя за кормой Новоархангельск, бриг быстро вышел на ветер и через десять дней достиг островов Шумагина. 19 мая зашли на остров Унга, сдали товары и приняли «пушной промысел» компании. В праздник Вознесения сошли на берег на Уналашке, где пробыли несколько дней. Затем миновали остров Святого Георгия и 8 июня бросили якорь в гавани острова Святого Павла.

Обычно к началу календарного лета Бристольский залив очищался от льда; но зима 1842 года, по мнению старожилов, выдалась самой суровой за последние 20 лет, и в первых числах июня лед едва тронулся. Теперь команда у лееров завороженно смотрела, как течение кружило по заливу ледяные глыбы, прибивало их к острову и они теснились у берега, напирали, истово сокрушая друг друга, а набежавший ветер уносил обломки всё дальше в залив. Это было восхитительное и одновременно жуткое зрелище торжества стихии, которую человек вряд ли сможет когда обуздать; даже солнце, точно залюбовавшись редкой картиной, не торопилось уйти на покой, продлевая и без того долгий июньский день.

На закате в гавань вошла груженая байдара – прибыл с провизией управляющий островом немолодой, но крепкий и бодрый креол Шапошников, которого Загоскин назвал «почтенным стариком». Команда приступила к работе: поднимали на борт свежую воду, китовое и сивучье мясо, яйца морских птиц, в изобилии гнездившихся на острове, – пять часов ушло на погрузку. Между делом пересказали управляющему вести из Новоархангельска, а от него узнали местные новости, и они оказались нерадостными: лед только четверо суток как оторвало от острова, нечего и думать идти дальше на север.

Пока стояли в гавани, Загоскин прикупил шкуры морского льва – сивуча. Из них алеуты изготавливали камлейки и непромокаемые голенища для сапог-торбасов, подошвы подшивали кожей с ласт – ее ребристая, морщинистая поверхность не скользила и была удобна для ходьбы по прибрежным камням.

Ожидая, когда залив очистится ото льда, командир приказал лечь в дрейф. Десять суток в густом, как кисель, сыром и холодном тумане экипаж брига и команда Загоскина развлекались тем, что ловили треску на удочку, смотрели, как ударялись на лету о паруса и падали на палубу чайки и конюги, а еще вкушали дары моря. «На Уналашке, – вспоминал Загоскин, – я отведывал китовое мясо, которое вкусом и видом, показалось мне, подходит к говядине. Здесь на бриге угощали нас каждодневно студнем и соусом из сиучьих ластов. Из рук повара-художника, конечно, сиучьий ласт займет не последнее место на столе гастронома, но, приготовленный полуалеутом, не теряет той особенности, которая свойственна мясу всех животных, питающихся произведениями моря». Под соусами тогда понимали не подливки, как в современной кухне, а сами блюда, мясные и рыбные, приготовленные с овощами; для тех голодных мест соус и студень были настоящими деликатесами.

Наконец заметно потеплело, задул юго-западный ветер, термометр показывал летнюю, такую долгожданную температуру плюс 19 градусов. Казалось, о льдах можно забыть, и бриг взял курс на север. До острова Святого Лаврентия оставалось не более 70 миль, когда с борта увидели не отдельные льдины, а «необозримые равнины неподвижного льду». Бриг – не ледокол, и пришлось вновь повернуть в море и ждать.

Ожидание проходило не в одиночестве – моржи с детенышами окружили корабль и, оглушая ревом, «то царапались… то кувыркались, то, вылезая на ближние льдины, как бы с удивлением смотрели на чуждого соседа». В иное время команда не упустила бы случая настрелять моржей, но сейчас было не до охоты. Девять суток бриг, то утыкаясь в сплошное ледяное поле, то с помощью весел и легкого южного ветерка выбираясь на вольную воду, шел между островом Святого Лаврентия и матерой Америкой. Наконец, 9 июля начал попадаться плавник – верный признак, что ледяную гряду прорвало. Днем вошли в залив Нортон, а следующим утром подошли к редуту Святого Михаила. Морская часть экспедиции закончилась, предстояло пешеходное освоение неведомых земель.

Редут Святого Михаила

В дневниках, которые Загоскин вел во время экспедиции, он коротко писал о маршрутах, измерениях; туда же заносил рассказы старожилов об истории поселений компании.

Михайловский редут был основан в 1833 году Михаилом Дмитриевичем Тебеньковым, ставшим впоследствии главным правителем Русской Америки, и назван именем его небесного покровителя – архистратига Михаила. Находился редут, как определил Загоскин, «в широте 63° 28′ 45′′ N, долготе 161° 44′ 01′′ западнее от Гринвича, на юго-восточной стороне острова» в заливе Нортон. После возведения редута остров стал называться на русских картах островом Святого Михаила. Редут сохранился до сих пор, только именуют его теперь Форт-Сент-Майкл. В период «золотой лихорадки» вокруг редута возник палаточный городок, где искатели счастья, отчаянные авантюристы вроде героя Джека Лондона Элама Харниша по прозвищу Время-не-ждет ожидали транспортные суда, чтобы отправиться вверх по Юкону и Клондайку столбить участки и мыть золото. Когда россыпи оскудели, а деньги, вырученные от продажи золотого песка и самородков, были потрачены, старателей-одиночек сменили солидные компании, ведущие глубинные разработки, палаточный городок исчез, и редут вернулся к прежней тихой и спокойной жизни. До Второй мировой войны (впрочем, и после нее) он оставался немноголюдным – число его жителей не превышало полутора сотен человек.

В год основания редута в нем поселилось и того меньше – 25 мужчин. Жили все в большой избе, специально перевезенной из Новоархангельска, над которой возвышалась каланча, где стоял дозорный. В той же избе хранили товары и торговали. Как оказалось, место выбрали удачное – торговля сразу пошла бойко, редкий день к берегу не приставали байдары с верховьев Юкона. Аборигены обменивали меха на медные котлы и чайники, полюбившиеся им прочностью, железные ножи и топоры, цветные хлопчатобумажные ткани, табак, бисер – им украшали праздничные одежды, он же служил валютой при обмене с другими племенами. Однако такая оживленная торговля оказалась вовсе не по нраву коренным жителям близлежащего острова Аяк (Sledge Island), привыкшим собирать дань пушниной с окрестных племен, и они задумали убрать конкурентов.

В 1836 году к северо-западной оконечности острова Святого Михаила, названной Куком мысом Стефенса, прибыли на десяти байдарах не меньше двухсот человек, высадились и стали ждать подходящего момента для захвата редута. Он вскоре представился: девять жителей редута отправились на баркасе собирать лес-плавник. Аякцы решили сначала напасть на них, а затем на редут.

По заведенному еще Шелиховым правилу никто не должен был выходить из редутов поодиночке и безоружным, и потому все служащие имели ружья. Однако нападение произошло столь неожиданно, а силы нападавших были так велики, что семеро поселенцев оказались ранены стрелами в первые же минуты, а один убит. Спас всех архангельский мещанин Курепов, человек недюжинной силы и к тому же сметливый. С криком «За мной, ребята! Бог нам в помощь!» он бросился к ближней байдаре, оставленной неприятелем на берегу, в одиночку сдвинул ее в воду. Остальные кинулись в лодку, и она тотчас отвалила от берега. Ошеломленные таким поворотом событий аякцы попытались было стрелять по байдаре, но Курепов и здесь не растерялся – наклонил байдару, и толстый моржовый лавтак, которым было обтянуто днище, принял на себя неприятельские стрелы.

До редута добрались в полночь, считая его уже захваченным. Курепов отправился на разведку. Оказалось, что неприятеля в редуте нет. Всех подняли по тревоге и стали ждать нападения. Однако торговые конкуренты предпочли отказаться от боевых действий и с тех пор на южном берегу залива больше не появлялись. А редут после этой истории обнесли четырехметровым частоколом и поставили две башни с шестью пушками.

Впрочем, лейтенант вполне разделял мнение тех управляющих, кто считал ограды более опасными, чем их отсутствие, ведь по малочисленности населения редутов часовых на башнях не держали, подобраться к частоколу незамеченным было легко, как и перемахнуть через него, особенно зимой, когда наносило снег. Так что поставленная на открытом месте изба была более безопасна. Загоскин именовал редут «так называемая крепость». «В настоящее время в редуте находятся следующие строения: дом для управляющего редутом, казарма для служителей, два магазина – товарный и провиантский, амбар для складки туземных запасов, баня и кухня в одной связи (под одной крышей. – Н. П.)». За оградой стояли кузница, дом для приезжающих туземцев и часовня, срубленная 1 октября 1842 года. В Михайловском редуте Загоскин прожил три месяца.

Ученое самолюбие и хозяйственные заботы

Особенность экспедиций, организованных Российско-американской компанией, состояла в том, что их участники, решая сугубо практические задачи, не ограничивались торговлей, но одновременно проводили и научные изыскания. Пока служащие компании должны были готовить в редуте снаряжение для экспедиции, инструкция предписывала лейтенанту отправиться к побережью залива Коцебу «для обозрения в губе Эшшольца удобного места к основанию заселения». В отчете он написал, будто оправдываясь, что войти в залив не смог из-за позднего таяния льдов в Беринговом проливе, оговорившись, что подобное обстоятельство вовсе не исключает появления кораблей в полярных морях – это доказали экспедиции Кука, Коцебу, Васильева, Бича. Загоскин тоже мечтал узнать: «Бывают ли годы, в которые льды не выносятся из зунда Коцебу?» И не это ли стало причиной, по которой знаменитый Кук прошел мимо залива, вовсе его не заметя? Эти вопросы требовали морских исследований, однако Загоскин остался в редуте.

Управляющий редутом был в Америке человек новый, только вступал в должность, а его предшественник сдавал дела, и потому оба были заняты. Не могли помочь лейтенанту ни староста редута – он страдал ревматизмом и едва таскал ноги, – ни переводчик, который отправлялся с отрядом в Нулато; другой переводчик, участвовавший прежде в экспедиции Кашеварова и назначенный к Загоскину, участвовать в новой экспедиции наотрез отказался: «в ту пору был холост, а теперь имеет двух жен-красавиц и через них, живя в соседстве с русскими, ни в чем не нуждается». Выходило, что из двадцати девяти служащих компании заниматься подготовкой экспедиции было некому, в чем лейтенант убедился буквально в первые же часы своего пребывания в редуте.

Когда подошло время обеда, оказалось, что команде Загоскина никто ничего не приготовил и есть им, кроме хлеба, нечего. Обескураженный лейтенант, зная, что в редуте служат два повара, отправился за разъяснением к управляющему, однако тот ответил: «Один, ваше благородие, из числа означенных в поварах, хлебопек и сушит сухари для отправляющихся в поход; другой таскает воду, варит лафтаки (здесь – мясо тюленя. – Н. П.) или что попало собакам, смотрит за ними и прислуживает ему, управляющему». Да и готовить не из чего – рыбы нет, а покупать у туземцев дорого. Впрочем, сами служащие, как заметил Загоскин, не голодали: они еще по весне настреляли птицы, а для разнообразия стола ходили подкармливаться к своим шнягам – так называли на Аляске приятелей и приятельниц из туземцев.

Команда Загоскина птицей запастись не успела, шнягами тоже пока не обзавелась, и он принял решение в соответствии с обстановкой: не обращая внимания на предостережения управляющего («На то нет разрешения начальства!», «Опасно ходить в лес, кругом – дикие!»), отрядил в лес стрелка, и на другой день в редут привезли тушу оленя, вскоре подстрелили еще четырех – и проблема с продовольствием на время была решена. Пусть аляскинской сноровки лейтенант пока не имел, но служба на Каспии его тоже многому научила, да и боевой опыт выручал.

Прожив неделю в редуте, лейтенант понял: готовить экспедицию придется самому. «Как ни щекотало мое ученое самолюбие такое поручение», говорил он об исследовании залива Коцебу, однако научные открытия на время уступили место хозяйственным заботам, пусть и менее интересным, но жизненно важным. Ведь оттого, насколько тщательно будут приготовлены припасы, зимняя одежда и обувь, построены байдары и нарты, какие куплены собаки, зависело не одно исполнение приказа, но жизнь его спутников и его самого.

Как выяснилось потом в походе, даже его догляд не принес должного результата. Хотя все и поспело к сроку «довольно в сносном виде», но вид этот оказался «несообразным» тому, что требовалось. Чтобы что-то узнать, необходимо это почувствовать и испытать самому – истина проста и бесспорна, однако постигает ее каждый самостоятельно. И лейтенант Загоскин узнал на собственном опыте, сколько требуется взять с собой провианта, чтобы не голодать, и как поступать, если его не хватит, как не отморозить ноги во время ночлега на снегу, каким образом расположить к себе туземцев, – и еще много других тонкостей выживания на Аляске.

Впрочем, не все его время и силы тратились исключительно на хозяйственные хлопоты. Он занимался в редуте астрономическими вычислениями, уточнял координаты мест, собирал сведения о жизни туземцев, местных флоре и фауне, геологии. Вот каким предстает остров Святого Михаила в его описании: «…весь остров на исторической памяти народов поднялся от действия подземных вулканических сил. Остров Св. Михаила имеет самое большое протяжение от юга к северу 7¹/₂ и от востока к западу 8¹/₂ миль». Загоскин по морской привычке мерил расстояния в милях, что в переводе означало: протяженность острова с юга на север составляла около 14 километров, с запада на восток – 15 километров.

На острове созревало немало ягод. Первыми поспевали голубика и морошка, в августе – шикша и княженика, в сентябре зрела брусника, «нежнейший» вкус которой Загоскин вполне оценил, когда собирали ее, схваченную первым морозцем. Зелени, так необходимой в северных широтах, произрастало на Аляске мало, но русские приспособились собирать дикую петрушку, щавель и крапиву, из которой варили щи, научились у туземцев весной – в самое голодное время – отыскивать коренья, «улюг-наг-ят» и макаршу, ее сладковатый, мучнистый корень добавляли в пироги, блины, лепешки и даже ели в сыром виде – на десерт.

Росли березы и кустарник, который тянулся не вверх, а стелился, как и везде в тундре, по земле, образуя густые заросли и источая по весне смолистый аромат. В его книге содержится подробнейшее описание растительности острова и материковой Аляски, он собрал богатый травник и коллекции птиц, насекомых.

В Америке Загоскин познакомился с препаратором Академии наук Ильей Вознесенским. У них оказалось много общего – оба были молоды, любознательны и наблюдательны. Как выразился Загоскин, Вознесенский «успел во многих из нас вдохнуть страсть к собиранию». Он обучил лейтенанта грамотно формировать коллекции, кольцевать птиц, и Загоскин, по собственному признанию, «сделался минеролог, энтомолог, конхиолог, зоолог и пр., всеми возможными, что называется редкостями, уставлена и обвешана моя хата».

Подробно описанный Загоскиным животный мир Аляски представлял в то время не один научный интерес, но был хлебом насущным для всех, кто туда отправлялся. Впрочем, хлеба-то как раз аборигены Аляски и не знали, а вот без рыбы прожить бы не смогли. Вареная, жареная, кислая, мороженая (строганина), сушеная, полувяленая – она была и есть настоящим хлебом Севера, и потому, выбирая место для поселения, там всегда смотрели в первую очередь на рыбность ближайшей реки.

По наблюдениям Загоскина, лососевых в Михайловском редуте – горбуши, хайки и кижуча – добывали мало, приходилось выменивать у туземцев не только меха, но и рыбу для себя и собак. Местные ловили в заливе вахню – навагу, весной и осенью хорошо шли терпуга, камбала, корюшка, зубатка, которую именовали на Аляске «морским налимом», и ее шкурой черного цвета туземцы любили оторачивать свои нарядные камлеи. «За пять таких шкур жители Квихпака платят бобра первого сорту». Сельди было немного – она подходила к острову на исходе апреля, когда залив еще был подо льдом. Сиг и нельма обходили редут стороной и шли напрямик из моря в пресные воды Квихпака.

Но если рыбы в редуте не хватало, то оленей, по выражению Загоскина, бродили вокруг «неисчислимые стада». Лейтенант за два года, проведенных в походе, наловчился, как говорят охотники, «скрадывать»: «Нет ничего утомительнее в оленьей охоте, как отыскивать его след, и нет приятнее, как скрадывать его: забываешь жестокость стужи и неотвязчивость комаров. Олень лениво переступает, оглядывается, щиплет мох там и сям, – лежите не шевелясь; олень ест прилежно, – ползите, но всегда с подветра. Табун в ходу, – бегите к нему смело; табун встал, – будьте как вкопанные, имея ружье у ноги: вас легко сочтут за пень или кокору. Скрали в меру, выпалили, повалили или нет – не ваше дело: патрон в дуло, будьте готовы: табун, сделав круг и желая рассмотреть, часто набегает на человека». В этом случае говорили: олень «дикует», и горе охотнику, если он не спрятался.

Один из креолов, прибывших с Загоскиным в редут, как-то утром отправился охотиться на оленя, а вечером вернулся без ружья, рукавиц и шапки – при морозе-то в 20 градусов!

– Где же ты, братец, ружье-то потерял? – спросил его лейтенант.

– Мой не знает, как пришел, – оправдывался охотник. – Олень скакает, мой прятает голову, потом ничего не находит!

Оказалось, стадо оленей, почуяв опасность, бросилось в ту сторону, где сидел охотник, и едва не растоптало его.

Тунгусы охотились на оленей, расставляя петли и самострелы, так же поступали и опытные русские охотники на Аляске. Но удачливые стрелки тоже приходили не с пустыми руками. В 1842 году посланный Загоскиным стрелок «в две недели добыл пять, а в 1844 г. в три недели 10 оленей», в год два охотника могли привозить в редут до 100 оленей, что, по его подсчетам, составляло 500 пудов мяса.

И олений мех высоко ценился среди туземцев – легкий, мягкий, он прекрасно согревал, не намокал в метель, с него достаточно было стряхнуть снег. Он имел только один недостаток: быстро вытирался. Эскимосы выношенную зимнюю одежду использовали как летнюю и через год-два обновляли свой зимний «гардероб», приобретая новые оленьи шкуры.

Кроме оленей охотились на волков, лисиц, норок, ондатр, именуемых «американским выхухолем», добывали выдр, каланов, в заливе били на льду нерп, белух и маклаков – морских зайцев.

Загоскин заметил, что с двадцатых чисел апреля появлялись и весь май летели над островом вереницы лебедей, гусей, журавлей, одни птицы оставались в устье Квихпака, другие – с августа садились на озера острова, так что весной и осенью «ловкий стрелок набивает штук по пятидесяти в день из засядок или на перелетах», уток же стреляли все лето. Одно лишь перечисление видов морских птиц, залетавших на остров, занимает в книге Загоскина не одну страницу и может служить справочником для орнитологов. Здесь «топорок, ипатка, рыболов белоперый и зеленоперые, мартышка северная и разбойник, куликов шесть видов, из которых один малой величины с красно-желтым ошейником и перепонками на ногах, плавает в летнее время стадами по бухте». Из береговых птиц на остров прилетали северный воробей, снегирь, «красно-бурая ласточка, сорочка с серым хохлом, весьма редкая, – видел всего одну, куропатка подгородная, филин белый с черными пятнами и сыч дымчатый». Некоторые из этих птиц и сегодня называются так же, другие – благодаря его описанию – вполне узнаваемы зоологами. Так, «рыболов белоперый и зеленоперые» – разновидности полярных чаек, «мартышка северная» – полярная крачка, «разбойник» – один из видов поморников, северный воробей – сибирский вьюрок.

Остров Святого Михаила отделяло от материка множество протоков, при впадении в море они соединялись и образовывали у редута небольшую бухту, обозначенную на русских картах как залив Тебенькова. Одним из поручений Академии наук, которые выполнял лейтенант Загоскин, было измерение уровня воды в протоках во время приливов и отливов, поскольку от этого зависел подъем воды у редута. За год до его прибытия на остров, в 1841 году, в редут прислали футшток и поручили проводить измерения некоему печорскому мещанину. Когда Загоскин открыл журнал записей, стало ясно, что этот «грамотей» вовсе не знал, как говорят моряки, румбов компаса и определял направления ветров «с реки», «с канавы» или «со Стефенса», а высоту воды измерял «семь с верхом», «шесть по марку» и «без пальца шесть». По рассказам старожилов этот мещанин явно не стремился положить жизнь на алтарь науки, зато его каждый день видели на вечерних посиделках, где этот «певец и рассказчик великий» запомнился всем.

Пришлось Загоскину вести наблюдения сызнова. В результате он вывел средний уровень подъема воды в восемь футов и пять дюймов. В отличие от печорского мещанина Загоскин проявил себя наблюдателем дотошным и педантичным, на веру ничего не принимал, предпочитал проводить изыскания самостоятельно: «Я вообще опасался помещать те сведения о неизвестных нам местах, которые не мог проверить личным наблюдением, согласным с показанием нескольких туземцев и толковостию перевода толмачей».

Вел он и метеорологические наблюдения, измерял температуру воды и воздуха, определял направления ветров в разные месяцы. «В редуте Св. Михаила четыре времени года, – писал он, – невзирая, что снег остается в оврагах иногда до исхода мая, а лед держится в бухте иногда и более того, с марта начинаются оттепели и с половины апреля наступает вообще ясная хорошая погода». Лето 1842 года закончилось первыми заморозками 7 сентября, в конце месяца лег и уже более не таял снег. Но бывали годы, когда он выпадал и раньше, в середине сентября, а вслед за тем вставала и бухта. В октябре и первой половине ноября случались «ярчайшие сполохи», но больших северных сияний он в редуте не видел.

Выращивать хлеб на острове не представлялось возможным, а вот разводить огороды, сажать капусту, редьку и репу – вполне, и заготавливать сено для рогатого скота тоже было можно. Но служащие компании хозяйства не вели, из животных держали только собак.

Несмотря на обилие озер, хорошую воду на острове еще нужно было поискать. Зимой и весной топили снег, летом и осенью собирали дождевую воду, за чистой отправлялись на материк, где прямо против редута били родники.

На острове находилось два туземных селения или, как их называли русские, жила. Загоскин часто повторял в своей книге, что времени на изучение языков и составление словарей местных наречий у него не было, но как деятельный исследователь, внимательно относившийся к языку, он все же записывал наиболее употребимые слова, пользовался и «колониальным сленгом», обращал внимание на завезенные русскими из Архангельска, Вологды и Сибири словечки, использовал по привычке и каспийские диалектизмы. Порой услышанное приводило его в восторг: «без логики и этимологии простой народ как-то всегда удачно, не выковывая слов, дает приличные названия». Но здесь он, пожалуй, ошибся: в слове «жило» есть и этимология, и своя логика. Селение, село или деревня в русском языке обозначает место для оседлого проживания, туземцы же часто перемещались – то в летники и зимники, а то и вовсе оставляли старые поселения и заводили новые. Так что название «жило» – от слов «жилое место» – было выбрано для них очень удачно.

Одно туземное жило расположилось под боком у редута «и до оспы было многочисленно, но нынче состоит всего из 19 душ обоего пола. Оно называется Тачик или Агаххляк», – пишет Загоскин и тут же поясняет этимологию этих топонимов. «Собственно Тачик на туземном языке означает залив или бухту… Агаххляк есть полезное или способное к заселению место». Место действительно оказалось полезным – сюда собирались для обмена товарами туземцы, и в то время, когда там жил Загоскин, оно сохранило свои выгоды: «соседство с русскими, доставляя возможность иметь легкими способами европейские товары, обеспечивает все нужды их домашнего быта».

Второе жило – Атхвик – находилось на мысе Стефенс и было более многочисленно – там проживало 45 человек. Прежде туземных жил на побережье залива Нортон было намного больше. «Куда же девался народ?» – спрашивал туземцев и старожилов Загоскин, подсчитывая народонаселение и составляя статистические таблицы. Оказалось, многих унесла оспа. «Тяжка была кара, ниспосланная на них провидением, – замечает Загоскин и как христианин добавляет: – но велика и благодать – оставшиеся все христиане». О том, как Вениаминов крестил туземцев после оспы, Загоскин слышал от него самого на Уналашке.

Убавили население также войны между племенами и стычки жителей соседних селений. Однако, как замечает Загоскин, «нам также известно, что во всех местах, в которых основываются заселения Компании на материке, междоусобные вражды туземцев потухают сами собою или прекращаются посредством русских». И святитель Иннокентий отмечал, что крещение алеутов, эскимосов и колошей – не сразу, со временем – но все же вело к замирению племен.