Текст книги "Пионеры Русской Америки"

Дорога до одиночки оказалась ровной и накатанной – это было самое ходовое место на материковой Аляске, шли быстро, «на рысях» – в первый день прошли 11 миль. 15 января, в тихий и безветренный день подошли к одиночке и увидели старосту артели, который мастерил запоры для рыбы. От радости, что благополучно добрались, что тяжелейший зимний поход, наконец, завершен, обнялись в тесной и дымной конурке байдарщика, как родные, и благодарили Бога. «Управляющий артелью Дерябин, участвовавший во всех походах Глазунова и Малахова, сказывал, что помнит только одну ночь с такими жестокими морозами, которых нам привелось испытать почти неделю сряду». Из сэкономленной в походе муки напекли пирогов, устроили настоящий пир «и вскоре забыли все неприятности похода».

Нулато

В своей книге Загоскин рассказал историю одиночки в Нулато, она была трагична и в то же время характерна для Аляски. Основала одиночку команда штурмана Малахова, который шел тем же маршрутом, что и Загоскин, точнее, экспедиция Загоскина шла по следу Малахова. В начале февраля 1838 года Малахов вышел со своей командой из Михайловского редута и за три недели дошел до Квихпака.

Здесь местные жители стали отговаривать их идти дальше, стращали нападением племен в верховьях реки, которые якобы относились враждебно к русским. Но Малахов не первый день жил в Америке и цену таким россказням знал хорошо. Не принимая их в расчет, он отправился дальше. Выменянные по дороге меха и лишних собак оотправил обратно в редут, а сам с четырьмя сопровождающими к началу марта добрался до устья реки Нулато.

Здесь, в многолюдном туземном жиле – только местных было 30 человек, не считая малолетних детей и торговцев из других племен – их встретили приветливо, староста поселил гостей в своем зимнике, угощал, рассказывал о верховьях Большой реки. Малахов прошел 50 миль вверх по Квихпаку и достиг устья его притока, который туземцы именовали Куюкак, что означало – «река». Весной, когда вскрылся лед на Квихпаке-Юконе, он спустился со своей командой по большой воде в залив. Так он стал первым служащим компании, кто прошел от редута Святого Михаила до Нулато и обратно.

Описание маршрута штурман не делал, ограничился измерениями. В 1839 году по поручению компании он вновь отправился на реку Нулато, чтобы поставить там одиночку для торговли с племенами верховьев Юкона.

Как и в свой первый поход, сначала он шел кружным путем – проводники упорно скрывали место переноса, однако затем он все же сумел выведать его и довольно скоро дошел до Нулато. В туземном селении, где так радушно его встречали в прошлом году, свирепствовала оспа. Староста похоронил всю свою большую семью, и когда заболел сам, то поджег жилище и задохнулся в нем от дыма. Малахов увидел, как оголодавшие за зиму собаки доедали трупы своих хозяев.

Дерябин, приказчик экспедиции Малахова, нашел трех выживших женщин с маленькими детьми и одного мальчика-сироту постарше. Истощенные, они просили «мамыса» – еду. Он накормил их из своих скудных припасов и тем спас от смерти. Так поступал не один Дерябин: русские промысловики часто делились с туземцами последним сухарем и куском рыбы, хотя по весне и сами сидели голодными.

Пройдя полверсты вверх по течению, Малахов и Дерябин срубили избу и вернулись в редут. Зимой в основанной ими одиночке поселился приказчик компании Нордстрем, который пристроил к избе кладовую, баню и начал вести торговлю.

Когда Дерябин появился в одиночке осенью 1841 года, он нашел избу сожженной, кладовые разграбленными, туземное жило брошенным. Искать виновных было некогда – наступала зима, надо было успеть до морозов построить жилье и сделать припасы. В небольшой роще по соседству нашли строевой лес, за неделю поставили избу, наловили рыбы. «Усердие, ревность и сметливость», как сказал Загоскин, помогли Дерябину выжить.

Со временем туземцы стали забывать об оспе, перестали приписывать ее появление приходу русских, возобновилась торговля. Теплая изба и приглашение к чаю настраивали на дружеский лад и завязывали знакомства. И вскоре у стен одиночки то и дело слышались приветственные крики приехавших туземцев: «Дерябин! Чайник!» – они были уверены в хорошем приеме.

Одного не хватало Дерябину – хорошего толмача, и тогда он вспомнил о спасенном им от голода мальчике-сироте. Дерябин нашел его, взял к себе жить и всю зиму учил русскому языку. По длинным волосам, которые носили мужчины местного племени, он дал ему прозвище Волосатый. «Крещеное имя давать нехристям грех», – объяснил Дерябин Загоскину. Татлек – так в действительности звали сироту, привык к русским, повзрослев, женился, и Дерябин помог ему поставить дом в Нулато.

Дерябин погиб в феврале 1851 года, уже после отъезда Загоскина из Америки. Вот как это произошло. На рассвете несколько индейцев напали на одиночку. Тяжелораненый англичанин, состоявший на службе компании, успел перед смертью отправить в Михайловский редут гонца с запиской. Прибывший из редута отряд нашел среди убитых и Василия Дерябина. Спастись сумели лишь Волосатый и одна женщина с девочкой. Они рассказывали, как напавшие долго мучили жившего в Нулато шамана, отрезали ему нос и уши, выкололи глаза и кричали: «Как ты позволил белым жить среди вас?!» Англичанина и Дерябина похоронили в мерзлой земле Аляски, на могиле Дерябина поставили крест. А Нулато отстроили заново.

В 1843 году, когда Загоскин пришел туда со своей командой, все еще были живы, там, кроме служащих компании, жили Татлек-Волосатый, шаман, пять женщин, три мальчика и четыре девочки – «это было наше домашнее общество».

В Нулато команда провела шесть недель. Ветчину, сухой бульон, пеммикан – сушеное мясо, растертое в порошок, – не использовали, берегли для похода. Чтобы избежать «голодовки», как говорили в колониях, Загоскин и его спутники ставили на реке сплетенные из прутьев снасти-ловушки – морды, ловили сига и нельму и делились уловом с жителями одиночки, так что в день на человека приходилось не больше одной рыбины. Голода не было, но и сытой такую жизнь не назовешь. Как признавался Загоскин, завтракали кружкой чаю с сухарями, обедали рыбой – после такого обеда можно было обедать еще раз, – а об ужинах и вовсе забыли.

Когда рыбы приходило мало, выменивали провизию у туземцев-торговцев. Загоскина выручала предусмотрительность его отца: «В проезд мой в российско-американские колонии через Сибирь я заезжал на родину. Старик-отец, будучи однажды в лавках, вспомнив о моем путешествии в Америку, купил на несколько десятков рублей разных цветов стеклярусу, бус, серег, колец и прочего. Отдавая мне, батюшка как бы предвидел будущее, сказав: “Это пригодится тебе”. Признаюсь, знакомый по описаниям и рассказам сотоварищей с состоянием Новоархангельска, я недоумевал, к чему могла быть полезна эта копеечная художественность. Промысел Божий не дал отеческим словам пропасть втуне…» Вот на эти необычайно высоко ценившиеся среди туземцев товары – деньги они ни во что не ставили – и выменивал Загоскин в походе рыбу, мясо, жир, не раз вспоминая отца с благодарностью. И уже вернувшись в редут и получив почту из Новоархангельска, он узнал, что Алексей Николаевич Загоскин скончался в 1843 году.

По реке Юннако

Двадцать пятого февраля Загоскин вышел из Нулато «сам-шесть»: с ним шли добровольцами Пахомов, Баженов, Иванов, Никитин и Курочкин. Двое последних совершали с лейтенантом уже второй поход, и тот хорошо знал, на что они способны. Тунгус Никитин оказался самым метким стрелком и удачливым охотником в их команде; ее предводитель, не хвастаясь, признавался, что и сам неплохо стреляет, но Никитина превзойти не мог. Уже одно это качество делало его ценным спутником, а он, кроме того, делал байдары и нарты, слесарничал и столярничал, знал кузнечное ремесло, кроил и шил одежду и готовил сушеное мясо. «Конечно, в случае нужды каждый из нас умел столько владеть ножом, что был в состоянии построить для себя нарту, лапки и прочее, но чтоб вышло правильно, легко, чисто, сподручно, то такое дело смыслили только стрелец Никитин как тунгус и толмач Курочкин как природный алеут – оба, что называется, взросшие на ноже», – отзывался Загоскин о своих товарищах.

Курочкин был еще и грамотен, знал местные наречия. А самое главное – он, человек веселый, предприимчивый, везде, куда ни придет, был как дома, быстро знакомился с местными, перенимал у них песни; смотришь – он уже пляшет с ними у костра. Загоскин писал: «По всему Квихпаку ни один туземец на бегу не перегонял Никитина; пятерых вместе перетягивал на палке Дмитриев, и никто из дикарей в своей же пляске не мог сравниться с Курочкиным. Мне оставалось возможными поощрениями сохранить этот дух в команде, столь много способствующий к перенесению трудностей нашей бродячей жизни». Сноровка, опыт, неунывающий и дружелюбный характер этих людей помогли их начальнику проходить вместе с ними самыми трудными маршрутами.

Предстояло вновь подняться по Квихпаку (разные племена именовали его и Юна, и Юкон, и Юкхан), чтобы отыскать короткий путь в залив Коцебу. Температура была плюсовая, двигаться по рыхлому талому снегу тяжело, и в первый день преодолели всего пять миль. На второй день, пообвыкнув – и людям, и собакам требовалось войти в походную колею – прошли уже девять миль. На третий день начались места холмистые, за ними показались прибрежные горы, то подступавшие к самой воде, то удалявшиеся вглубь материка. Обошли два мыса: Каменистый, с высоким утесом, и Горшковый, где туземцы брали глину для изготовления посуды.

Ночевали в жиле Уныльгачтхох. Одному туземцу так приглянулась полосатая английская рубаха Загоскина, что пришлось ее отдать – точнее, выменять на 22 соболя – тулун, который пошел на пошив парки для лейтенанта. Женщины меняли провизию и меха на бусы и синий стеклярус. На следующий день похолодало до минус пятнадцати. Загоскин обратил внимание, что, чем больше они удалялись от залива, тем суровее становились холода, и чем ближе подходили к верховьям Юкона, тем дешевле были меха и дороже провизия. Когда вышли к устью реки Юннако, именуемой на карте Малахова Куюкаком, проводник Татлек-Волосатый встретил приятеля, и тот пригласил всех в свое жило. Приняли их радушно, и Загоскин решил дать отдых команде.

Была и другая, более веская причина для отдыха – у лейтенанта опухла нога «от тяжести лапок или отвычки на них в ходьбе»: «Последствия такой опухоли остаются нередко навек пятнами или небольшими желваками; к перенесению этой мучительной боли два средства: покой и терпение; первое не всегда может быть приложено к делу, а последним запасаются все посвящающие себя скитальческой жизни». У туземцев был свой способ лечения напасти: они прокалывали место опухоли «ланцетом» (так Загоскин в шутку назвал этот «хирургический инструмент») – проще говоря, заостренным гвоздем или сколом обсидиана. Лейтенант от такой операции отказался, предпочтя покой; а уж терпением он запасся, едва ступил на американский берег.

Первого марта, продвигаясь всё дальше на северо-восток, вышли к левому притоку Юкона, напротив жила Нокхакат. Малахов до этого места не добирался. Однако жители селения, узнав, куда направляется Загоскин, быстро поняли цель его экспедиции и испугались, что потеряют свою прибыль. При появлении «белых людей» они все как один высыпали из жилищ и начали стращать Татлека, чтобы он не вел русских дальше. Заметив колебания проводника, Загоскин с деланым равнодушием заметил: мы-то теперь и без тебя обойдемся, а вот ты не получишь обещанной награды, и до нашего возвращения староста артели не выдаст тебе жены. Хитрость удалась – Татлек не захотел терять награду и еще более жену и согласился идти дальше.

Вместе с командой Загоскина пошел известный шаман Отезокота (его имя можно перевести как «Сам ходит»). Он, чтобы обезопасить соплеменников от воздействия «белых людей», насылавших, по его убеждению, оспу и прочие болезни, обогнал их и разложил на дороге очистительный костер. Ну, это еще не так страшно, заметил Загоскин, костер можно и обойти; вот экспедицию Сарычева и Биллингса на Чукотке язычники чуть ли не насильно окуривали всякой дрянью «для очищения».

В тех краях расстояния мерят не верстами и милями, а переходами. По левому берегу Юннако Загоскин насчитал четыре или шесть зимних дней пути до перевала в горах; еще столько же, по его подсчетам, предстояло пройти от перевала до жила Акшадак, где происходила меновая торговля жителей приморья и племен, обитавших по берегам Юннако. Однако, как ни упрашивал Загоскин туземцев стать проводниками, идти весной, по рыхлому снегу, никто не соглашался. К тому же наступала пора охоты на оленей. «Приходите зимой – все будем вашими проводниками и охранителями», – советовали местные.

На следующий день мужчины отправились в горы на охоту, и в селении вместе с женщинами остался только один старик Кицыкака (Сорока). Он-то и рассказал Загоскину о загадочной земле за горами, в которую никто из служащих компании проникнуть пока не смог. «Вверх по этой реке, исключая одной небольшой одиночки, находящейся на полдня ходу от жила Хотылькакат, – записал Загоскин, – на большое расстояние нет жителей, но в верховье реки, состоящей из многих притоков, туземцев довольно. Они также принадлежат к семейству народа ттынаи. Со всем тем от низовых своих соплеменников отличаются наречием… не употребляют жиров; не имеют шаманов; живут… отдельными семьями в горах, где занимаются промыслом оленей, соболей, росомах и лисиц. Бобров и выдр в стране их не весьма изобильно. Для промена мехов на табак, бисер и железные изделия они каждую весну спускаются с верховья партиями к жилу Хотылькакат и к устью Юннако».

Найти кратчайший путь к заливу Коцебу Загоскину так и не удалось – помешали весенняя распутица, отсутствие проводников, нехватка продовольствия и собственный глаз, опухший от попавшей в него щепки. Глаз ему прочистили, но видеть он стал хуже. И всё же провести замеры лейтенант смог: крайняя точка его весеннего похода располагалась на широте 65° 35′ 46′′.

Собранные и тщательно записанные им сведения доказывали, что туземцы Юннако ведут торговлю с племенами, проживающими по берегам залива, и что кратчайший путь между ними существует. Конечно, всё это требовало более тщательного исследования, особенно учитывая известные трудности перевода: «Сношение пантомимами и чрез посредство трех толмачей, часто не разумеющих друг друга, заставляло нас ограничиваться наиболее вопросами о видимых предметах».

На прощание команда Загоскина срубила по просьбе Сороки четыре огромные ели для летника. На одном пне они вырезали крест и выжгли дату своего выхода из туземного жила – 7 марта 1843 года.

Восемнадцатого марта благополучно возвратились в Нулато.

«Куда мы пошли, сами не знали»

Казалось бы, после столь тяжкого и опасного зимнего, а затем не менее сложного весеннего походов лейтенанту потребуется как минимум год отдыха. Но прошло всего два месяца, и он начал готовить новую экспедицию, на сей раз собираясь не идти пешком, а плыть на байдаре по Квихпаку-Юкону.

Пока ладили лодку и ждали, когда спадет коренная вода, он наблюдал приход весны на Аляску. В апреле «огласили весну» лягушки – и в тот же день исчезли глубокие снега, на пригорках и прогалинках показалась первая травка; в начале мая распустился пушок листочков на кустах и березах, полетели жуки, запели птицы. В Нулато наступление весны отметили щами из крапивы.

Весной в его команде случилось происшествие – Курочкину на охоте случайным выстрелом раздробило палец правой руки. Кровь остановили, палец положили в берестяной лубок, но тунгус трое суток стонал так, что по ночам никто не мог спать. Впрочем, и раненый охотник оставался охотником: заметив гулявшего ночью по берегу бобра, сумел добыть его левой рукой. Через два месяца рана зажила, но в новый поход Курочкина не взяли, вместо него пошел уроженец Калифорнии креол Никифор Талижук.

Идти на байдаре по Квихпаку оказалось не так-то просто: мешали сильное течение, пороги, россыпи – пологие каменистые скаты, близко подходившие к воде утесы, которые приходилось порой обходить по часу, чтобы не сесть на мель. Загоскин и его спутники «никак не полагали» встретить подобные трудности, это неприятное открытие они сделали уже в походе.

Тогда же обнаружилось несовершенство изготовленной ими байдары. В тех краях днища байдар, чтобы не гнили в воде и не рассыхались на берегу, смазывают жиром. На Алеутских островах и вдоль побережья, где добывают много морских животных, жир дешев, но на материковой Аляске, где его не добывают, а выменивают на меха, он ощутимо дороже. Вот почему лавтак байдары смазали недостаточно и он уже в походе начал размокать. «Я был новичок в обращении с такого рода судами, – признавался лейтенант, – последовал буквально данному мне наставлению в инструкции, и здесь этот случай привожу единственно для предостережения собрата: хорошо тому, пред кем видимы ошибки или неудачи предместника. Много, много еще предстоит раскрыть в нашем уголке Америки».

Зато в преимуществах байдары Загоскин убедился довольно скоро. «Закрытая сверху, она всегда суха, легка, удобна… а главное, сподручна для переноски». Как выразился Загоскин, достаточно приказания, чтобы из залива Нортона «явиться на волнах Гудзонова залива за одно лето».

Но это ценное знание пришло с опытом, а пока по Юкону они плыли на тяжелой, неповоротливой, то и дело заливаемой водой байдаре. Шестеро сидели на веслах, Загоскин правил на корме. Рулевое устройство изготовили из того, что было под рукой: недостающие крючья заменили дверными, приладили петли из согнутых ручек сковородок – как говорится, голь на выдумки хитра. Для коротких поездок смастерили берестяную лодочку на манер индейских, которую для прочности обтянули лавтаком, и вели ее за собой на веревке.

Из Нулато выступили 4 июня, но куда пошли – по признанию Загоскина, «сами не знали». Известна была лишь цель: перевалить через горы, отделявшие британские владения от российских, чтобы выйти к Кенайскому заливу. Та же цель стояла перед экспедицией Глазунова и Малахова, но достичь ее они не смогли.

В летний поход наняли второго проводника, поскольку Татлек никогда в тех местах не бывал и местного наречия не понимал. Проводники играли в экспедициях решающую роль, и не только потому, что знали местность. Порой от них зависело, как примут служащих компании коренные жители, каков будет их настрой. Правда, Загоскин замечал, что, когда они приходили без проводников, туземцы общались с ними более свободно, хотя и объяснялись с помощью жестов, но принимали радушно, тащили всякую снедь для обмена. Иное дело с проводником – его опека порождала необщительность и настороженность. Что он говорил местным, как объяснял цель прихода «белых людей», оставалось неизвестным до тех пор, пока служащие компании сами не выучивали язык. «Живой пример тому наши соседи Новоархангельска, колоши: доныне ни один из толмачей, взятых из их племени, не передаст в настоящем виде ни вопроса, ни ответа беседующих».

Нового проводника, не мудрствуя, назвали Вторником и объяснялись с ним на «русско-инкилико-чнагмютском языке». Вот как Загоскин собирал информацию о стране за горами: он задавал вопросы туземцам, те отвечали Вторнику, Вторник переводил Татлеку, Татлек – калифорнийцу Никифору, Никифор – лейтенанту. При таком способе общения ошибки были неизбежны, и потому Загоскин считал необходимым записывать все варианты названий на разных наречиях, здраво рассудив, что специалисты потом разберутся.

Квихпак в тех местах широк. Далеко – куда доставал глаз и где небо припадало к земле – было видно, как он нес свои воды неспешно и величаво по обширной низменной равнине. Силы этого потока, питаемого десятками мелких рек и речушек, казались неисчерпаемыми. Моряки знают, что вода в морях и реках имеет разный цвет и оттенки ее многообразны. Каспиец Загоскин, помнивший молочный тон Куры и красноватый Аракса, заметил, что вода Квихпака летом была желтовато-сероватой, а отстоявшись, давала большой осадок, однако с приходом первых заморозков становилась прозрачно-чистой, вкусной и, как в «благословенной матушке Волге», «весьма здоровой».

Берега реки заросли лесом; ели, осины, березы и тополя в три обхвата после унылой тундры радовали глаз, кусты черной и красной смородины, малины, шиповника, калины так и манили в чащу – вот только комары не пускали далеко от берега. Притоки Квихпака и Иннока разделяли горные отроги, охраняющие этот нелюдимый край, словно часовые: на левом фланге стояла сопка Нотагаш, с другого края – утес Иситль.

Если зимой команду мучил мороз, то летом – жара и несносные насекомые. «Не сказать о комарах и москитах ни слова – значило бы умолчать об ощутительнейшем мучении, которое привелось нам испытать во время этого похода, мучении, к которому привыкаешь как к необходимому злу, но не имеешь ни средств, ни воли от него освободиться». Туземцы спасались дымом головни, которую держали перед собой; кто-то пытался надевать накомарники, кто-то курил – не помогало ничего. Оставалось лишь терпеть. Лейтенант вспомнил свой астраханский опыт и сшил себе из крашенины полог, под которым прятался ночью. Выходили из становья на рассвете, дневную жару пережидали на берегу.

На одной из стоянок к ним внезапно пожаловало всё женское население соседнего жила, от старух до малолетних девочек; все пришли вымытые, причесанные, в нарядных одеждах и украшениях. Удивленный лейтенант спросил у Татлека: с какой целью явились женщины? Это знак полного расположения и доверия, объяснил проводник.

Пришлось потчевать нежданных гостей сладким чаем с сухарями. Чай пили с удовольствием, сухари попробовали из любопытства – и отложили. Пока туземки чаевничали, лейтенант принялся рассматривать их и заметил девушку лет пятнадцати «с полным розовеньким личиком, черными глазами навыкате и правильными соболиными бровями». Вообще-то Загоскин считал женщин племени инкиликов на редкость некрасивыми. Правда, они не делали татуировку на подбородке, как иные аборигены, и не носили стеклярус в носу или под нижней губой, но и без того их трудно было назвать привлекательными. В письме другу перед отправкой в Америку Загоскин клятвенно обещал: «Могу и тебя и всех знакомых и родных уверить, что не изберу подруги ни алеутки, ни колошенки, ниже из какого-либо народа, к которым в начале мая отправляюсь». И вдруг – такое удивительное исключение! Расположение к «белым людям» было проявлено, и теперь, намекнул Загоскин, от них зависело, «как им воспользоваться», однако о том, чем завершился визит туземных дам, рассказывать в своей книге не стал, оставляя читателям возможность строить догадки.

Заплатка

При впадении Иннока в Квикпак располагалось последнее селение ттынайцев, ниже по всем притокам и вдоль побережья обитал народ канг-юлит. В этом пограничном селении Загоскин познакомился с самым знаменитым в тех краях торговцем по прозвищу Заплатка. Бодрого старика в изношенной парке, покрытой множеством заплат, русские впервые увидели в 1834 году: оставив свою лодку у воды, тот пришел к управляющему редутом с небольшим свертком бобровых шкур и начал осматривать товары в лавке. Он перебирал бисер, нюхал табак, вертел в руках ножи и топоры, цокал языком, спрашивал цены – и ничего не приобрел. На следующий день он вернулся на байдаре, полной бобровых шкур, и скупил чуть ли не всю лавку. Такого замечательного покупателя кто только не хвалил в редуте, приговаривая: «Ай да Заплатка!» Старик запомнил это выражение, и когда русские спрашивали его имя, отвечал: «Ай да Заплатка». Позже узнали, что одетый в рубище старик – глава богатейшего семейства Аляски.

Загоскин насчитал у Заплатки на вешалах до сотни оленьих шкур и 250 бобровых.

– Для кого это богатство? – спросил лейтенант.

– Кому нужда, тот возьмет, – отвечал оборотистый торговец.

Познакомился Загоскин и с семьей Заплатки. Сын старика, крещенный с именем Николай, вел торговые дела с редутом Колмакова; младший брат Заплатки Косик (Высокий) тоже занимался торговлей. Вот как выглядела его сделка с Загоскиным: «Брат его, видя на мне соболий архалук, спросил, нет ли у нас соболей; получив утвердительный ответ, убедительно просил продать ему десять штук, недостающих в парке, назначенной в подарок на предстоящих поминках. Для такого случая ни один туземец не пожалеет заплатить втрое дороже настоящей цены, но мне не хотелось ни отказать, ни торговаться с хорошим человеком; я подарил ему, сколько нужно, а наутро получил в отплату две выдры высшего достоинства».

Загоскин не раз приводил примеры природного радушия и гостеприимства туземцев, их искреннего стремления делиться прибытком с нуждающимися. Так, на Аляске был распространен обычай оставлять в бараборах сухую провизию для проезжающих; ее можно было брать и даром, если нечем заплатить. Другой пример: когда в жиле заканчивались припасы или их по каким-либо причинам не успевали заготовить, тогда «не один, не двое, но целое жило… переселяется на ближайшее жило в уверенности, что пока там что есть, с ним поделятся соседи». К тому же зажиточные соплеменники на поминках по умершим родственникам щедро раздавали подарки. Поэтому совсем уж бедных среди туземцев Квикпака Загоскин не встречал. По его мнению, корыстолюбие не было изначально присуще коренным жителям Северной Америки, а появилось после знакомства с европейцами; тогда же в местные языки пришли слова «богатство» и «нищета».

Загоскин счел итог своего летнего похода ничтожным: «Труды наши… пропали почти даром», – явно поскромничав. Ведь тем летом он с товарищами проплыл на байдаре 200 верст к северу-востоку от Нулато, в августе спустился по Квихпаку до селения Икогмют и осенью дошел до редута Колмакова; всего было пройдено и описано, измерено и определено по карте более 700 верст. Они увидели горы, разделявшие места расселения «такаяксанцев» и «юннака-хоттана»; узнали, что через горный хребет эти племена не перебираются, потому что там нет прохода, а по рекам не проплыть из-за каменистых порогов. И еще Загоскин предположил: Квихпак, который берет начало в горах, разделяющих владения Российско-американской компании и Компании Гудзонова залива, и Юкон – одна и та же река. И хотя это предположение он высказал со всей осторожностью исследователя, в 1863 году оно нашло подтверждение.

Зимовка в Колмаковском редуте

Осень 1843 года провели в селении Икогмют, а в середине ноября, едва установился снежный покров, двинулись по первопутку к редуту Колмакова.

Это была вторая зима, которую Загоскин проводил в походе. Он уже испытал на себе ходьбу на «лапках», замерял температуру на морозе, выполнял астрономические счисления на ветру, ночевал на снегу, делал записи в дневнике у костра и хорошо усвоил: на Севере кратчайший путь между двумя точками не всегда проходит по прямой – иногда сделать крюк и безопаснее, и удобнее. Путь из Икогмюта на Кускокуим пролегал по открытой тундре, в первые зимние месяцы бураны так заметали те места, что даже туземцы не отваживались ходить. А дорога в обход, через Паймют, хотя и была длиннее, зато большей частью шла по лесу, где и метель не так страшна, и хворост для костра найти проще.

Четвертого декабря благополучно прибыли в редут Колмакова. Это был второй редут на Аляске, в котором останавливался Загоскин, и у него была возможность изучить и тамошние порядки, и характеры управляющих, и отношение туземцев к русским. В редуте Колмакова ничто не было похоже не только на Михайловский редут, но и вообще на все поселения компании: «Здесь всё особенно… пища, одежда, обыкновения, самые люди. Во всех отделах русские, креолы, алеуты, состоящие на жалованье, без пайка муки, как говорят, жить не могут. Здесь не откажутся от муки, но ее случается так мало в привозе, что месяца по три забывают о хлебе. Да и пользующихся правом на мучной паек из 15 человек служащих, со включением управляющего, всего шестеро. В Михайловском отделе русские надели туземную одежду; здесь, напротив, туземцы носят и зимою наши сукна; там управляющий барин, здесь тятя и первый труженик…» Этот труженик, установивший в своем редуте порядки, восхитившие лейтенанта, – Семен Иванович Лукин. Вот его история, рассказанная Загоскиным.

Отца Лукина в 1806 году убили колоши во время нападения на Якутат, а его самого мальчиком взяли в плен. Два года он прожил у колошей. Освободила его команда американского судна, и капитан отдал ребенка Баранову. С тех пор Лукин жил у главного правителя Русской Америки и воспитывался вместе с его сыном. В 1816 году он был отправлен Барановым на Кадьяк, в 1819-м служил толмачом в Александровском редуте.

Лукин прекрасно знал местные языки и не раз помогал Загоскину разбираться в нагромождениях труднопроизносимых названий, подчас по-разному обозначавших одни и те же географические объекты. Но более всего лейтенанта поражали не познания управляющего, а его характер и образ жизни: «Лукин живет и жил, что называется, настежь; мы часто видали в его каморке по десятку туземцев, которые целые дни помалчивают между собою в ожидании хозяина, работающего где-нибудь в лесу или у запоров. Если случатся у него гости в обеденную пору, то кусок юколы и чайник колониального чаю делится с присутствующими; зная тонко их обычаи, он никогда не спрашивает, кто и зачем пришел… Лукин столько же доступен ночью, как и днем: прихожий стучится под окно и бывает впускаем без опасения».

Если туземцу необходимо было что-то купить, но он не мог заплатить сразу, Лукин верил на слово и давал в долг. Такое вроде бы нерачительное поведение, казалось, должно было неизбежно привести к убыткам. Но в действительности получалось наоборот: те управляющие, кто отказывался отпускать товары в долг, не дружил с туземцами, как сказал Загоскин, «жил барином», проигрывали Лукину – тот всегда сдавал мехов больше других.

Открытость и доброжелательность, уважение местных обычаев сделали его одним из самих авторитетных служащих компании на Аляске. Лукина знали и любили и русские, и туземцы, высоко ценило руководство компании. Этолин неоднократно напоминал лейтенанту, чтобы тот не нагружал Лукина лишними заботами и не отвлекал от исполнения обязанностей управляющего.

Загоскин с восторгом описывал порядки, заведенные Лукиным в редуте: «Ввечеру, как это было пред воскресеньем, по заведенному управляющим порядку, в часовне, преображенной из лавки, читаны были им некоторые псалмы и молитвы. Все работники со своими семьями находились на молитве. Вспомним, что большая часть присутствовавших – новокрещеные, и после этого понятно, какими способами достойно уважаемому Лукину удается распространять свое влияние на отдаленные туземные племена, его защита-благочестие, помощник-хранитель исповедующих имя его». В 1848 году в редуте побывал сподвижник епископа Иннокентия, священник из креолов Яков Нецветов, освятил построенную Лукиным часовню и окрестил 22 туземца.