Текст книги "О возлюблении ближних и дальних"

О торговле антиквариатом

Одно время Ю. перестали платить зарплату. Вообще. Мало того, фирмочка, в которой кандидат наук Ю. подрабатывала уборщицей, таинственным образом растворилась в пространстве, оставив после себя Ю., швабру и скандальных клиентов, требующих вернуть деньги.

В довершение всего окончательно развалились сапоги.

– Доходов нет и не предвидится, – сказала Ю., – приезжай, будем продавать бабулины часы, сегодня покупатели придут, сил моих нету ходить с мокрыми ногами.

Ю. от дальней родственницы достался почти антиквариат – часы с кукушкой, немецкая работа. На ходу. Правда, у кукушки временами, преимущественно по ночам, сносило крышу, и она орала дурниной до изнеможения, пока не повисала обессиленно над резными цветами, плодами и листьями.

Я поинтересовалась, а мне-то зачем присутствовать, на что Ю. ответила:

– А если бандиты придут?

Наверно, имела в виду, что уголовное дело с двумя трупами будет расследоваться тщательнее, чем с одним. У наших бессмертных душ появится шанс получить моральное удовлетворение.

– Ты не просто присутствуй, – сказала мне Ю., – а как будто тоже покупатель. Хотя нет, не выглядишь. Значит, ты как будто из музея, им там не платят, вписываешься в образ. И не стой столбом, стимулируй спрос, создавай конкуренцию.

В урочный час пришли покупатели – две дамы в спортивных костюмах лакокрасочной расцветки и на каблуках. Мода на подобную красоту уже отходила, но дамы успели вскочить в последний вагон.

– Пятьдесят долларов, – решительно сказала Ю.

– За что?! – возмутилась дама в сиренево-розово-синем. – Сбоку пошарпано, листочек обломился. Тридцать – и то много.

– Не смешите, это ручная работа, Шварцвальд. Вон девушка из музея старинного быта, они сорок пять дают, – не поддалась Ю., выразительно шевеля бровями в мою сторону.

– Да, – сказала я с энтузиазмом, – за сорок пять мы возьмем, мы всем музеем с давних пор мечтали, да что там мечтали – мы годами грезили о таких часах! Это вам не дешевка какая – Шварцвальд!

Энтузиазма выплеснулось многовато, и дамы глянули подозрительно, а Ю. пнула меня под столом ногой.

Дамы торговались, Ю. стояла насмерть, как триста спартанцев у Фермопил, а в глубине сцены я заламывала руки и завывала трагическим греческим хором, давая понять, что без часов музейная моя жизнь пуста и беспросветна, но больше сорока пяти никак.

Все было на мази, дама в зелено-оранжево-белом уже полезла в сумку за кошельком, но тут очнулась кукушка. Дама в сиренево-розово-синем выслушала придушенные хрипы с просветленным лицом и чуть ли не со слезами.

– С детства помню. У соседей похожие часы висели, у нас не было, а у соседей были, я к ним специально ходила кукушку слушать. Знаете что? Музей сколько дает? Сорок пять, да? Ну так вот, добавлю пятерку, продайте музею, пусть в музее будут, пусть люди смотрят-слушают, вспоминают. А то некоторые за копейку готовы удавиться!

Дальше «Ревизор», немая сцена.

Ю. выдавила из себя:

– Не надо мне пятерки! Хорошо, продам музею за сорок пять, раз вы такие альтруистки!

А потом, после ухода дам, добавила:

– Кто тебя просил так убиваться?! Стрепетова ты наша, Никулина-Косицкая! Ладно, сколько там той зимы осталось, дохожу в опорках. Черт! Но пять долларов мы могли бы взять – все деньги!

О зимних забавах

В молодости Ю. была привержена здоровому образу жизни. А я в той же самой молодости легко поддавалась чужому влиянию. В свое оправдание замечу, что противостоять Ю. было (и есть) невозможно. Энергия в ней клокочет, как лава в кратере просыпающегося вулкана. Давление нарастает, а затем все это бабахает и накрывает окружающих толстым слоем вулканических пород и пепла.

Как-то она сказала:

– Ты уже забыла, как пахнет зимний лес! Завтра мы едем на дачу!

Я что-то слабо вякала про хорошую память, про электричку, автобус, пять километров лесами-буераками и про минус шестнадцать по Цельсию.

– Глупости! – сказала Ю. – Братец купил иномарку, поедем как ротшильды, протопим, глинтвейнчик сварим, а в воскресенье на лыжах побегаем. Собирайся.

Иномаркой оказался ржавый дребезжащий «форд», почти мой ровесник. Но я сохранилась не в пример лучше.

Ну ладно, поехали. Ю, ее брат-турист, друг брата и я. Бедная иномарка тряслась как контуженая, стеная и сетуя на судьбу-злодейку, выдернувшую ее с чистенькой европейской свалки и забросившую в печальные заснеженные равнины, но худо-бедно продвигалась.

А потом асфальт кончился.

У меня крепло подозрение, что ротшильды ездят как-то по-другому. Ну по крайней мере ездят, а не толкают. Или же у них есть специальные люди для толкания и вытаскивания. У нас таких людей не было, так что к сумеркам мы, можно сказать, сами на руках донесли иномарку до места назначения.

Мне хотелось убить всех. Особенно друга семьи, тоже туриста. Выяснилось, что этот кретин забыл сумку с вином для глинтвейна. А гитару взял. Слушать про солнышко лесное на трезвую голову – это мазохизм.

Часам к семи вечера стало понятно, что дачу фиг протопишь, фиг в такой антарктиде доживешь до утра и фиг сейчас на нашем драндулете уедешь. И два экстремала – брат и друг – решили пойти в соседнюю деревню километрах в двух и купить там красного сухого вина для глинтвейна. По тем временам надеяться на наличие красного сухого вина в деревенском магазине было наивностью, если не обозвать хуже.

– Мы на лыжах бегом. Только вы, девчонки, особо не разгуливайте, – сказал друг, – там следы подозрительные, на волчьи похожи.

Тут я пожалела, что не убила его раньше.

– Ну вряд ли волк в двери ломиться будет, – неуверенно сказала притихшая Ю.

Я в волчьих повадках не сильна, но верить хотелось.

Короче, два адских лыжника умчались в ночь. Темень, холодина, и то ли это метель завывает, то ли это завывает не метель. В восемь часов их еще не было, в девять – тоже. Часам к десяти мы обе поняли, что у волков случился неожиданный праздник.

– Может, они заблудились? – спросила я. – Давай во дворе костер разожжем, мы на горке, они на свет выйдут.

Как мы костер на ветру разжигали и как не спалили при этом дачу – отдельная история. Ю. уже рыдала, я тоже, костер трещал, слева выло, справа подвывало, и перед моим мысленным взором стоял образ сыто цыкающего зубом волка с туго набитым туристами животом. Очень реалистичный образ.

А в половине двенадцатого приехал трактор с трактористом, лыжниками, поломанными лыжами и бутылью самогона. Я крайне редко бросаюсь на шею незнакомым нетрезвым людям. Но посмотреть с другой стороны – это был не просто тракторист, это был небритый и пахучий ангел Божий.

– Эх, девки, кабы не жена дома, я б тут и остался, – сказал ангел. – И темненькая мне нравится. И светленькая. Обое нравятся. Ох загудел бы тут с вами, девки, кабы не жена!

Вообще говоря, из любой ситуации нужно извлекать уроки. Вот я, например, усвоила, что горячий самогон с вареньем из райских яблочек, корицей и гвоздикой – это страшно. И в процессе потребления, и после него.

– Бежать, бежать отсюда, – прошипела прозревшая Ю., хлопнув глинтвейнчику, пытаясь отдышаться и с ненавистью глядя на друга-туриста, которого никакие лишения не могли остановить от «как здорово, что все мы здесь сегодня собрались».

Утром за окнами весело затарахтело. Давешний ангел заехал глянуть, не пора ли вызывать труповозку. Ю. упросила его дотянуть иномарку до шоссе.

– Вы, девки, летом приезжайте, у нас красота, просторы у нас, и жена моя к теще на лето поедет, а мы с вами погудим, душа развернется! Вы, девки, давайте в кабину, ничего, на коленях у меня посидите!

Когда трактор поволок нашу иномарку, я оглянулась.

Из лесу вышел одинокий волк.

Довольно симпатичный.

Рыжий такой.

Хвост бубликом.

О текущем

По утрам на откос кухонного окна прилетает ворона.

Откос наклонный и скользкий, ворона большая и упитанная, удержаться сложно, но она как-то пристраивается, балансирует, взмахивает крыльями, смотрит на меня гордо и презрительно – не ворона, а Черный Лебедь.

Требует, чтоб впустили.

Я и не против, но боюсь, что когда на кухню выйдет сердитый спросонья муж, то возникнет недопонимание между мной, им и вороной. Ей-то что – взяла и вылетела, а мне тут жить.

Хотя, возможно, ворона думает – дай-ка слетаю, погляжу на дурынду, что, не позавтракав, прется на работу к семи утра.

Или же у нее совсем другие, недоступные моему разумению, мотивы.

Философ Людвиг Витгенштейн утверждал, что если бы львы могли говорить, мы бы все равно их не поняли.

Нам не постичь и уж точно не принять чужую логику.

Это и к воронам относится.

И к прочим. Временами мне кажется, что мое начальство (слава Богу – не все) произошло не только от нашего общего предка Darwinius masillae: в процесс начальственной эволюции каким-то боком встряли богомолы, инопланетяне и парочка дубовых пней. Такое допущение многое объясняет.

А вчера я снимала деньги в банкомате. За мной стояли два молодых человека, и с ними девица в отчаянной мини-юбке и с голым пузом – это в мороз-то. Троица разговаривала таким запредельным матом, что уши не просто сворачивались в трубочку, а пытались отползти на затылок, поглубже в капюшон.

Раньше я непременно встревала, просила перейти на человеческий язык. Господи, раньше я даже драки лезла разнимать. Без устали демонстрировала виктимное поведение. Сама удивляюсь, как это за долгие годы социальной активности ни разу не огребла. Но нынче свет не тот и я не та. И вот снова вспомнила Витгенштейна с его львами и подумала, ну что общего между мною и этой молодой противной порослью? Двуногость и отсутствие перьев – все.

Я забрала свои деньги и ушла, размышляя о всеобщем падении нравов. Через метров триста меня кто-то хлопнул по плечу. Оказался давешний гоблин.

Я забыла карточку в банкомате, так он рванул к рынку, Сашка к трамвайной остановке, а Маринка осталась у банкомата – на случай, ежели я вспомню и вернусь.

– Надо головой думать, а не ворон считать! – выговаривал он мне. – Люди, пип-пип-пип, знаете какие бывают? – И орал в телефон: – Сашка! Пип-пип-пип, говорил тебе, пип-пип-пип, она на базар пошла, а ты – на трамвай, на трамвай!

У дома я проверила, осталось ли там что-нибудь на карточке. Все осталось.

Теперь мне стыдно за эту проверку.

Об осеннем

В университете общежитие мне не светило, потому как я происходила из богатых учительско-докторских слоев населения. Пришлось снимать комнаты у женщин среднего возраста, разных, но с одинаково неустроенной личной жизнью.

Мое заселение что-то меняло в мироздании. Где-то щелкало, у квартирохозяек вдруг появлялась эта самая личная жизнь, и мне сперва намеками, потом прямым текстом сообщали, неплохо бы подыскать себе другое жилье. Некоторые из дам годами жили себе одинокими рябинами в чистом поле – никаких дубов вплоть до горизонта, но стоило мне пустить корни в ту же почву, как на тебе! – вон уже что-то перебралось через дорогу и завлекательно шелестит реденькой пожухлой листвой.

На одной из квартир события разворачивались стремительно, уже через неделю в доме появился приходящий друг сердца – слегка поношенный и сильно неумный бодренький Витечка, все норовивший ущипнуть меня хоть за что-нибудь. Я пожаловалась хозяйке, но понимания не встретила.

– А не подставляй! – сурово заявила хозяйка. – Если такая нежная, то по средам и пятницам гуляй до часов одиннадцати, воздухом дыши.

Даже в страшном сне мне привидеться не могло, что я добровольно подставляю что-нибудь Витечке для ущипывания. Пришлось выбрать свежий воздух.

Приходил Витечка, дверь закрывалась на защелку, звонок отключался, кто не успел, тот опоздал. К половине двенадцатого Витечка уходил, возвращался в лоно постылой семьи. Он так поэтически выражался. Там еще что-то было про столь же постылую жену.

– Она вцепилась в меня, как хищник в жертву, – с пафосом заявлял Витечка.

Я представляла себе Витечкину жену с окровавленными клыками, прижимающую мощной когтистой лапой несчастного Витечку к затоптанному линолеуму на кухне, и мысленно желала ей удачи.

Как-то, надышавшись воздухом, я притащилась домой и обнаружила, что меня там не ждут. Поковырялась ключом без толку, звонок не работал, а колотить в дверь значило разбудить весь подъезд. Полчаса я прослонялась вокруг дома, но и следующая попытка была неудачной.

Время за полночь. Днем еще тепло, бабье лето, а ночью пробирало. Я потопталась в подъезде на сквозняках и поняла, что на улице хотя бы не сквозит.

Через час бесплодных скитаний по окрестностям и попыток проникнуть в уют я села на скамейку и приготовилась помереть от переохлаждения. С собой даже ручки не было, чтоб оставить прощальную записку на холодеющем теле.

Я сидела и слушала, как падают сухие листья. Лист возникал в конусе света от фонаря, медленно планировал и уплывал из освещенного пространства в темноту. Из ниоткуда в никуда.

Потом в круге света появился рыжий кот, постоял, пригляделся и запрыгнул мне на колени. Кот был теплым, что значительно увеличило ценность его дружелюбия.

Мы с котом просидели в обнимку до трех часов ночи, пока меня не подобрал загулявший сосед с пятого этажа. Кот помявкал на прощание и с нами не пошел.

К тому моменту мне было не до опасений насчет мужского коварства, казалось, что если упаду, то разобьюсь со звоном на мелкие ледяные осколки. Я представляла собой настолько жалкое зрелище, что соседу и в голову бы не пришло, как говаривала моя тетушка, воспользоваться беспомощным положением. Проснулась мама соседа, меня отпоили горячим чаем и уложили спать на скрипучем диванчике.

Утром хозяйка выговорила: она брала на квартиру приличную девушку, а не шалаву, ночующую где ночь застанет. Тот факт, что после ухода Витечки она забыла включить звонок и на автомате опустила защелку, не учитывался.

Столько свежего воздуха ни до, ни после в моей жизни не было. Через пару месяцев Витечка скинул постылые брачные оковы и пришел навеки поселиться. Я съехала.

Лет через десять я встретила на базаре хозяйку с Витечкой.

Витечка, совсем уже затруханный, все рвался к пивному ларьку, но хозяйка цепко контролировала обстановку. Когда она отошла к прилавкам, Витечка оглянулся и сказал:

– Живу как в тюрьме, всю кровь выпила, паучиха. Чего я, дурак, тогда за тобой не приударил? Знал же, нравлюсь, вон как ты переживала, даже домой не шла, когда я приходил, ревновала.

По-хорошему, так Витечку следовало придушить там же. Злодеяние на фоне горы полосатых арбузов. И в этих арбузах закопать. А с другой стороны – он стоял, осторожно кося в сторону яростно торговавшейся хозяйки, и верил в то, что говорил.

Я подумала, что именно с тех пор недолюбливаю свежий воздух в больших количествах, и сказала:

– Да, Витечка, так и знай, ты мне всю жизнь поломал.

О троллейбусном

В понедельник утром в троллейбусе спорили два молодых человека. Один спросил другого, пылая взором:

– Где твой гражданский консенсус?!

Во вторник приличного вида дама орала кондукторше, что поскольку она, дама, так в жизни натерпелась, то ни о какой оплате проезда речи быть не может.

В среду дядька лет пятидесяти читал книжку и ржал лошадью. Не выдержала, заглянула. «Как сложить печь».

Четверг как-то не удался, выпал из последовательности.

Зато нынче утром всем троллейбусом ловили морскую свинку. Я не знала, что морские свинки такие шустрики. Народ кричал, давайте загоним ее в кабину водителя, а там навалимся и повяжем, там ей места для маневра меньше. Поймала старушка лет ста двадцати. Старушки тоже бывают очень маневренные.

Я ничего не придумала. Мне вообще кажется, что в троллейбус № 53 абы кого не пускают. Только со справкой о постановке на учет в мозго-исправительное заведение. У меня такой справки нет, но бумажка не главное, по состоянию души вполне соответствую.

Надо бы отыскать в себе гражданский консенсус.

О своих руках

В первый класс мой сын пошел в джинсах, кроссовках, футболке и доставшемся нам от подругиного сына блейзере. Мы только-только поменяли квартиру, сидели по уши в долгах, на приличное денег не было, а покупать костюм из чего-то типа стекловаты мне не захотелось.

На торжественной линейке одна мама сказала как бы не мне, а в пространство:

– Нам не лень было побегать и поискать приличный костюм! Димочка, не вытирай нос рукавом!

Я посмотрела. Мой мальчик стоял и страдал, потому что ни в какую школу ему не хотелось. Он мне объяснял, что читать-писать умеет, а все остальное можно найти в книжках; приводил в пример Ломоносова и подталкивал к мысли, что не стоит спешить, рано или поздно мимо дома пройдет рыбный обоз.

А ее Димочка тоже страдал, потому что, во-первых, в школу не хотелось, а во-вторых, несчастный ребенок прел в брюках, рубашке с галстуком, жилетке и пиджаке, не предназначенном для вытирания носа.

Все-таки у моего было одним поводом для страданий меньше.

Но именно тогда у меня зародилось подозрение: родительница из меня аховая. И превратилось в уверенность, когда в школе начали требовать всякую ерунду, сделанную своими руками. Например, осеннюю композицию из подручных материалов. Мы набрали каких-то некондиционных желудей, повтыкали в них спички, вроде как ножки-ручки, с помощью пластилина прикрепили к картонке. Получилось живенько: колченогая желудиная семья спешит в магазин за добавкой.

Через пару дней состоялось родительское собрание. В углу класса на двух столах разместились осенние композиции.

– Вот что сделали наши дети своими руками! – с гордостью сказала учительница.

Там была картина из листьев и колосьев – привет от Феофана Мухина. В настоящей раме. Там была профессионально вышитая гладью салфетка – по центру птичка на рябине, а по краям узор из ягодок. Там на доске размером метр на метр была лошадь из баклажанов, телега из половинки тыквы, деревья из веточек с прикрученными к ним листиками из желтого и красного шелка.

– Три ночи рук не покладала, – шепнула мне Димочкина мама. Потом всмотрелась и вопросила: – А где яблоки и груши? В телеге были яблоки и груши! Их что – съели?!

Наш с Серегой личный желудевый позор был задвинут за штору, чтоб не портить радостную картину самостоятельного творчества первого «Б» класса. По дороге домой Димочкина мама и чья-то глуховатая бабушка спросили, сколько часов я сижу с уроками. Я честно призналась, что вообще с ними не сижу, это ж не я учусь в первом «Б» классе. Свернув к своему подъезду, успела услышать, как Димочкина мама и чья-то бабушка рассуждали на тему «понарожают и не заботятся».

Не знаю, по какой причине это вспомнилось. Может, потому, что давеча звонила мне приятельница, сообщила благую весть – ее замечательный муж наконец-то достроил своими докторсконаучными руками шкаф в лоджии. И двух лет не прошло. Достроил и уехал в командировку, счастливый. Знакомая наконец-то вызвала мастера, мастер, вздыхая и сдержанно матерясь, чего-то наколдовал, и в шкафу перестали выпадать полки, а сам шкаф оставил поползновения рухнуть на неосторожную голову. Самым сложным для мастера было не лишить шкаф легкой кривобокости. Чтоб не чувствовалось вмешательство чужих рук.

Приехавший муж обнаружил шкаф стабилизировавшимся и с гордостью сказал:

– Видишь? Ничего не валится! Я же говорил, он постоит и осядет!

А может, потому, что мой мальчик окончил школу. На выпускном одна мама сказала мне, что вырастила дочь своими собственными руками. Мне ей даже ответить было нечего.

Мой сын взял и вырос сам.

О Лариске

С Лариской у нас так. Она звонит, мы активно общаемся пару недель, обсуждаем общую знакомую В., которая все не может определиться, и ее уже лет двадцать мотает по всей шкале, от сорок шестого до пятьдесят второго размера. Я завидую сорок шестому размеру, Лариска пятидесятому. Потом Лариска исчезает, далее пусто, затем материализуется и продолжает разговор с той фразы, на которой расстались.

Ну вот, звонит Лариска, интересуется, как мы съездили в Москву (три года назад!), и сообщает, что выходит замуж. По-моему, в четвертый раз, если я чего не пропустила. Естественно, на всю жизнь, и в горе и в радости, пока смерть не разлучит – как обычно. Приглашает на свадьбу.

– Лора, – говорю, – спасибо, но это визу делать, лететь за тридевять земель, и вообще у меня проблем по уши, затяжная депрессия и мизантропия приступами, с таким набором прилично посещать похороны.

– Отлично! – говорит Лариска. – Разбавим трагизмом слащавое действо. Будешь сидеть вся такая в невыплаканных слезах, будто мы с тобой роковые соперницы, а подфартило мне. Заодно отвлечешь на себя свекровь, типа у вас общее горе.

Я была на первой Ларискиной свадьбе. Или на второй, не помню. Нет, все-таки на первой.

Там понаехало дремучих деревенских Ларискиных дядьев, и дядья эти вмиг упоили непьющего и помешанного на правильном образе жизни жениха. И украли невесту, потому как красть положено, а некому – у жениха все друзья были ему под стать, знали, сколько нитратов влезает в средних размеров помидор и чем бицепс отличается от трицепса, но противостоять домашнему самогону на смородиновых почках не могли.

Украсть украли, а искать тоже некому. И жених, и бодибилдеры в пространстве не ориентировались. Тогда свежеиспеченная свекровь сухо осведомилась, как меня зовут, и сказала с переходом на прописные:

– Я вас, Наташенька, прошу найти ЭТУ ВАШУ ПОДРУГУ!

Я отправилась искать на кухне, в подсобках, потом подумала, дядья не те люди, чтоб по кладовкам шастать. На их лицах читалось умение совмещать нужное с приятным.

Рядом с рестораном было такое заведение, распивочная, высокие столики, стульев нету, зашел, тяпнул, свободен. Там они и окопались. Лариска в кремовом платье до полу (кремовый это цвет), четверо дядьев и литровая бутыль того самого, на почках. И все присутствующие их уже любили, и официантка все подсовывала им бутерброды с подсохшим сыром и так смотрела на младшего дядьку – скажи он слово, она бы как была, в наколке и передничке, рванула бы следом, чтоб и в горе, и в радости, и см. выше.

И вот мы стояли вокруг этого столика и пели хором, с душой, белорусскую песню «Як хацела мяне маць ды за першага аддаць». Очень жизненная песня, ее следует выучить каждой девушке. Про то, что и первый – не вариант, и со вторым облом, и так до седьмого, а седьмой всем хорош, но не схаце мяне зяць.

А сейчас Лариска звонит и говорит:

– Может, выберешься? Дядьке Степану не по силам, а дядька Феликс собирается. Давай, а? Ты прикинь – тут тебе штат Аризона, тут тебе шатер на лужайке, за лужайкой кусты колючие, называются паркинсония, ей-богу, так и называются, гости с бокалами в руках прогуливаются, а мы с тобой и дядькой Феликсом за кустами, в полный голос: «А той чацверты нi жывы нi мертвы, ой не аддай мяне маць!» Как самогон провезти, я придумаю!