Текст книги "О возлюблении ближних и дальних"

О духе коллективизма

Ни снов дурных, ни кошек черных, грянуло без предупреждения.

Миша, сказал Иванову директор филиала, такое дело, племяннице генерального надо практику пройти, всего месяц, ты уж потерпи, Миша.

Племянница, бойкая блондинка, полная идей, призвала отринуть старое, потянуться к новому, объединить тимскилс, проникнуться тимспиритом и посредством тимбилдинга сплотиться в единое целое, в котором все как один пойдут в ногу. А посему в субботу первый этап упомянутого тимбилдинга, автобус заказан, выезжаем в тренинг-центр, форма одежды спортивная, отнеситесь серьезно.

Технический писатель Ия Лазаревна сказала, у меня дача, яблок немерено, пусть гниют, да?!

Тестировщики поскучнели.

Программисты сидели с умными внимательными лицами, но в наушниках, так что вообще – мимо.

Дима, сказал Иванов директору филиала, уйми свою заразу, сдача на носу, пашем с утра до ночи, объясни мне, Дима, что мы должны отринуть.

Миша, сказал директор филиала Иванову, и зараза не моя, и лекарства не придумано, настучит дяде, как пить дать настучит, без обид, Миша, но если хоть кто сачканет без справки о смертельной болезни – отрину премию всему отделу.

Субботним утром начальник отдела Иванов сказал жене, Люсик, мне на работу, у меня тимбилдинг.

У тебя, Иванов, цирк с конями, какие шутки? ведешь младшенького в цирк, потом в парке катаешь на лошадке, давно обещано, сказала жена.

Люсик, давай ты на лошадке, сказал Иванов, мне никак.

Иванов, сказала жена, ты забыл, у нас два сына, у меня свой экстрим, я со старшеньким к стоматологу.

Люсик, сказал Иванов, попроси маму, правда – никак.

Иванов, мечтательно сказала жена, поговаривают, есть семьи, в которых дети помнят, как выглядит папа.

И вздохнула, мол, врут, конечно.

Деваться некуда, выехали все.

Кроме программиста Павлика, чья мама заведует поликлиникой № 24.

По дороге зараза проверещала в свистящий микрофон про командный дух, призвала приободриться, сказала, в разновозрастном коллективе возникает напряженная атмосфера, с ней нужно бороться!

И посмотрела в сторону Ии Лазаревны.

Ну, знаете, обретя дар речи, сказала Ия Лазаревна (шестьдесят пять лет, три иностранных в совершенстве, абсолютная грамотность и чувство стиля, недавно сменила «ситроен» на новенький «ауди»), если мой возраст мешает, могу и уволиться!

Иванов, полгода плясавший вокруг Ии Лазаревны, лестью и посулами заманивая ее в свой отдел, мысленно оторвал заразе голову.

Начали с падения на доверие, то бишь спиной вперед на руки трудового коллектива.

Уронили Ию Лазаревну, чуть не сломали ребро Иванову, порвали футболку тестировщице Маше, плюс Маша обвинила аналитика Севу в том, что он не так пытался удержать, как под шумок облапать.

Переправа через условное болото дала в результате одну растянутую лодыжку, несколько ушибов и окончательный разрыв отношений между Машей и Севой.

Неверующий Иванов от всей души поблагодарил Господа за то, что дело не дошло до веревочного курса.

То бишь обошлось без смертоубийства.

Поехали злые, вернулись еще злее.

В понедельник зараза проводила беседы с глазу на глаз.

Во вторник озвучила переосмысленное в фантазийном стиле содержание бесед всему коллективу.

В среду воздух потрескивал от напряжения.

В четверг рвануло, на стол Иванову легло четыре заявления по собственному желанию, одно от Ии Лазаревны.

В пятницу зараза объявила, она тут понаблюдала и пришла к выводу, что в коллективе ужасный моральный климат, так продолжаться не может, вот план выхода из кризиса.

Мы все вместе должны взглянуть в глаза своим демонам, сказала зараза.

У Иванова перед глазами заскакали бесы и упомянутые демоны, в голове что-то тренькнуло, он врезал по столу кулаком и заорал, что до появления заразы климат был как на Мальдивах, и что в нынешнем Мордоре винить, кроме заразы, некого, и что плевать ему на дядю, пусть дядя сам работает!

Зараза похлопала глазами, зарыдала и выскочила за дверь.

После воцарившейся паузы Ия Лазаревна сказала, Михаил, вы правы, несомненно правы, но дурочка старалась, чему научили, то и делала. Павлик, голубчик, что ты сидишь? Беги, успокой девушку.

В конце августа закрыли очередной этап проекта, по этому поводу Ия Лазаревна позвала всех на дачу.

Озеро, лес, шашлыки.

Сытый и разомлевший Иванов возлежал в гамаке под яблоней, смотрел, как носятся наперегонки с хозяйским сенбернаром младшенький и старшенький, как тестировщица Маша воркует с аналитиком Севой, как программист Павлик что-то шепчет заразе на ушко.

Подошедшая Ия Лазаревна сказала, заметили, как развиваются события? Когда молчит, дурацких идей не озвучивает, то прелесть что за девушка, правда, Мишенька?

Правда, Ия Лазаревна, сказал Иванов.

И уснул.

Умиротворенный.

В Академии социологии и менеджмента (бывший техникум легкой промышленности) непревзойденным образцом считается отчет по летней практике, блестяще написанный студенткой Кристиной А.

Декан говорит, даже удивительно, казалось бы, невеликих способностей барышня, а ведь можем, если хотим!

Ия Лазаревна говорит, ну должна же я была что-нибудь сделать для девочки на прощание.

О спиралеобразном течении жизни

Иванова говорила:

Прихожу, он заявляет, Ленок, так устал – руки не поднимаются, когда ужинать будем? то есть поле вспахал, пять вагонов разгрузил, колодец выкопал, все в одиночку и в непогоду, руки, натруженные мышкой, у него не поднимаются, картошку почистить ими никак, лучше подождать два часа, у меня почти сто контрольных на проверку, у меня семь уроков и родительское собрание, у меня Петров в десятом «А»! Петров! хотела, чтоб он меня понимал, похоже, слишком много хотела.

Иванов говорил:

Зарабатываю дай бог каждому, могла бы вообще дома сидеть, жаждешь работать? работай, я не против, но не по двенадцать часов! то тетради, то олимпиады, то Петров в милицию попал – и так по кругу, Петров-стервец как член семьи, навек прописался в моих кошмарах, что она с ними возится?! надеется взрастить из петровых нобелевских лауреатов? хотел, чтоб меня дома ждали с улыбкой и ужином, а не с Петровым и тетрадями, я что, слишком много хотел?

Развелись. Разъехались. Все как у людей.

Иванов завел себе Настю.

Довольно скоро поменял ее на Дину.

Дину на Еву.

И даже не вспоминал про постороннюю женщину Иванову.

Почти.

Ехал домой, остановился на светофоре, посмотрел по сторонам и в соседней машине увидел Иванову, сидит рядом с каким-то гнусным типом, хохочет, а у него лысина на полбашки и нос кривой, да чем он может насмешить?! с таким-то носом! тьфу! хорошо, что развелись.

За ужином начал рассказывать, как день прошел, Ева слушала, привычно кивала, ахала и поддакивала.

Или не слушала, но кивала, ахала и поддакивала.

Дура.

Через неделю не выдержал, посмотрел расписание на сайте школы, факультатив с шести до восьми.

Иванова вышла без четверти девять, ну да, как же, великий педагог, несет свет ученья в массы петровых.

Сказал, привет, Иванова, вот, мимо проезжал, давно не виделись, давай сходим поужинаем, поговорим.

Сказала, здравствуй, Иванов, не вижу смысла ни в ужине, ни в разговорах, что ты меня держишь? отпусти немедленно!

Потом искры из глаз и темнота.

Очнулся на земле.

А над ним склонилась Иванова.

А за Ивановой в тусклом фонарном свете маячил некий амбал, бубнил, Еленандревна, я ж не знал, я ж думал, пристает, сволочь, ну Еленандревна, я ж не хотел, я ж слегка, а он сразу с копыт!

А Иванова плакала и говорила, Сашенька, ты меня видишь? Сашенька! скажи что-нибудь! Петров! ты идиот! сила есть, ума не надо! Сашенька, миленький, ты живой?!

Пахло прелыми листьями, на школьный двор опустился туман, на щеку Иванову упала слеза, обожгла, горячая, и он подумал, давно ему не было так хорошо и так спокойно.

Через год расписались, тайком, никому не сообщали, зачем людей смешить.

А на ступеньках загса переминался с ноги на ногу студент первого курса мехмата Петров с дурацким букетом лохматых желтых хризантем.

Откуда только узнал.

Старички и старушки

Антон Ильич

Антон Ильич неважно видит, плохо слышит и ходит с трудом.

У Антона Ильича, военного летчика, повоевавшего на множестве объявленных и необъявленных войн, хорошая пенсия. Пять раз в неделю, а иногда и по субботам, к нему приходит хмурая работница соцслужбы Шандора – продуктов купить, приготовить на скорую руку, прибраться. Шандора – человек честнейший, копейки чужой не возьмет, но у них с Антоном Ильичом уговор: пятьдесят грамм до работы для задору, пятьдесят после от устатку. Бдительные домовые бабки засекли, что время от времени Шандора покупает бутылку водки, и считают Антона Ильича тихим алкоголиком.

Антон Ильич женился поздно, между корейской и вьетнамской войнами, а дочка родилась еще позже, ему за пятьдесят перевалило. Дочка пошла неизвестно в кого, училась в трех институтах, ни одного не закончила, пребывая в метаниях и хотениях всего и сразу. В девяностых решила заняться бизнесом, но не тут, а там, а для бизнеса нужен начальный капитал. Антон Ильич дураком никогда не был, видел, что из дочки бизнесменша как из стрекозы бомбардировщик, но дочка рыдала, жене вызывали скорую, и он сдался: поменяли хорошую квартиру в самом центре на убитую однокомнатную хрущевку. Дочка рыдать перестала, расцеловала родителей и отбыла с вырученной доплатой в Германию, пообещав писать, звонить, разбогатеть и вернуться.

Звонить не звонила, изредка приходили открытки с парочкой фраз, всегда без обратного адреса. Сначала из Германии, потом из Португалии, а последним, уже после смерти жены, пришло письмо из Бразилии. В письме были фотографии дочки с неизменным недовольным выражением лица и с хорошенькой мулаточкой на руках – внучкой Мишель. И никаких подробностей.

В Бразилии Антон Ильич не бывал. Только над.

В хорошую погоду Антон Ильич с двух до четырех сидит на лавочке, не у подъезда – там соседки жизни не дадут, чуть подальше. Думает и ничего не ждет.

Прошлым летом у него появились друг и подруга.

Косматое чудище Красс и такое же косматое, да еще выкрашенное во все оттенки от фиолетового до розового, избалованное до безобразия пятнадцатилетнее чудовище Лили. Родители назвали в честь какой-то прабабки Лилией, ужас. Ударение на второй слог временно примиряло.

Красс радостно рыскает вокруг, принося добытые сокровища к ногам хозяйки – то сломанную ветку, то старый драный ботинок.

Антон Ильич называет Лили Лилечкой. Лили морщится, но терпит. Ей интересно, в каком платье была покойная жена Антона Ильича, когда он первый раз ее увидел, и что Александра Викентьевна отказалась с ним встречаться, потому как он не читал «Войну и мир» (когда мне читать было, Лилечка, не охотник я до чтения, но прочел, за месяц прочел). И про самолеты интересно. И про Дальний Восток. И про дочку, и про внучку (красавица не хуже тебя, Лилечка).

Антон Ильич слушает про Дэна из одиннадцатого класса, козел козлом (не надо так говорить, Лилечка; да если бы вы его видели, вы б сами сказали, что козел!), про идиотку Моргунову (одни понты и полторы извилины; не надо так, Лилечка), про то, что родители озверели, не знают, чего хотят, уйду в монастырь, еще наплачутся (что ты, Лилечка, они тебя любят).

Половина соседок считает Антона Ильича педофилом. Вторая половина убеждена, что малолетняя прошмандовка нацелилась на гробовые сбережения.

Потом случилась радость: Антон Ильич начал получать письма. От Мишель. Письма были напечатаны крупным шрифтом (смотри, Лилечка, она понимает, что я почти слепой), на конвертах яркие марки с ягуарами, страусами и броненосцами (они переезжают часто, Лилечка, как обоснуются окончательно, тогда адрес напишет), в письмах про то, что все у них хорошо, даже замечательно, что мама много работает, и ее очень ценят (я и не верил, что из Тани что-то получится, а видишь, остепенилась; вот бы Александра Викентьевна порадовалась).

Этим летом родители отправили Лили на два месяца в Англию, язык подучить, ну и вообще полезно.

В августе вернулась стриженная под призывника, с тремя сережками в ухе и одной над бровью.

Бабки у подъезда Антона Ильича, косясь на шалаву неодобрительно, сказали, умер, еще в июле, не мучился, уснул и не проснулся, военкомат хоронил, с караулом, с оркестром, красиво.

А одна, самая противная, добавила:

– Обломились денежки, не получилось к рукам прибрать?

Лили хотела на нее Красса натравить, но сдержалась (они несчастные, Лилечка, не нужны никому, оттого и несчастные).

Через пару недель Лили наткнулась у магазина на похмельную Шандору.

– Господи, что ж ты со своей головой сделала, страхолюдье какое. Мечтал, что внучка приедет, да вы с ней подружитесь. Радовался, что про внучку узнал. Говорил, умирать не страшно. А писем больше не было, я проверяла.

Какой там приезд, какая дружба, какие письма.

Папа Лили в детстве собирал марки. И бразильские там были. Правда, все гашеные, но Антон Ильич со своим зрением таких подробностей рассмотреть не мог. И ноутбук у Лили свой. И принтер. Родители еще в шестом классе купили.

Лидия Юрьевна

Усланный в командировку и задержанный там внук Петя в расстроенных чувствах позвонил своей бабушке Лидии Юрьевне и прокричал, что у него в столе лежит конверт с билетом, и что пусть бабушка попробует его продать, сегодня же, еще не поздно.

Бабушка нашла конверт, глянула на билет, не поверила своим глазам, выпила валерьянки и перезвонила внуку.

– Бабуля! – страшным голосом заорал внук. – Не могу я его пристроить, мои все либо с билетами, либо не могут!

– Петенька, кому же я его продам за такие деньги?! И не надрывайся, я тебя прекрасно слышу.

– Ну так выбрось! Или сама сходи!

Выбросить или просто так отдать билет ценою в две ее пенсии – это, считай, готовый инфаркт в компании с инсультом.

Вот так слегка глуховатая, но отказывающаяся признать глуховатость Лидия Юрьевна побывала на концерте группы Рамштайн.

И ей понравилось. Конечно, можно было бы себя вести и поскромнее. Но понравилось. Особенно главный рамштайнщик, похожий на Николая Матвеевича, покойного мужа Лидии Юрьевны. Тоже с виду был ерник, бабник и рукосуй, а на самом-то деле человек хороший и надежный.

Молодые люди, сидевшие рядом с ней, сперва изумленно смотрели на Лидию Юрьевну, но потом прониклись, зауважали и после концерта предложили отвезти домой. И отвезли на красивой машине, и помогли выйти, и провели до дверей. И все это видела мучающаяся бессонницей сплетница Сатькова с первого этажа, что не могло не сказаться на репутации Лидии Юрьевны в глазах окрестных старушек. Но Лидия Юрьевна даже не расстроилась.

Николай Матвеевич умер совсем молодым, чуть за сорок, и ни одной фотографии не осталось – альбом пропал при переезде.

– Вот, Коленька, и день прошел, сейчас все тебе расскажу, только посижу, с мыслями соберусь. Ну, слушай… – говорит вечерами Лидия Юрьевна и поправляет стоящее на комодике фото Тилля Линдеманна, вырезанное из купленного Петей постера и вставленное в рамочку из светлого дерева.

Татьяна Львовна

Татьяну Львовну соседка долго окучивала, но таки уговорила пойти в клуб для тех, кому за много.

– Что сиднем дома сидеть, племянница моя там работает, запишет нас не абы куда, а чтоб в группе мужчины были, посмотрим, поговорим, потанцуем.

Как и ожидалось – увядший дамский цветник, украшенный несколькими старичками разной степени мумифицированности.

Сначала распорядительница, та самая племянница, долго вещала на предмет золотой осени жизни. Наверно, чтоб ни у кого не осталось сомнений, что зима не за горами.

По ходу ее речи в зал прибывали заплутавшие старушки.

А потом зашел Романюк.

И застыл в дверях разочарованно. Будто ему была твердо обещана стайка двадцатилетних прелестниц, а не залежалый неликвид.

Сорок пять лет, черт подери, сорок пять лет между Танечкой, смертельно влюбленной в Романюка с первого же курса, и нынешней Татьяной Львовной.

Перед распределением Романюк сказал ей:

– Ты, Танька, глуповатая какая-то, не перспективная, с тобой не вырастешь, мотивации нету расти, понимаешь?

Потускневшее прошлое ожило, показалось случившимся не далее как вчера, и Татьяна Львовна встала, подошла к усевшемуся в первом ряду Романюку, прихватив по пути увесистую папку со стола распорядительницы, и стукнула его этой папкой по голове. И уже замахнулась во второй раз, но в какую-то долю секунды поняла, что был бы Романюк – и не случилось бы ничего другого, ни долгой и счастливой семейной жизни, ни замечательных дочек, ни докторской мужа, ни его кафедры, ни своей кандидатской – только заглядывание в глаза, чтоб угадать настроение, и боязнь сказать или сделать не то и не так.

Тогда она положила папку, сказала:

– Спасибо тебе, Романюк! – и чмокнула его в побагровевшую лысину.

А потом сидела в парке, смотрела, как с деревьев шепотом облетают листья, как целуется на скамейке юная парочка, как по газону носится мальчишка с лохматой дворнягой, мальчишка смеялся, дворняга лаяла и тоже смеялась. Мальчик был похож на внука, и собаку внук завел похожую – без роду и племени, зато смышленую, добрую. И впервые за годы, прошедшие после смерти мужа, Татьяна Львовна была абсолютно счастлива.

А Романюк учинил несусветный скандал, требуя, чтоб при вступлении в клуб предъявлялась справка от психиатра, а то понабирали сумасшедших маразматичек, которые кидаются на кого ни попадя. Хотел идти в поликлинику снимать побои. Еле отговорили.

ИванИваныч

У ИванИваныча бессонница.

До рассвета он долеживает, а там встает, старается не стучать палкой, дабы не раздражать живущую этажом ниже старуху Климченку, и садится у кухонного окна.

Небо светлеет, розовеет и поднимается вверх. Ночью подморозило, трава седая от инея, и, когда из-за домов появляется солнце, с кленов под окнами начинают плыть вниз листья.

Дом проснулся, дверь подъезда хлопает все чаще, и снизу доносятся отзвуки привычного утреннего скандала. Строго по расписанию.

Пару лет назад ИванИваныч попытался поговорить с соседями, но понимания не встретил. Климченка моментально отрастила клыки и когти, орала в ответ, что сначала вырасти своих детей и внуков, что обойдемся без советчиков и что не ваше собачье дело. От греха подальше ИванИваныч укрылся в своей квартире, а на лестнице еще долго громыхало. Климченку можно было бы забрасывать во вражеские окопы: через часок-другой враг приполз бы на коленях, со слезами умоляя забрать его отсюда куда угодно, хоть в плен, хоть в расход.

Климченка не знает, были у ИванИваныча и жена, и сын. Давно. Однажды прилетел с вахты, а дома только записка на кухонном столе. Искал, еще как искал, всю жизнь искал – ничего. Как и не было. Как растаяло.

ИванИваныч не позволяет себе мечтать, что когда-нибудь ему позвонят в дверь, на пороге будет стоять крепкий сорокалетний мужик, и ежели всмотреться, то в нем можно будет разглядеть маленького светлоглазого Марата. Но оно все равно мечтается. Не для помощи, не для стакана воды. Чтоб, если умрешь, по тебе кто-нибудь заплакал. Или хотел бы заплакать. Или хотя бы подумал. Нет, не так. Просто узнать, что жив-здоров. Что не приснилось.

В девять утра ИванИваныч выходит на прогулку. Кленовые листья спускаются на землю неспешно и неторопливо, на мгновенье замирают и кажутся вышитыми на прозрачном воздухе. Чуть в стороне припаркована большая машина, похожая на лоснящегося черного зверя. Это молодого парня, что купил сразу две квартиры в четвертом подъезде, полгода своим ремонтом никому не давал жизни, а недавно перевез жену и двух мальчиков-погодков. Климченка регулярно и на весь двор разоряется на предмет кровопийц и бандюганов, присосавшихся к народному телу, похоже, именно бандюганская семья застила Климченкам причитающееся им счастье.

На черном сияющем капоте лежат несколько золотых листьев. ИванИваныч смотрит, понимает незавершенность картины, с трудом наклоняется, подбирает горящий багрянцем лист и осторожно кладет его на капот, ближе к ветровому стеклу.

– Вот зачем нужны «мерседесы»! Для красоты!

ИванИваныч вздрагивает, оборачивается и видит хозяина машины.

– Не, ну правда же, красиво, – говорит кровопийца и бандюган.

Потом внимательно смотрит на ИванИваныча:

– Дед, тебя подвезти куда? В поликлинику или куда тебе? Нет? Просто гуляешь? Смотри осторожней, а то шумахеров развелось.

Садится в сверкающего монстра, но, прежде чем захлопнуть дверь, добавляет:

– Дед, я в четвертом подъезде живу, сейчас тебе визитку дам, звони, вдруг чего надо, за продуктами сходить или там лекарство какое, жена почти всегда дома, звони, не бойся, дед, тут без подвоха, квартира твоя мне не нужна, звони, не стесняйся, на, держи, – сует ИванИванычу в руку твердый белый прямоугольничек и уезжает.

ИванИваныч видит большие буквы на визитке, а маленькие без очков не разобрать. Он достает очки, цепляет их на нос.

«М» – Михаил.

Но как заныло сердце.