Текст книги "Пионеры Русской Америки"

Что почем на Аляске

Даже во времена конфликтов торговля между племенами, жившими на побережье залива Нортон и обосновавшимися в глубине материка, не прекращалась – так велика была в ней потребность. Поморцы доставляли на Юкон жир морских животных, оленьи шкуры, лавтаки для байдар и байдарок, иногда – выменянный у европейцев табак, инструменты, медные котлы, взамен получали меха речных бобров, выдр, соболей, росомах и лисиц всех цветов, деревянную посуду и материал для сооружения нарт.

На Аляске главную ценность имели, конечно же, не деньги, а меха и бисер. Первые меняли поштучно или связками, второй считали нитками. Из одного фунта (410 граммов) бисера выходило 12 саженей (2 метра 10 сантиметров) нитей. Загоскин составил целую таблицу цен на пушные товары – этакий аляскинский прейскурант 1840-х годов. Так, шкура чернобурой лисы стоила 12 шкур взрослых оленей, или 10 шкур новорожденных оленят, либо 20 «папушек» – связок табачных листьев, а за рыжую – как ее называли в Америке, красную – лису давали лишь одну оленью шкуру, за росомаху или волка – от десяти до пятнадцати, за двух соболей – одну. Правда, соболь использовался скорее как расчетная единица; обычно их меняли не по одному, а связками по 22 штуки – столько требовалось на пошив парки; называлась такая связка «тулун».

Жир нерпы, макляка, белуги (так в XIX веке называли кита-белуху) вытапливали и продавали в маклячьих пузырях. Без жира, как уже говорилось, не обходилось ни одно туземное блюдо – он шел и в рыбу, и в сушеное мясо, и в толченые ягоды; использовали его также для освещения. Самым лучшим по чистоте и вкусу – точнее, полному отсутствию вкуса – считался белужий жир, его вытапливали до тысячи пудов в год. Стоил он дорого: за пузырь, в зависимости от его размеров, давали от четырех до пятнадцати первосортных бобровых шкур.

С компанией туземцы тоже торговали – покупали табак, который одни племена нюхали, другие курили; железные и медные котлы, очень полюбившиеся им медные чайники; топоры, ножи, иглы, одежду. Вот как описывает Загоскин «базарный день» на Аляске: «Приученные к нашим изделиям, туземцы бросились было на колошинские накидки, но по неимению достаточного количества бобров принуждены были набираться других товаров; только один не вытерпел: дал 15 бобров за накидку черного сукна, с красными крестами и оторочкой. Разобрали с охотой одеяльные рубахи, переданные за ненадобностью от экспедиции. Каждый прикрыл голову фуражкой синего сукна с красным околышем, запасся на год табаком, бисером, огнивом, маклячьими ремнями для ловли оленей, и чрез час промысел в числе 164 бобров, 4 выдр, 2 оленин и 2 шкур черных медведей перешел к управляющему. Беззаботные дети Севера нарядились и заплясали».

Порой туземцам так нравились одежда или инструменты русских, что приходилось отдавать их даром или выменивать в ущерб себе. Но на какие убытки не пойдешь для установления добрых отношений с соседями! Здесь главное не мелочиться, как верно заметил Загоскин – «не иметь чего-либо заветного, как у англичан»; и тогда байдарщик артели или управляющий редутом, снявший с себя последние торбасы, чтобы отдать туземцам, приобретал у них необыкновенную популярность. Говоря об англичанах, Загоскин, видимо, намекал на судьбу Джеймса Кука: конфликт на Гавайях, приведший к его гибели, вспыхнул из-за того, что туземцы сначала украли с английского корабля клещи, а затем увели шлюпку.

Знание местных обычаев и психологии туземцев помогало выстраивать взаимоотношения с ними, потому Загоскин в своей книге уделил этому вопросу особое внимание. И речь шла не о деталях, а о главном, основном: то, что представляло ценность для «белых людей», в глазах коренного населения было ничтожно – и наоборот. Мореплаватель и гидрограф Г. А. Сарычев, побывавший в Америке в 1790–1791 годах, рассказывал, как угощал чаем индейца: тот не только выпил чай, но и забрал себе чашку, искренне полагая, что она прилагается к напитку, и был удивлен, когда Сарычев потребовал ее вернуть. В другой раз индейцы пришли к нему в гости, когда он приготовился обедать, и офицер пригласил их разделить с ним трапезу – в результате гости молниеносно съели весь обед, нимало не заботясь о голодном хозяине.

Загоскин отметил, что еще десять лет назад местные племена использовали каменные топоры и костяные иглы, разводили огонь трением двух деревянных палочек, не знали домашней посуды, бобров убивали исключительно ради мяса. Познакомившись с культурой «белых людей», туземцы многому у них научились. Однако Загоскин, человек неравнодушный, считал негуманным предлагать им бисер, табак и кольца, когда они нуждались в одежде и пище. Прожив несколько лет на Аляске, он пришел к убеждению: «Туземец Севера, как дитя, требует воспитания; образование его зависит от нас. В настоящее время для благоденствия на земле ему нужно ружье и десять гряд картофеля». Обучение местных жителей разведению огородов означало для них возможность делать запасы, чтобы не зависеть целиком от удачи в море или на охоте. Опасаться, что оружие, проданное туземцам, будет направлено против служащих компании, не стоило – в ближнем бою кремневые ружья были бесполезны, им предпочитали копье или кинжал.

Что, по мнению Загоскина, действительно нужно было сделать на Аляске, так это запретить хищническую добычу пушного зверя. «В противном случае… бобры истребятся, олени отойдут вглубь материка, как это и замечается в округах Александровского и Николаевского редутов».

Голос Загоскина был услышан в Главном правлении компании, и по рекомендациям лейтенанта А. К. Этолин составил соответствующие инструкции. В них управляющим редутами предписывалось объяснять туземцам, что истребление бобров, уничтожение их жилищ, особенно весной, когда звери ожидают потомство, ведет к полному исчезновению животных и что, поступая таким образом, они лишают себя доходов в будущем.

Предприимчивость и любознательность Загоскина не вписывались в жесткие рамки полученных им инструкций. Он давал советы по ведению торговли, предлагал назначать на должности в редуты людей не только грамотных, но и способных организовать экспедицию, привести пушные промыслы в определенную систему, наконец, крестить туземцев. Он был убежден: «Торгаш должен замениться человеком образованным».

Он и сам продолжал традиции русского духовенства и мирян на Аляске, которые крестили туземцев, – Глазунова, Малахова, отца и сына Колмаковых, Лукиных. В 1844 году индейцы-инкилики всем племенем пришли просить «белого тойона» и приехавшего в редут священника окрестить их, как подчеркнул Загоскин, «без всякого принуждения или убеждения», и он с радостью согласился стать крестным отцом.

От Паленого к Толстому

Инструкция предписывала лейтенанту использовать в качестве основной базы экспедиции расположенную в Нулато одиночку – так в тех краях называли поселение, основанное для торговли с местными и состоявшее всего из одной избы, в которой жили управляющий и служащие. Для зимнего похода необходимо было заранее перевезти туда запасы, и Загоскин собрался переправлять их из редута на лодке. Однако с лодкой, как и с хлебом насущным, всё оказалось непросто. Лодку-то из Новоархангельска доставили, но не успели поставить на нее ни руль, ни весла, ни паруса; мало того, за время пути она совершенно рассохлась.

Здесь Загоскину пригодился морской опыт – под его руководством лодку быстро проконопатили и осмолили. Казалось бы, грузи и отправляйся в поход. Но опять приключилась заминка: вместе с лодкой прислали бочонок рома, который полагался команде редута раз в год (к слову, вскоре компания начала борьбу с пьянством, и с 1846 года в колониях запретили продажу спиртного). Пришлось ждать, пока прикончат ром.

Спустя три дня, когда началась погрузка, выяснилось, что одной лодки мало. Загоскин уже было отчаялся, но тут пришел на помощь управляющий – выделил байдару с условием, что на ней доставят груз еще и в одиночку Икогмют. Наконец, все приготовления были завершены. Загоскин отправил лодку с тремя людьми к устью Уналаклита, а сам 1 августа вышел на байдаре.

Прямым курсом прошли до первого мыса, названного Паленым. Здесь лейтенант провел счисления и записал координаты. На современной карте Аляски сохранилось немало названий, которые русские мореходы давали островам, мысам, заливам и бухтам: Сухой, Опасный, Низкий, Каменный, Тонкий, Толстый. Некоторые названия ныне переведены на английский язык, другие сохранили первоначальный вид: Aspid (Аспид), Kovrizhka (Коврижка), Krishka (Крышка), Kriwoi (Кривой), Rukavitsie (Рукавицы), Shapka (Шапка), Siroi (Сырой), Sobaka (Собака) и Kliuchef (Ключ). И хотя они вряд ли понятны современным американцам, но до сих пор существуют на карте, напоминая о походах русских моряков и промысловиков.

На Паленом заночевали, вместо ужина напились чаю и на следующий день прибыли в жило Кикхтагук. Здесь проживали 28 человек, но Загоскин застал лишь двоих – старуху и юношу; остальные отправились за рыбой на дальние реки. Местное население Аляски после эпидемии оспы 1838 года сильно поредело, и по пути членам экспедиции встречалось много жил, брошенных туземцами. Лишь привыкшие к родным местам старики неохотно покидали их. В одной хижине лейтенант с товарищами увидел старого туземца – его жена и все дети умерли от оспы, но он остался в своем доме вместе с внуками.

Жило сохранилось потому, что было удачно расположено: сюда по притокам Квикпака туземцы свозили для продажи меха и служащие компании приплывали за товарами на байдарах. «Мы шли напрямки, – записывал Загоскин в дневнике. – Берег за бухтою утесист, от 40 до 60 футов высоты. Достойно замечания, что на некоторых из прибрежных утесов лежал снег и, как говорили мне старожилы редута, никогда не тает. Проезжая близ таких природных ледников, чувствуешь особую прохладу».

В бухте у мыса Ныгвыльнук заночевали прямо на берегу. На скалистых островках в море видели гнездилища морских птиц, в воде вокруг островков – стаи дальневосточной наваги и гольцов. На счастье, встретили туземца, у которого купили несколько жирных рыбин; пока варили уху, Загоскин у костра писал в дневнике: «Гольцов два вида в Северо-западной Америке. Один вид, который входит в реки с моря, вместе с горбушею по весне, другой – постоянно проживающий в реках и озерах. Так, в Новоархангельске, в озерке, находящемся близ селения, водятся гольцы, величиною в 2 фута. Здесь, по приморью Нортонова залива, в речках, в него впадающих, попадаются также оба вида гольцов». Примечательно и такое его сообщение: «В круглой бухте, в осыпях песчано-глинистых яров, находят кости ископаемых слонов и мастодонтов. Некоторые кости ребер, берцовая кость и несколько так называемых клыков были привезены нынешнею весною в редут». Найденные клыки включил в свою коллекцию Илья Гаврилович Вознесенский.

По этим местам в 1834 году проходил и Андрей Глазунов. Неопытный проводник вел его по всем изгибам реки Анвиг 22 дня, они с трудом пробирались сквозь заросли по талому мартовскому снегу. А обратный путь с надежным провожатым занял всего три дня! Несмотря на все тяготы похода, Глазунов оставил описание этих мест.

Третьего августа всё утро Загоскин с товарищами плыли в густом тумане; когда он рассеялся, увидели мыс Толстый. Этот мыс славился среди туземцев как лучшее место для ловли оленей, а среди русских – богатыми урожаями красной смородины. После мыса «шли бечевой» – тянули байдару на веревке против течения по неширокой полосе прибрежного мелководья, называемого в тех краях «лайдой». На дне, обнажившемся во время отлива, Загоскин обнаружил зерна кварца, кругляки яшмы кирпичного цвета и лигнита – бурой ископаемой древесины.

После полудня ветер усилился, закружились буруны, обдавая пеной, и байдару решили вытащить на берег. И как ни старались делать это аккуратно, обтягивающий днище лавтак все же лопнул. Сопровождавший их от Кикхтагука туземец взялся чинить, а команда разбрелась кто куда: собирать грибы, ягоды, выслеживать оленя. Наконец, и ветер утих, и байдару починили. Но едва спустили ее на воду, лавтак вновь лопнул – а с ним и терпение лейтенанта.

С проезжавшим мимо на лодке туземцем Загоскин передал в редут записку о присылке баркаса, а сам отправился в Уналаклик пешком – «для прогулки», с одним провожатым.

Пешком в Уналаклик

Вышли в шесть утра. Было начало августа, стояла теплая, ясная погода, с залива надувал легкий ветерок. Сразу за Толстым мысом берег изгибался и цепь прибрежных гор, окаймлявших залив, уступала место равнинной тундре. Все чаще стали попадаться небольшие и мелкие, как блюдца, озерца, отлогий песчаный берег весь был завален выкидным лесом. Через три с половиной часа вышли к устью реки Уналаклик.

Место впадения реки в залив оказалось нешироким – не более 60 сажен – и неглубоким, во время отлива, как заметил Загоскин, показывался «каменистый середок», и байдарам приходилось его обходить слева или справа. Но дальше от берега становилось заметно глубже, в 1837 году в двух милях от берега стоял бриг «Квихпак». По хронометру Загоскин определил координаты места – «широта 63° 53’ 34’’ и долгота 160° 22’ 00’’ к западу от Гринвича. Впоследствии, в зимнее мое пребывание в Уналаклике долгота места найдена по расстояниям Луны от Солнца 160° 30’ 16’’, которая и принята за истинную».

Основанное компанией поселение Уналаклик располагалось на правом берегу реки и состояло всего из одной избы да нескольких вешал для сушки рыбы. Здесь же хранились и рыбные запасы для редута, охраняемые туземцем, жившим в этой избе. Никто на них не покушался до 1841 года. Но тем летом в Квикпак пришло мало рыбы, и местные растащили около трех тысяч юкол и пятьсот штук соленой рыбы. Загоскин заметил: если между туземцами воровство считалось тяжким преступлением и укравший наказывался презрением, то «стянуть что-нибудь у русского и не быть пойманным становилось в удальство». В Михайловском редуте знали о разграбленном складе рыбы, но управляющий никаких действий для поиска и наказания виновных не предпринял. Загоскин свое мнение об управляющем выразил коротко: «жил барином».

До эпидемии оспы туземное жило располагалось на противоположном, левом берегу реки Уналаклик, и было многолюдно, о чем напоминали многочисленные сохранившиеся ямы очагов. После эпидемии оставшиеся в живых перебрались на правый берег, поближе к компанейской избе.

Загоскин насчитал в двух небольших зимниках 13 душ и подробно описал, как строились и что собой представляли зимники туземцев приморья. На предназначенном для жилища месте выкапывали землю – на аршин или более, затем ставили опоры, на них горизонтально, с некоторым наклоном к середине укладывали толстые бревна, сверху засыпали землей. По форме сооружение напоминало пирамиду, издалека казалось холмом. Наверху жилища оставляли отверстие – окно, под которым устраивали очаг. Пол в зимнике настилали досками.

Попасть в зимник можно было только одним способом: ползком на четвереньках через узкий и низкий лаз, «по нечистоте, невообразимой для просвещенного человека и невыразимой словами: тут собачий кал, замерзшая человеческая урина, пепел, кости, шерсть и пр. и пр. и пр…По обеим сторонам от входа, в полутора футах от полу, во всю длину зимника, настланы нары… Это столы, диваны, кровати туземцев. Травяные рогожи, или церелы, развешанные поперек нар, указывают на отделения семейств одного от другого. В передней стороне, на полках и под ними, сохраняются пузыри с жиром, котлы, кондаки, калуги и всякий домашний скарб».

Летники строили из жердей, накрывали их шкурами или берестой, полов и очага не делали. Свет проникал через дверь и небольшие окна, которые ночью и в дождь занавешивали кусками шкур.

Загоскин пробыл в Уналаклике всего три дня, но этого времени оказалось достаточно, чтобы увидеть все преимущества селения перед Михайловским редутом: здесь были лес, песчаный грунт, позволявший сажать картофель, чистая родниковая вода, изобилие рыбы – кета и горбуша, морские сиги, гольцы и хариусы, добывали и речную, и морскую, которая приходила из залива. Туземцы давно оценили все преимущества Уналаклика и переселялись сюда из зимников в летники – на «дачу».

К тому же селение располагалось ближе к Квикпаку, который предстояло осваивать. И Загоскин предложил компании расширить селение Уналаклик, а в редуте оставить пост из четырех-пяти человек. «Пристойнее управляющему наезжать каждогодно на время прихода судна в редут, нежели постоянно занимать 20 человек служителей доставкою к редуту дров, рыбы, воды и пр.».

Чтобы убедить руководство компании, что редут должен существовать для селения, а не наоборот, Загоскин пересказал в своей книге местную байку о планах переноса столицы колоний. Когда М. И. Муравьев, только что вступивший в должность главного правителя Америки, приехал в Новоархангельск, он зашел в кузницу и увидел там ворох углей. «Зная, что в кузнице не производится никаких важных работ, он обращается к старшему кузнецу и спрашивает:

– Это для чего?

– Топоры ковать, ваше высокоблагородие.

– А топоры зачем?

– Дрова рубить, ваше высокоблагородие.

– А дрова зачем?

– Угли жечь, ваше высокоблагородие.

Долго потом разбирали, существовать ли Новоархангельску для углей, и угли перевесили». И осталась столица Русской Америки на прежнем месте, в Новоархангельске.

Можно, конечно, на эту ситуацию взглянуть философски и увидеть в ней вечный круговорот жизни: топоры – дрова – угли – и вновь топоры. И тогда не нужны никакие изменения, пусть всё остается на своих местах, как повелось встарь. Но острый и практичный ум Загоскина не желал мириться с устоявшимися обычаями, если они были нелепы или противоречили здравому смыслу.

Обратная дорога в редут мало напоминала прогулку: дождь и шквалистый ветер, как говорят моряки, «в зубы», заставили Загоскина и его спутника идти двое суток, к тому же шли не налегке, а нагрузившись рыбой. Но усилия лейтенанта были потрачены не напрасно – всё, что он предпринял перед началом похода, зимой вернулось ему сторицей.

Сборы

Если в Центральной России в середине XIX века скорость передвижения зависела от числа лошадиных сил, то в Восточной Сибири, на Камчатке и Аляске – исключительно от сил собачьих. Первых домашних оленей привезут на Аляску с Чукотки лишь на исходе века, и долгое время собаки будут оставаться основным транспортом и тягловой силой. К тому же поразительное чутье и догадливость собак делали их незаменимыми помощниками на Аляске: они находили занесенных снегом людей, предупреждали о приближении волков, поднимали зверя и птицу, согревали своими мохнатыми боками ночью, укладываясь между людьми.

Запрягать собак в упряжку можно было несколькими способами. «До присылки в 1836 г…собачника из Охотска в Михайловский редут ездили по-туземному», – писал Загоскин, изрядно поднаторевший в этом деле. По-туземному – значит, запрягая собак веером, в Восточной Сибири и на Камчатке запрягали цугом, по две в ряд, позже русский способ утвердился на Аляске как более удобный. В Сибири собак специально обучали идти в упряжке, и не просто идти, а по направлению, которое указывал возница. На Аляске же служащие в редуте часто менялись, собаки не успевали привыкнуть к возницам, да и сами ездоки своей неопытностью сбивали собак с толку. Оттого приходилось в походе специально выделять человека, который шел в головной нарте и показывал собакам направление, да и сам «возчик не сидит, но или помогает собакам, идя подле них в лямке, или толкает нарту сзади».

В походе Загоскин определил по семь собак на нарту, больше было нельзя, и не потому, что взять негде. Как он убедился, большое число собак удобно во время передвижения по льду или накатанной дороге в тундре, а там, где проходил их путь – «в лесах, по бездорожью и рыхлому снегу самая многочисленность собак только увеличивает трудности».

Казалось бы, все эти трудности не должны были затрагивать Загоскина лично: компания выделила ему достаточно денег, чтобы он мог купить собак собственно для себя, как и провизию, и все необходимое в походе – так обычно поступали руководители отрядов. Однако лейтенант рассудил иначе: «успех экспедиции наиболее зависит от примера начальника», и потому он решил не пользоваться никакими преимуществами.

В эпоху существования четких сословных границ положение дворянина обязывало его к определенному поведению, он должен был одеваться, передвигаться, есть, спать не как разночинец и простолюдин, туземец и креол, тем более – не вместе с ними. Поэтому решение лейтенанта разделить с командой все тяготы похода ординарным никак не назовешь, оно многое говорит о характере Загоскина и его взглядах. Он восхищался Барановым, который умел отстаивать интересы России и компании в Америке и при этом не делал различий между русскими и аборигенами. Но первый правитель Америки не был дворянином, а Загоскин – был. И от своего решения стать примером для команды он в походе не отступился: прорубал просеки и топтал снег, рубил лапник для ночлега, собирал хворост, летом плел сети и ловил рыбу, правил байдарой и байдаркой. И еще отдал в артель свои припасы – чай, сахар, масло, привезенные из Новоархангельска, да что там – даже личные вещи раздавал обносившимся в походе спутникам и туземцам.

Наконец подготовка к экспедиции была окончена, наступила зима, и можно было отправляться в путь. На время похода было определено взять три пуда сухарей, два пуда гречневой крупы и риса, чаю и сахару 24 фунта, – остальное предполагалось добывать охотой или выменивать у туземцев. У всех были столярные инструменты, из посуды каждый имел по медной луженой кружке, обшитой кожей, деревянной ложке, остальные столовые приборы им заменяли якутские ножи в медной оправе, на поясе все крепили кинжалы на случай рукопашной схватки. На всю команду взяли один медный чайник и один котел в ¾ ведра.

Состав команды Загоскина ко времени выхода изменился: его денщик заболел, Вертопрахов оказался неспособным переносить трудности экспедиции, Тимофей Глазунов тоже был не здоров – «подавал мало надежды», не смог идти с ними и уроженец Калифорнии Акляюк – не привычный к холодам и долгим походам, он страдал ранами на ногах. Вместо них вызвались идти двое из редута – «сослуживец Баранова бодрый старик Лука Пахомов и тунгус Григорий Никитин, служивший стрелком в экспедиции г-на Козьмина при его описи Шантарских островов» – то были люди опытные и надежные.

Вышли, как на гулянье

Четвертого декабря, в девять часов утра, помолясь, вышли в путь. 27 собак везли пять нарт с грузом в 40 пудов: здесь были и провизия для команды, и припасы для поселения Нулато, и юкола для собак. Вот как Загоскин описал начало похода: «Выход наш был как бы на гулянье: погода приятная, самая ходовая, – 18◦ по Реомюру (минус 22,5 градуса по Цельсию. – Н. П.). Солнце в полдень с небольшим 3◦ над горизонтом, конечно, не грело, но радовало своим светом; два побочных отражения, величаемые на святой Руси “ушами”, обещали постоянство морозов».

С середины бухты собаки стали проявлять беспокойство, завыли от нетерпения. Люди остановились, чтобы осмотреться, и не зря – на склонах прибрежных холмов опытные глаза спутников Загоскина заметили табун оленей. Услышав собачий вой, олени всполошились, пошли в гору, поднимая снежную пыль, и четверть часа все смотрели на удаляющийся табун – так он оказался велик.

Зимой световой день в тех широтах короткий, потому в начале четвертого встали на ночлег на Паленом мысу. Развели огонь, вскипятили воду, приготовили чай и сварили кашу. Команда наверстывала обед, а лейтенант был так взволнован переживаниями первого дня, что почти не притронулся к еде – «ничего не шло в душу». Спать расположились в полуразрушенной туземной кладовой – бараборе, забитой снегом, собаки улеглись между людьми, согревая их своими теплыми боками, и «ночь прошла в их драке за тепленькие места и в поворотах каждого из нас с боку на бок».

Утро следующего дня было ясное и морозное. Встали со светом, и пока готовили чай, Загоскин мерил температуру воздуха. Происходило это обычно так: в восемь утра и в восемь вечера он прикреплял термометр к дереву, всегда с северной стороны; если останавливались на ночлег, то оставлял его на ночь. Когда выходили до света, то около восьми часов утра делали остановку, люди и собаки отдыхали, а Загоскин измерял температуру.

Через неделю, когда команда увеличилась, в походе установился определенный распорядок дня и каждый выполнял свою обязанность. На привалах возчики выпрягали собак из нарт, тех, что грызли упряжь, привязывали к палкам. Староста разводил огонь, двое русских с туземцами-проводниками разгребали и утаптывали снег для костра и ночлега, шестеро рубили и носили дрова и лапник для подстилок, двое отправлялись отыскивать воду или растапливали снег. Напившись чаю и отдохнув, все шли за дровами на ночь. В пять часов ставили часовых – по два человека на три часа, один полтора часа караулил у нарт, другой в это время грелся у огня – потом они менялись местами. Не ходили в караул только двое – сам Загоскин – потому что он и так раза два-три за ночь проверял караулы, и староста – на нем лежала обязанность досматривать за всем. В семь – половине восьмого кормили собак и отпускали их, ели подоспевшую к тому времени кашу и второй раз пили чай. Потом каждый ладил себе место для сна.

Туземные селения на их пути встречались нечасто, и Загоскину приходилось в двух зимних экспедициях едва ли не каждую ночь спать на снегу. При сильных морозах был велик риск обморозить ноги: на ходу, в движении, такой угрозы нет, иное дело во время ночлега. Для этого случая на Аляске шили из оленьих шкур длинные спальные парки, которые надевали ночью поверх своей одежды. Но они имели большой вес, и – главное – ноги все равно оставались неприкрытыми, так что приходилось ночью подползать к костру греться. Загоскина бывалые люди надоумили укрываться сложенным вдвое брезентом. Для второго зимнего похода он вместо спальных парок пошил лисьи одеяла с кулями для ног из медвежьих шкур – прообраз спального мешка – они, конечно, были не дешевые, но теплые и легкие.

Как видим, он не только полностью разделял вместе со всеми тяготы похода, но и не делал различия в обязанностях между «белыми» и туземцами. И здесь Загоскин поступал совершенно в духе традиций Баранова и Кускова, убедившихся на собственном опыте, что в суровых условиях арктического холода помогут выжить ни сословные и имущественные различия, а добрые всходы щедро посеянных семян человеколюбия.

Утром 5 декабря они еще допивали последние кружки чаю, когда показались нарты, на которых к ним ехали туземцы. Оказалось, их послали навстречу Загоскину старшины из ближайшего жила. «Такая внимательность доказывает, что и туземцы предупредительны в услугах и помнят добро, когда видят ласковое с ними обращение». Старшинами в этом жиле были двое – старуха Макыган, в крещении Мария, знатная закройщица, она шила зимнюю одежду для всей команды, и Утуктак Феофан – толмач, ходивший в экспедицию с Кашеваровым.

По всему было видно, что их ждали: подъем к селению сгладили, на пути сбили торосы, большой туземный дом – кажим – протопили, лавки и полы не только вымели, но и вымыли, все жители надели праздничные одежды. Встретили их, как почетных гостей: приготовили традиционное угощение – толченую рыбу с жиром, мятые ягоды тоже с жиром, юколу. В этот день у туземцев был праздник морского духа, и кажим украсили резными деревянными фигурками: филин с человеческой головой, чайка, куропатки. Все игрушки двигались, когда их дергали за ниточки, – филин хлопал крыльями и крутил во все стороны головой, чайка опускала железный клюв, будто ловила рыбу, куропатки целовались. Для морского духа они сделали раскрашенные фантастическими изображениями пузыри, которые пускали в море. Никто в этот день не работал, все угощались, забавлялись хитроумными игрушками, а вечером туземцы плясали перед гостями.

На следующий день тоже не работали – 6 декабря православные отмечали память святителя Николая Чудотворца. Загоскин с самого начала экспедиции положил за правило ежедневно совершать общую молитву: «как для поддержания в команде духа благочестия и бодрости, так и для показания туземцам, что мало того, что мы исповедуем правую веру во имя Сына Божия, но чрез молитву имеем к Нему доступ и получаем от Него все требуемое во благо».

Правила благочестия Загоскин усвоил еще в корпусе, где воспитанием гардемаринов в духе православной веры занимался князь С. А. Ширинский-Шихматов. Князь был личностью примечательной, кадеты называли его «образцом высокой нравственности». Он сам окончил Морской корпус, состоял действительным членом Академии наук, писал стихи, прозу, статьи. Выйдя в отставку, князь принял постриг, совершил паломничества в Палестину и на Афон и окончил свои дни настоятелем храма при Русской миссии в Афинах.

Князь считал своим долгом воспитывать в гардемаринах религиозное чувство. В помещении каждой роты он поставил иконы, перед которыми читали утреннее и вечернее правило, накануне воскресной службы читали Евангелие, непонятные места князь сам разъяснял воспитанникам. Все говорили, что Загоскин жил в корпусе «под крылышком князя» – он назначил Лаврентия старшим, и тот читал правило перед иконой апостола Петра, ходящего по водам. Загоскин считал заслугой князя, что он заронил «горчичное семя веры в Господа нашего Иисуса Христа, затемняемое сказками наших матушек и нянюшек». И если лейтенант избрал лучший способ исповедания религии – сам следовал заповедям и не навязывал новой веры туземцам, то можно считать, что посеянное князем семя легло в благодатную почву.

Шестого декабря помолились, спели тропарь Николаю Чудотворцу, потом палили из пистолетов в честь второго праздника – царских именин. Остальное время провели в играх – перетягивали палку, поднимали топор двумя пальцами, туземцы плясали. Вечером угощали стариков чаем с сухарями – для них это было истинно царское угощение.

Надо заметить, что и для русских чай на Аляске стал насущной потребностью. Привозили чай из Кантона англичане, как заметил Загоскин, «самого низкого качества», а продавали по 1 рублю 15 копеек серебром за фунт, что было недешево. К тому же на севере привыкли заваривать чай крепко, и в месяц каждый выпивал больше фунта. В поход взяли из расчета полфунта на человека, заваривали экономно, два-три раза в неделю, летом недостаток чая восполняли листьями морошки, княженики и кипрея.

Загоскин признался, что если бы и не было в тот день праздника, все равно никто работать бы не смог – «с непривычки всех нас разломало». Пока команда отдыхала, лейтенант прикупил у туземцев десять собак.