Текст книги "Пионеры Русской Америки"

Осенью – едва начался Филиппов пост – появился у отца Иоанна в приходе человек. Был он не молод, лицо обветрено, но одеждой чист и по всему видно не беден. Звали его Иван Крюков, на службы он ходил с женой – алеуткой. Жил Крюков неподалеку и как-то пригласил отца Иоанна к себе на чай после воскресной литургии. Разговорились. Оказалось, Крюков 40 лет прожил среди алеутов в Америке, с их помощью выстроил деревянную часовню, управлял промысловой артелью, потом заведовал Уналашкинской конторой и за отличную службу получил солидную премию от компании. О чем он только не рассказывал! – О промысле морских бобров, о китах и сивучах, об огнедышащих сопках, гнездилищах орлов и гусей. Но более – об алеутах: о том, какие они честные, добрые и отзывчивые.

– Одно плохо, – завершил он свой рассказ, – священников там нет.

– Как нет? – удивился отец Иоанн. – Я слышал, в Америке служат монахи из Валаамского монастыря.

– Верно, монахи еще при Шелихове прибыли на Кадьяк. Отцы Ювеналий и Макарий церковь срубили и почти всех местных окрестили. В Синоде даже хотели викариатство учредить кадьякское, да не получилось – архимандрит Иоасаф, блаженной памяти, погиб вместе со всей свитой, когда возвращался в Америку. – Крюков перекрестился.

– Среди них и мой двоюродный брат, Дмитрий Попов, – вспомнил отец Иоанн. – Я тогда еще ребенком был, матушка сказывала, брат на клиросе пел. Упокой, Господи, его душу.

Помолчали.

– С тех пор из монахов кто умер, кто вернулся на Валаам, – продолжал Крюков. – Один Герман остался, живет на острове Еловом, именует его Новым Валаамом. Огород развел. – Крюков усмехнулся. – Репу, капусту содит, учит местных картошку выращивать. Школу открыл, крестит алеутов. Сам Баранов покойный, – Крюков с уважением ткнул пальцем куда-то вверх, – доверял Герману.

– А говорите, священства нет.

– Герман не священник, – пояснил Крюков. – Он простой монах.

– Отчего же не рукополагается?

– Говорят, по смирению своему считает себя недостойным.

О трудах Германа (Аляскинского) и о нем самом Вениаминов будет наслышан в Америке от русских и крещеных аборигенов. Когда в Валаамском монастыре начали собирать сведения о миссионерском подвиге Германа и прислали Вениаминову письмо с просьбой рассказать о монахе, он чужих историй пересказывать не стал, зато поведал о молитвенной помощи отца Германа в случившемся лично с ним происшествии.

В 1842 году корабль, на котором плыл Вениаминов, попал в жестокий шторм и довольно продолжительное время – несколько дней – не мог войти в Кадьякскую гавань. Как моряки не пытались лавировать в море, то отправляя парусник под ветер «во всех рифы», то, наоборот, убирая паруса, ничего не получалось. После сороковой попытки моряков одолеть ветер страдавший морской болезнью Вениаминов наконец взмолился, глядя на остров Еловый: «Если ты, отец Герман, угодил Господу, то пусть переменится ветр». Не прошло и четверти часа, как ветер утих, шторм прекратился и измученная команда наконец ввела корабль в гавань. Такова оказалась помощь святого Германа по молитвам святого Иннокентия.

– Так на все оседлости наши в Америке один священник, иеромонах Афанасий, на Кадьяке, – завершил Крюков свой рассказ и пригладил бороду. – От Кадьяка до Уналашки каждый день не наплаваешься. Ежели кто помрет – и отпеть некому… Ох-хо… Вот если бы кто из священства приехал к нам на Уналашку, да остался бы!

– Кто ж поедет на край света по доброй воле? Отцы-то все с семьями. Вот хоть меня возьми – матушка Екатерина недавно родила, сынок Кеша в люльке лежит, мама моя Фекла Саввишна с нами живет, да брат младший Стефан из Анги приехал. Как они-то?

– И то верно, – вздыхал Крюков и опять принимался за свое: – А какие, батюшка, алеуты терпеливые!..

Так и беседовали они месяц за месяцем – Крюков рассказывал о тяжелой, но нескучной жизни в неведомом краю, о красоте Лисьих островов, об отзывчивости алеутов к слову Божию, а отец Иоанн россказням внимал, да глух оставался, никакие убеждения его не трогали.

«Да и в самом деле, мог ли я или был ли мне какой расчет, судя по-человечески, – признавался Вениаминов, – ехать бог знает куда, когда я был в одном из лучших приходов в городе, в почете и даже любви у своих прихожан, в виду и на счету у своего начальства, имел уже собственный свой дом, получал доходу более, чем тот оклад, который назначался в Уналашке?» По-человечески – оно, конечно, так – да вышло совсем не так.

Как раз в это время епископ Михаил (Бурдуков) распорядился опросить священников епархии и узнать: не желает ли кто из них ехать служить на Уналашку. Кто откажется – спросить о причинах.

Священство Иркутска живо обсуждало событие между собой, Иоанн тоже принял участие. Говорил прямо: ежели что случится с нами там, на краю света, кто позаботится о вдовах и детях? Он по себе знал, каково это, остаться без кормильца, помнил, как они с матушкой едва по миру не пошли. И если начальство не замечает нужды священников, живущих за десять верст от него, то есть начальства, что будет с теми, кто уедет за десять тысяч верст? Поговорили – и дружно отказались. Иоанн Вениаминов в отказе написал: «ехать отказываюсь по причине отдаленности сего места».

Свой письменный отказ он принес в дом епископа. Его пригласили в гостиную и просили обождать. Первый раз он был в покоях преосвященного, волновался, осматривался, как вдруг двери отворились, появился епископ, а с ним – старый знакомый Иван Крюков. Оказалось, перед отъездом на Уналашку он пришел проститься с его преосвященством.

– Так говорите, алеуты усердны к молитве? – спрашивал епископ Крюкова с улыбкой.

– Да, ваше преосвященство, и нравом они добрые, и к слышанию слова Божия расположены, а кто крещен – к молитве очень усерден.

Не раз слышал эти слова отец Иоанн, но в ту минуту они будто впервые прозвучали. Так случается – слышишь Евангелие или молитву много раз, уже наизусть знаешь, не раз сам объяснял смысл, и вдруг – это бывает одно мгновение – будто пелена с глаз спадет: вот оно, про меня сказано и для меня написано. «Я вдруг, можно сказать, весь загорелся желанием ехать к таким людям». Принесенный отказ скомкал, сунул в карман и с той минуты лишь ждал, чтобы объявить епископу о желании ехать на Уналашку.

Услышав просьбу священника, его преосвященство удивленно поднял брови, оглядел молодого человека, тот под суровым взглядом глаз не отвел.

– Посмотрим, – уклончиво ответил епископ.

А вскоре вынес резолюцию: «Многие из священнослужителей отказались от служения в столь важной и подобно апостольской миссии по причинам совершенно неуважительным, и потому консистория имеет дать жребий… (таким-то) диаконам, и тот, кому падет жребий, должен отправиться непременно». Вениаминова в том списке не оказалось, и он огорчился, можно сказать, отчаялся – неужто теперь, когда уже все решено и осталось лишь сообщить жене да матери, – откажут?

Кинули жребий – выпало ехать диакону, приятелю Иоанна по семинарии. Тот – в ноги его преосвященству, молит о снисхождении, мол, родители старые, жена больная, не сегодня завтра помрет:

– Помилосердствуйте – готов хоть в солдаты пойти! Лишь бы не ехать в Америку!

Тяжела оказалась епископская длань – диакона за неповиновение в солдаты и отправили. Много лет спустя Иоанн узнал о судьбе бедолаги – отслужив 15 лет солдатом в Красноярске, тот умер и до самого своего смертного часа горько раскаивался в упрямстве. А жена, к слову, пережила его на четверть века.

Пришлось епископу дать благословение Вениаминову. Вот так, можно сказать, неожиданно для самого себя 26-летний священник принял решение ехать на край света просвещать алеутов.

Дома его ждали слезы матери и обмороки жены, просьбы подумать о годовалом сыне и мольбы изменить намерение – но он твердо стоял на своем. «Я легко расстался с родиной», – скажет он, вспоминая свой отъезд из Иркутска. А в автобиографической записке пояснит: «Пусть мой пример будет новым доказательством той истины, что от Господа исправляются человеку пути его и что все мы, служители церкви Его, не что иное, как орудие в руках Его. Ему угодно было назначить мне поприще служения в Америке – и это исполнилось, несмотря даже на противление воли моей».

Открывалась новая глава его земного поприща, как сказал герой Н. Лескова протоиерей Туберозов: «жизнь кончилась, начинается житие».

«Свет мал, а Россия велика»

Так однажды сказал спутник И. Гончарова по кругосветному путешествию на фрегате «Паллада». Писателя его слова восхитили, а вскоре он и сам убедился в их справедливости, проехав после кругосветки всю Россию – от Охотского моря до Петербурга – и описав свои впечатления в одном из самых увлекательных очерков.

Семейству Вениаминовых тоже предстояло проделать путь по России, и путь немалый, но в обратном направлении – от Иркутска до Охотска, затем, обогнув Камчатку, по морям Охотскому и Берингову до Русской Америки.

Сейчас поезда преодолевают тысячи километров за день, самолетам требуется времени и того меньше: из Москвы до Иркутска шесть часов лету. Пружина часов раскручивается все быстрее, расстояния будто исчезают, поглощенные неведомой, таинственной силой, скрытой в загадочном часовом механизме, они измеряются уже не поприщами и днями пути, как когда-то, а все чаще иными единицами – денежным выражением стоимости билета на поезд или самолет. Сегодня в дороге особенно и не поразмышляешь – не успели отправиться, как пришла пора готовиться к выходу.

У современников Иннокентия времени размышлять было предостаточно, они, можно сказать, проживали в пути большую часть своей жизни и не считали это чем-то выдающимся. Так, преодолевший шесть тысяч верст от Иркутска до Охотского моря по казенной надобности человек именовался в России не путешественником, как в Европе, а «проезжим». И таких «проезжих», скачущих на почтовых в разные концы империи, покрывающих расстояния в несколько Европ, были десятки и сотни. Но то были мужчины – чиновники, статские и военные, купцы и миссионеры-монахи, а в семействе Вениаминовых – две женщины и годовалый Кеня.

Отцу Иоанну определенно было о чем поразмышлять дорогой, и то, что он впоследствии будет советовать другим, было им самим осознанно и выстрадано. «Нести свой крест – значит не только терпеливо переносить трудности, случающиеся с нами по независящим от нас обстоятельствам, но также налагать на себя посильный подвиг, сообразный со словом Господним и нужный нам для духовного совершенствования», – писал он в «Указании пути в Царствие Небесное». Его близким тоже предстояло совершить подвиг для духовного совершенствования – и матери Фекле Саввишне, и матушке Екатерине, и младшему брату, который впоследствии станет священником, и даже годовалому младенцу.

Путь им предстоял претяжелый. Судите сами: из Иркутска семья отца Иоанна выехала 1 мая 1823 года, до Аляски добрались 20 октября – полгода в пути. И какого пути! До Киренска ехали на лошадях, затем плыли на барже по Лене до Якутска, у Якутска переправились в лодках на правый берег Лены и через горы пошли к морю.

Это только легко написать: «пошли через горы к морю». А на деле они преодолели не какие-то там живописные холмы – настоящий Монблан Якутии, ответвление Станового хребта – «позвоночника Земли», чьи голые обледенелые вершины, именуемые в тех краях гольцами, и мрачные темные ущелья, поросшие лесом, наводили ужас своей неприступностью и на видавших виды путешественников. Вот как преодолел грозный хребет Джугджур И. Гончаров, вернувшийся из кругосветки: «Камни заговорили под ногами. Вереницей, зигзагами, потянулся караван по тропинке. Две вьючные лошади перевернулись через голову, одна с моими чемоданами. Ее бросили на горе и пошли дальше. Я шел с двумя якутами, один вел меня на кушаке, другой поддерживал сзади. Я садился раз семь отдыхать…»

Спустя много лет Вениаминов и губернатор Камчатки В. Завойко откроют более удобный и короткий путь к морю, на берегу которого будет основан порт Аян. Но в 1823 году отец Иоанн вместе с семьей ехал к Охотску, труднодоступному с суши и не столь удобному, как Аянский порт, на море.

Где же они ночевали и останавливались для отдыха? – В поварнях. «При этом слове, конечно, представится вам и повар, пожалуй, в воображении запахнет бифстексом, котлетами…» – шутил И. Гончаров. В действительности поварня – это необитаемая юрта с очагом посередине и отверстием наверху для выхода дыма. «Если хотите ее сделать настоящей поварней, то привезите с собой повара, да кстати уж и провизии, а иногда и дров, где лесу нет; не забудьте взять и огня: попросить не у кого, соседей нет кругом; прямо на тысячу или больше верст пустыня, направо другая, налево третья и так далее».

Приходилось везти с собой всё – и постель, и провизию, и посуду, и даже дрова. А кругом безмолвные, безлюдные, пустынные земли с нагромождениями камней, топкие болота с безжалостной мошкой, редкие мелколесья. «Надо быть отчаянным поэтом, чтоб на тысячах верст наслаждаться величием пустынного и скукой собственного молчания», – признавался Гончаров. Или горячим молитвенником, добавим, как отец Иоанн, чтобы отправиться в далекое путешествие с младенцем, слушать вздохи и упреки женщин, с трудом переносивших лишения, и не только добраться до Америки без потерь, но даже с прибавлением – уже на Аляске у Вениаминовых родился второй сын.

В Охотске отдыхали и ждали транспорт до Камчатки, откуда предстояло плыть на Ситху. «Что сказать вам об Охотске? – писал отец Иоанн. – Представьте, если бы кому-нибудь пришла мысль вдруг создать город на пустом и безлюдном месте и вследствие этого он бы устроил присутственные места, дом для служащих, магазины, верфь, гражданскую и военную больницы… послал бы полный комплект чиновников и стражу, словом, сделал бы все, что требуется для города, но о гражданах и забыл бы…»

В этом городе не было жителей – только проезжие, а живущие вокруг тунгусы редко наведывались в Охотск. Не бывали в нем по многу лет и священники – «потому что не на чем ехать», а если и находилось на чем – то за свой счет, начальство за прогоны не платило. Когда в 1840-е годы Вениаминов вернется в эти края уже епископом Камчатским, Курильским и Алеутским, то посетит самые труднодоступные места, в том числе и Охотск, обходя пешком и объезжая свою безмерную и беспримерную епархию на кораблях и байдарах, оленях и лошадях, на собачьих упряжках, алеутских батах и индейских каноэ.

В Новоархангельске они прожили до июля 1824 года, ожидая транспорта на Уналашку. Отец Иоанн в это время служил в церкви Михаила Архангела и, «дабы не праздно жить здесь», преподавал в училище. Наконец, 29 июля 1824 года семейство Вениаминовых благополучно вышло на берег Уналашки.

Царство ветров

Остров Уналашка – самый крупный камешек в ожерелье Лисьих островов, которое нанизала на нитку неведомая рука, желая украсить могучую грудь Бобрового моря и тем выделить, отличить его от других морей в семье Великого океана. Хотя сегодня Бобровое море именуют Беринговым, оно по-прежнему омывает студеной волной берега Азии и Америки, а Лисьи, вместе с другими островами Алеутской гряды, напоминают о временах, когда и сами острова, и северо-западный берег матерой Америки были российскими – потому что открыли их русские мореходы.

«Вожделенной страной моей» называл Уналашку отец Иоанн. Он прожил там десять лет, исходил, изъездил остров вдоль и поперек, исплавал все его бухты и заливы, поднимался в горы и спускался в ущелья и каждый раз заново – словно видел в первый раз – ощущал обаяние его неяркой, скромной красоты. Летом он исследовал Уналашку и соседние острова, а зимой читал записки путешественников, когда научился языку алеутов – беседовал со стариками, записывал их предания и сказки, были и небылицы о происхождении Алеутских островов.

В своем трехтомном сочинении «Записки об Уналашкинском отделе» он пишет: «Остров Уналашка по-алеутски называется ауанъ алахсха или науанъ алахсха – то есть вот это алахсха… длина его простирается до 150, ширина самая большая более 50 верст, а в западной (половине. – Н. П.) – не более 10». Хлебникову остров очертаниями напоминал серп молодой луны, на первый – да и на второй – взгляд казался суровым и нелюдимым. Вениаминов смотрел на остров другими глазами, и его «местоположением, видами и даже картинами… с истинным удовольствием сердца наслаждался».

Форму острова он тоже описал иначе: «северо-западная сторона его изгибается почти под прямым углом, а южная – несколько колесом». Горы разделяют его на две неравные части – восточную, отмеченную высокими вершинами и хребтами, что теснятся длинной грядой, и западную – там горы пониже и между ними расстилаются равнины с густой и сочной травой. В северо-западной части острова горделиво возвышается местная достопримечательность – огнедышащая сопка Макушинская, ее высота составляет 5,5 тысячи английских футов, как заметил Вениаминов, «по измерению Ф. Литке». С прославленным мореплавателем и ученым они познакомятся в 1827 году на Уналашке и потом долгие годы будут писать друг другу, Вениаминов – сообщая свои наблюдения, Литке – высоко оценивая деятельность священника как исследователя.

О сопке с вулканом говорили многие мореходы, последний раз его извержение видели в конце XVIII века. Вениаминов «извержения пламени» не видел, но вулкан, как заправский курильщик, дымил все годы, не переставая, и время от времени погромыхивал, откашливаясь.

На острове было несколько малых бухт и три бухты для больших судов – Корабельная или Бобровая, Английская – куда заходил с экспедицией Кук, и самая безопасная – Капитанская, в этой лучшей гавани Алеутских островов впоследствии расположится военно-морская база США Датч-Харбор.

Рек на острове оказалось немало, все они были неширокие и неглубокие – не в пример Лене или Иртышу, но с чистой, хрустальной прозрачности водой и студеной до ломоты в зубах. Начало они брали в горах, встречались и те, что вытекали из озер, как Ангара из Байкала. В хорошей воде и рыбы много – кижуч, горбуша, гольцы, в море – палтус, треска, калага (навага). Ко времени прибытия Вениаминова каланов на островах уже основательно повывели, киты, сивучи, нерпы, котики и моржи приходили редко. А вот другого зверья все еще хватало, особенно много было лисиц – потому острова и назвали Лисьими – черно-бурых, красных и сиводушек, бегали ушканы (зайцы), встречались тарбаганы (сурки). Птиц гнездилось великое множество – орлы, гуси, утки, чайки, не считая мелких пташек, которые услаждали слух в хорошую погоду, как в райском саду, и настраивали на поэтический лад.

«Представьте себе, что мы сидим на гладкой, сухой, покрытой травами и цветами подошве подоблачной горы, – описывал Вениаминов свои впечатления в письме. – Подле алмазного ручейка, катящегося по разноцветным камушкам между берегов гладких, ровных, усеянных цветами, в коей играют золотые рыбки, ну, хотя не золотые, а жирные гольцы. Перед нами поодаль на гладкой пространной долине более тридцати человек собирают сено, припевая песни на разных голосах и языках. А там вдали пасутся тучные стада, ну, хоть не стада, а двенадцать компанейских коров… при обширном озере охотник скрадывает жирных уток. Дамы наши, поднявшись немного на гору, собирали ягоды, все, какие здесь есть. Мы же, пока варился чай, неводили золотых рыбок – ведь, право, картина!..»

Пейзажи долин в погожую пору рождали романтическое настроение, потому что в остальное время года приходилось довольствоваться унылым и однообразным видом покрытых снегом горных хребтов. Природа как будто хотела успеть расцвести в короткое северное лето цветами и травами, созреть плодами и щедро порадовать обитателей суровых мест, примирить их с неизбежностью наступления холодов.

Чуть иронично, с легкой усмешкой, описывает красоты Уналашки отец Иоанн, – и рыбки там золотые – «ну хотя не золотые, а жирные гольцы», и по-библейски тучные стада – «ну хоть не стада, а двенадцать коров». Он почти доволен своей жизнью на новом месте – «поелику, будучи здоров, могу быть весел, спокоен, безбеден и счастлив. Это от меня зависит, а более что нужно?».

Что нужно? – Ну, наверное, дом для семьи: четверо взрослых и двое младенцев не птахи – хотя и птахи гнезда вьют, и звери норы роют – где-то жить нужно. В первое время поселились в полуземлянке, сложенной из плах и насыпанной поверх землей. Легко догадаться, какие речи говорила матушка Екатерина, увидев их первобытное жилище – и это после просторного и теплого иркутского дома с большой печью! Отец Иоанн и сам готов был избу рубить – недаром у дяди Димитрия в учениках ходил, и помощников бы нашел – да не из чего рубить, не рос лес на острове. «Кусточки, листочки, травочки, цветочки… очки и проч. Все было и есть, да только лесочков-то нет», – сетовал он. Море изредка выбрасывало на берег плавник – вырванные с корнем деревья, будто с недоброй усмешкой напоминая островитянам: мол, есть на свете тенистые ельники и светлые березовые рощи, есть – да не про вашу честь. Печи в землянках топили высушенным плавником и кустарником, который в изобилии рос на острове. А ведь семейству еще провизия нужна, запасы на зиму, младенцам – молоко. «В рассуждении своего состояния я не могу сказать вам, что я доволен, поелику я человек, а человек чем может быть доволен?» Но он молод, здоров и уже потому – счастлив.

Первое, написанное им прошение – о выделении семейству коровы. Корову дали – и еще 30 пудов муки ржаной, 10 – пшеничной, булки, сухари, 5 пудов круп, 3 пуда масла, 2 пуда сахара, 10 фунтов чаю, по 2,5 пуда мыла и свечей, ведро водки и 2,5 пуда табаку – это на год за счет компании, жалованье положили годовое 1200 рублей. Но и провизию, и жалованье нередко задерживали, порой на полгода, а то и на год. Так, в 1826 году компания задолжала священнику 500 рублей, то есть почти половину жалованья.

И приходилось самим сушить рыбу, копать огород, собирать ягоды, солить грибы и одновременно вести наблюдения. «Изобилие ягод зависит от количества снегов, зимою лежащих, – замечал Вениаминов, – и от теплоты весенних месяцев, а созревание – от теплоты летней». Иногда по весне ягод завязывалось много, особенно малины, но если лето случалось короткое, она не успевала вызревать. Кроме малины собирали чернику, голубицу, клюкву, княженику и «самую лучшую из всех здешних ягод по своему аромату – землянику», особенно сладкой и пахучей она росла на низких и песчаных местах.

В его записках есть целая глава с описанием растений Уналашки, обязательным указанием их названий на латыни, объяснением мест произрастания и особенностей. Чего только нет в этом списке! – с непременными дополнениями, съедобные ли растения и ягоды, и если съедобны – то каковы на вкус. Вот, к примеру, известная северным народам шикша (водяника) – «ягоды сии в некоторых местах имеют очень порядочный вкус, и только одни эти ягоды алеуты собирают и запасают на зиму». Или красная ягода, по-алеутски какамагдин, то есть сухие ягоды, похожие на красную смородину, их в пищу не употребляют, «потому что от излишнего употребления оной делается головная боль». Черная или медвежья ягода, видом напоминающая черную смородину, по-алеутски чикатун, «производит рвоту».

Ива, ольховник, бузина, замечал он, не растут как в Сибири, вертикально, а стелются по земле. Описывая растущую на острове флору, не забывал упомянуть отсутствующую: так, привычных русскому глазу ромашки, полыни и крапивы он там не встретил. Зато нашел обилие грибов – белые, красные, величиной иногда с тарелку, маслята и самые сибирские – грузди, – их было особенно много дождливой осенью и, что приятно, – «всегда без червей».

Травы в долинах росли густые и высокие, корма для коров хватало, но скот, на удивление, тучностью не отличался. «И это, я полагаю, оттого, что травы здешние… от испарения моря и недостатка солнечного света водянисты и не столь питательны». К тому же через три – пять лет пастбища неизбежно зарастали сорной травой, и приходилось косить на новом месте. Никто, кроме священника, коров в личном хозяйстве не держал. «Содержание коров очень затруднительно и дорого, ибо сена надобно приготовить не меньше, как на шесть месяцев».

Свиней и коз русские пытались заводить, но они, гуляя по острову, разрывали землянки алеутов и доставляли много других неприятностей. Свиней несколько раз перевозили для откорма на безлюдные соседние острова, однако животные или замерзали, или дичали. Для коз сена на зиму требовалось не меньше, чем для коров, и лучшего качества. А вот уток и кур держали, хотя и не помногу, но все семьи, и вольный воздух острова сотворил с курами удивительное превращение: они там хорошо летали, «так что о них нельзя уже сказать, что курица не птица». Чего на острове действительно не хватало, как считал Вениаминов, так это лошадей, корму для них было достаточно, «по мнению моему, здесь весьма удобно и нужно иметь лошадей».

Описывая топографию острова, Вениаминов начертил карту с указанием бухт и течений в проливах, селений и числа жителей в них, он изучал вулканы и льды, исследовал флору и фауну, горные породы, почвы и минералы. Почва острова состояла в основном из «красноватой глины или черной вулканической сажи, перемешанной с песком и присыпанной землей от 3 до 12 дюймов». Что и говорить, это не чернозем Центральной России или Новороссии, вырастить на такой почве что-либо трудно. А вот яшма, халцедон, кварц, сиенит, змеевик, гранит, обсидиан, вулканический туф и песчаник встречались в избытке. Хлебников увлекался собиранием минералов, составил большую коллекцию, и Вениаминов присылал ему камни.

Всех, кто видел Уналашку с борта корабля или ступал на ее каменистый берег, удивляло: почему на материковой Аляске лес растет в изобилии, а на острове его нет? Вениаминов слышал и читал мнения исследователей о причинах подобного явления и не соглашался, что сильные ветры препятствовали росту деревьев: «напротив, потому здесь так сильно дуют ветры, что нет лесу». В 1803 году из Ситхи привезли и посадили несколько саженцев елок, они прижились, и спустя 20 лет Вениаминов увидел их стройными и крепкими. Раз деревья приживаются – значит, нужно их сажать. «Как видно по пластам земли, еще не слишком давно начали одеваться растениями здешние острова. И потому стоит опытным лесоводам посеять здесь подходящие климату растения – и зашумят дубравы и рощи».

Что могло вырасти на островах, где погода не баловала теплом не то, что лишним – необходимым? Алеуты земледелием не занимались, но семьи русских пытались сеять хлеб и разводить огороды. Как и полагается естествоиспытателю, Вениаминов проводил опыты и наблюдения, каждую из культур пытался вырастить сам и начинал описание с традиционной фразы ученого – «опыты показали». Итак, «опыты показали»: картофель, репа, редька, морковь и свекла растут прекрасно, особенно крупной и вкусной получается репа. А вот картофель мелкий – «не крупнее пули», урожай бывает сам-четыре, иногда сам-семь, что для северных краев совсем неплохо. Огурцы и капуста не созревают, то есть посевы всходят, но не успевают завязаться «даже под стеклами» – это означало: отец Иоанн и теплицы на острове строил. Та же история с самыми необходимыми и популярными культурами – пшеницей, ячменем и горохом, они тоже всходили, но не успевали вызревать в короткое лето.

Начинания отца Иоанна быстро распространялись по острову, недаром он заметил, что после 1826 года, то есть после его приезда, уже и алеуты приохотились к земледелию. Пришлось ему наставлять своих прихожан не только в вопросах вероисповедания, но и в огородничестве: картофель у них не родился оттого, что слишком глубоко закапывали, пока ростки покажутся – зима наступит. Он же и сроки посадки определил: «Садят в первой половине мая, а собирают в последних числах сентября или в первых октября». Удобрение использовали оригинальное – морскую капусту.

Но как бы ни пытались возделывать здешнюю землю, сколько бы труда в нее ни вкладывали, отдавала она крохи, да и те неохотно. И если север России называют полосой рискованного земледелия, то на Уналашке рискованна и сама жизнь. «Здесь человек не рискует одною только водою и воздухом, – писал отец Иоанн, – а все прочее зависит от случая».

Климат островов оказался тяжел даже для закаленных и неизнеженных комфортом сибиряков. В Сибири зима суровая, но воздух сух, в году много солнечных дней, бодрое сияние небесного светила примиряет и с поздней весной, которая будто примеривается: поторопиться к сибирякам или еще испытать их на прочность; коротким и нежарким летом и продолжительной сухой осенью. Иная погода на островах.

Начать с того, что привычных времен года здесь нет. «Можно сказать решительно, что здесь нет обыкновенных времен года, но вместо всех их здесь царствует вечная осень», – писал Вениаминов, определяя единственный сезон острова как нечто среднее между августом и ноябрем. Только по растительности и можно было догадаться – зима или лето, и по календарю, конечно. Хотя острова лежат на несколько градусов южнее, чем расположенная рядом Ситха, средняя температура на Уналашке вдвое ниже, чем на Аляске, и составляет плюс 3,5 градуса C.

Погоду делают на островах ветры – стоит задуть ветрам с моря или с запада, как температура резко падает и становится холодно даже на солнце, и, наоборот, – если дует восточный или южный ветер, наступает ощутимое потепление. В календарное лето воздух может прогреваться до плюс 20–25 градусов, пока не задуют холодные ветры, такое же непостоянство наблюдается и зимой. Скажем, установилась в декабре морозная погода, температура понизилась до минус 16 градусов С, выпал и лег снег, можно сказать, зима вступила в свои права. Но вот подул восточный или южный ветер – и тотчас температура повысилась до плюсовой, наступает оттепель, и если ветры не утихают несколько дней подряд, даже в низинах сходит снег. Переменились ветры – возвращается мороз.

Вениаминов описал такую «зиму» в феврале 1826 года – с 9-го по 28-е было так тепло, что появилась трава, а с 1 марта вернулась настоящая зима, лег глубокий снег и пролежал до середины мая. Старожилы рассказывали, случалось, снег выпадал и летом, в августе, и приходилось собирать ягоды в рукавицах, выкапывая их из-под снега.

1828 год принес островитянам нескончаемые беды, вот как описывал «местные обстоятельства» отец Иоанн в письме. «Нынешняя зима у нас была очень снежна и довольна холодна (морозу было до 13 град{усов}[12]12
  Для измерения температуры отец Иоанн пользовался шкалой Реомюра, в пересчете на шкалу Цельсия это составит 16,2 градуса ниже нуля.


[Закрыть]. И продолжалась почти до половины мая, в половине мая были льды у Аляски, и тогда морозу там было 5 град{усов}. Еманы, или козы, бывшие здесь, все погибли от неимения пищи. Правда, досталось и коровам, до половины почти убавило. Лето стоит самое худое, дождливое и туманное, рыб почти совсем нет… Ягоды еще не созрели, да и едва ли созреют, ибо все еще цветки, а ягодки еще впереди. Мы были вчера в поле (12 авг{уста}), и малина еще цветет, а шикша чуть начинает. И так все что-то не веселит, и нынешняя зима, однако, надоест всем, и особливо питающимся рыбою».