Текст книги "О возлюблении ближних и дальних"

Просто старушка

Одна добрая старушка, жившая на третьем этаже, ранним утром обязательно открывала окно и сыпала вниз пшено и хлебные крошки, чтоб покормить птиц.

Машины жильцов стояли прямо под ее окнами, и крошки с пшеном падали на их крыши.

К нужному часу голуби, вороны, галки и воробьи слетались со всего квартала.

И пировали на крышах.

На радость старушке.

Жильцы громко ругались и даже матерились, без особого успеха пытаясь отчистить следы пшена и крошек, пропущенных через голубей, ворон и т. д., и грозясь найти гадину.

Но старушка вдобавок к плохому зрению была еще абсолютно глуха.

Она смотрела вниз и думала, что люди от души радуются птичкам.

Панич Вера Яковлевна

ЖЭС считает старушку Панич Божьей карой, ниспосланной за прошлые грехи – за невкрученные лампочки в подъездах, за раздолбанные песочницы, за нетривиальную установку смесителей в исполнении пьющего сантехника Сацука.

Старушка Панич не похожа ни на одну из казней египетских.

С виду она легко состарившийся голубоглазый ангел, но под одуванчиковым пухом поблескивает высокоплавкая сталь. Многие это прочувствовали.

Старушка Панич во всем любит порядок и живет по режиму. Просыпается в пять утра, умывается, завтракает, кормит пожилого кота Аркадия, к шести выходит мониторить пространство. Под ее всевидящим дальнозорким оком дворники метут аккуратно и везде, хотя это и противно их дворницкой натуре, а усмиренные собачники послушно демонстрируют совочки и целлофановые мешки.

Старушка Панич идет в магазин, возвращается, готовит обед, время от времени шугая кота Аркадия, который крутится под ногами, орет дурниной, забыв о возрасте и приличиях, и делает вид, что в текущем месяце его еще не кормили.

Потом ложится отдохнуть, не забыв пожелать здоровья тому капиталисту, что расселил их коммуналку. И район хороший, зеленый, и поликлиника рядом, и дом после капремонта, и перевез сам, добрый человек, даром что капиталист.

Затем они с Аркадием обедают, смотрят по телевизору новости и что-нибудь познавательное. После обеда старушка Панич неумело вяжет носки. Кому-нибудь. Кот Аркадий валяется где попало, размышляет, мол, хорошо бы развлечься, погонять клубки, но лень. Запутавшись в петлях, старушка Панич в сердцах откладывает вязанье и выходит в свет, присмотреться и поужасаться ценам.

Хозяйственный, аптека, гастроном, овощной, мебельный – все, что по периметру квартала. Мебельный особенно впечатляет.

К вечеру на двух лавочках у подъезда собирается бабкин курултай. Старушка Панич не участвует. Сериалов не смотрит, моральный облик соседей не оценивает, о чем с ней разговаривать. Бабки ее уважают, но недолюбливаю т, больно спесива.

Ровно в семь по средам и пятницам в квартире на первом этаже звякает телефон. Окна по летнему времени распахнуты настежь, и бабки слышат:

– Ромочка, здравствуй, сыночек, радость моя, не волнуйся, сынок, здорова, все хорошо, как ты, как детки, как жена, и не звони так часто, Ромочка, что ж ты деньги тратишь!

Бабки вздыхают, плохо, конечно, что сын аж в Австралии, говорила, давление у него, самолетом лететь нельзя, а где ж ты пароходом доберешься, месяц плыть, зато вон какой заботливый, два раза в неделю обязательно звонит, а мой-то, мой, толку что рядом, радости нету, только и горазд, что у матери на опохмелку выпрашивать.

По субботам старушка Панич ездит на кладбище, убирает могилу, ни жена, ни дети глаз сюда не кажут, как и не было их. Потом сидит на скамеечке за оградкой. Кладбище старое, сосны до неба, солнце в соснах, птицы не унимаются, покой у Андрея Михалыча вечный, но веселый.

Когда темнеет, бабок сменяют подростки, гогочут как гуси, говорят непонятное. Старушка Панич их не гоняет, слушает, улыбается, жалеет глупых – кто знает, что им жизнь приготовила.

К полуночи все стихает. Кот Аркадий спит в кресле, урчит во сне так, что заглушает холодильник. У старушки Панич бессонница. Она встает, идет на кухню пить чай с мятой, кот Аркадий просыпается и на случай, ежели со стола что упадет, выдвигается следом. Старушка Панич думает о том, что семьдесят пять прошли быстро, просвистели, и что же делать, если сложилось так, как сложилось, и что все уже там, ждут, но ей пока рано, на кого Аркадия оставишь. Еще о том, что если быстро стукнуть по трубке, то древний телефон возмущается треньканьем, и можно разговаривать с неродившимся Ромочкой, у которого все хорошо, только давление не дает прилететь.

Старушка Панич засыпает. Кот Аркадий перебирается с кресла на кровать, в ноги, заводит свою шарманку. Старушке Панич снится детский смех. Коту Аркадию тоже снятся сны. Котиные.

Земля, вместе со старушкой Панич Верой Яковлевной, Аркадием, ЖЭСом и Австралией, несется вокруг Солнца со скоростью тридцать километров в секунду. Каждую секунду на тридцать километров ближе.

К чему ближе – кто знает.

Дед Тимофея

Тим поступил в экономический университет, чем сильно разочаровал деда. Дед надеялся, внук выучится на хирурга, или профессора, или полковника, мало ли приличных профессий. Уж никак не на счетовода в синих сатиновых нарукавниках, уныло сводящего дебет с кредитом. Именно так, в блекло-синих сатиновых тонах, дед представлял себе будущее выпускников-экономистов. Реалии новой жизни, всякие там экономики-компьютеры-интернеты и прочее дед не принимал. Единственное, на старости лет уверовал в полезность витаминов, но исключительно из собственного сада-огорода. В других местах витамины тоже растут, но так себе, квелые, бесполезные для усиления умственно-образовательной активности.

Посему в июне начинался жаркий закаточный сезон, бабушка Зоя работала с производительностью небольшого консервного заводика, а к концу лета дед грузил соленья-варенья-компоты в свою «копейку» тысяча девятьсот семьдесят второго года выпуска, штурманом сажал бабушку и ехал в город. Под тяжестью витаминов бедная «копейка» проседала и чуть ли не чиркала брюхом по асфальту.

В городе деду не нравилось. Машин, людей, идиотов – не протолкнуться. Плюс придуманные кем-то шибко умным несуразности, типа «водитель должен пропускать пешеходов». В дедовом поселке пешеходы твердо знали свое место и на устои не посягали.

Тим окончил универ с красным дипломом, с блеском прошел собеседование в солидном банке и весьма успешно двинулся вверх по карьерной лестнице. Дед презрительно хмыкал. К конторщикам он относился со снисходительной жалостью.

Через год, после Рождества, бабушка резко ослабела, узнавала не всех и не всегда, деда звала Тимом, Тима принимала за деда. Перед Пасхой похоронили.

Дед крепился, поддерживал сложившийся уклад. Вплоть до того, что по бабушкиным тетрадкам с рецептами варил, солил, закатывал. Звонил дочери, рявкал в трубку: несколько смородиновых листьев – это сколько?! А соли по вкусу?! Нельзя было нормальным человеческим языком написать?!..

Дочь просила-умоляла, ничего не делай, все можно купить в магазине. От подобной ереси дед терял дар речи. Ненадолго, секунд на пять. Во-первых, богатые стали, да?! Во-вторых, ты хоть знаешь, где магазинное росло, чем его поливали?! В-третьих, нет бы спасибо сказать, что отец тут корячится!

В общем, все как при бабушке. Только бритье забросил и с отпущенной сивой бородой стал сердитой копией Льва Толстого времен ухода из Ясной Поляны.

Как-то в октябре Тим вернулся с работы и обнаружил, что прихожая заставлена банками и мешками, а на кухне сидит раздраженный до невозможности дед, с ходу вопросивший, где всех черти до ночи носят и как включается эта чертова плита, с обеда сижу, чаю выпить не могу.

Тим спросил, кто все это добро привез. Дед взъярился: он, слава богу, не инвалид и не маразматик, сам доехал, полжизни за рулем, еще и других поучить может, как нужно водить.

Насчет поучить – это точно. Дед становился в крайний левый ряд, двигался со скоростью 50 км/ч, и пусть весь мир подождет – кому невтерпеж, тот объедет.

Тим выглянул в окно – «копейка» перекрыла подъезд к мусорным контейнерам – и сказал:

– Дед, давай машину переставлю, утром мусоровоз перебудит весь дом. Не бойся, не поцарапаю, я на права сдал.

Дед, естественно, вышел проконтролировать и чуть не довел Тима до нервного припадка ценными, но крайне противоречивыми указаниями.

Поздно вечером Тим с мамой шепотом переругивались на тему «что делать». Предложение отвезти его дед с негодованием отмел.

– Мам, может, в ГАИ позвонить, попросить, чтоб права отобрали? Ну восемьдесят четыре года, сам убьется и других покалечит!

Сначала взорвались огурцы, следом компоты, помидоры продержались дольше, но не избегли общей участи. Выкинуть еще не рванувшее ни у Тима, ни у мамы рука не поднималась.

Дед живо интересовался по телефону, что съедено, сколько съедено и когда съедено. Был доволен, что им удачные банки достались, а то остальные как-то не очень. Надо очки новые заказывать, Зоя рецепты свои мельче записать не могла!

В начале декабря дед сообщил, что в субботу приедет по важному делу, чтоб все были дома и ждали.

К визиту готовились. Купили венгерские маринованные огурчики и переложили их в трехлитровую банку – тары меньшего объема дед не признавал. Аналогично с вишневым компотом.

Дед прибыл какой-то уж очень торжественный; мама шепнула Тиму: может, поддался наконец-то на уговоры, решил к ним переехать, хотя бы на зиму.

Пообедали.

– Ишь, огурцы как удались, – удивился дед. – Только мелкие какие-то. Не проследил, надо было им дать подрасти.

Мама почувствовала себя профессором Плейшнером, позабывшим проверить наличие цветочного горшка на окне. Но пронесло.

– Значит, так, Тимофей. Права есть, ездить не на чем. Дарю тебе мою кобылку. Бегает как молоденькая. Будешь хорошо ухаживать, еще двадцать лет прослужит.

Тим хотел было сказать, что через неделю забирает из салона заказанную «хонду». Но не сказал. Потому что в дедовой вселенной заработать за три года на новую машину – неисполнимо. Потому что дед был горд собой до невозможности. Потому что дороже внука, дочки и серенькой «копейки» у деда ничего не было.

– Дед, ну ты даешь! Спасибо! Обещаю – буду холить и лелеять!

Холение и лелеяние раритета обходится недешево. В автоцентрах мастера кривятся: ты бы еще телегу сюда прикатил, купи себе нормальную машину, по этому ведру свалка плачет, его чинить себе дороже.

Так-то Тим ездит на «хонде», но к деду – только на «копейке».

Дед придирчиво осматривает кобылку и остается доволен, говорит:

– Видишь? Как новенькая! Что значит итальянская сборка!

Эминова и Лапко

У старушки Эминовой и старухи Лапко практически общее прошлое. В доисторические времена Эминова вышла замуж за Григория. Григорий оказался на удивление мобилен: через полгода ушел к Лапко, правда, надолго не задержался и поменял Лапко на крашеную выдру из бухгалтерии. Эминова с Лапко не разговаривали две пятилетки, но потом им дали квартиры в одном подъезде, так что рассосалось.

Скелет в шкафу изредка оживает, и тогда старушка Эминова язвит напропалую, а старуха Лапко каменеет лицом и становится похожа на истукана с острова Пасхи. Назавтра обе успокаиваются, вспоминают, что делить-то уже поздновато, и дружно мечут ядовитые стрелы в крашеную выдру. Ежели выдра еще жива, то качественная икота ей обеспечена надолго, ежели нет, то пусть повертится в гробу, гадюка. Григорию тоже достается, но в меньшем объеме.

Старушка Эминова живет на втором этаже, старуха Лапко на четвертом, а между ними, на третьем – переводчица Катя с Андрюшей. Катя (итальянский, испанский, французский) работает, подрабатывает где только можно, потому что крохотная однушка куплена в кредит, потому что у Андрюши неладно со здоровьем, нужен бассейн, лечебная физкультура, логопед, потому что няня Майя Мартыновна – человек надежный, но не бесплатный.

У Кати отличный итальянский синхрон, ее приглашают на переговоры, иногда они затягиваются допоздна, и если Майя Мартыновна занята, то у старушки Эминовой и старухи Лапко праздник: Катя просит их взять Андрюшу к себе на вечер, а если повезет, то и с вечера до утра. В чьей квартире будет Андрюша – тут строго по очереди, хотя старушка Эминова и пытается смухлевать, но старуху Лапко на кривой козе не объедешь, у нее все записано.

У старушки Эминовой есть древний проигрыватель и стопка пластинок. Почти караоке. Они с Андрюшей поют про два берега у одной реки, а старуха Лапко, которой бог не дал ни слуха ни голоса, ревнует и завидует. Зато Лапко много лет собирала открытки с видами, три коробки накопилось, Андрюша любит их рассматривать, и теперь уже Эминовой приходится делать вид «подумаешь!».

В прошлом ноябре старушка Эминова и старуха Лапко вызнали, что у Андрюши нет большого плюшевого медведя, отправились в игрушечный магазин и там ахнули – достойный медведь с их пенсиями не монтировался. Старуха Лапко расстроилась до того, что пришлось усаживать и отпаивать валерьянкой. Старушка Эминова битый час разглядывала медведя со всех сторон, доведя охранника и продавщицу до безмолвной истерики. А дома достала из комода свой свадебный подарок – аккуратно завернутую в пергамент невозможной красоты гэдээровскую плюшевую скатерть дивного шоколадного цвета с узором из голубых незабудок по центру и по краям. Пока кроили и шили, раз десять переругались на всю жизнь. Медведь получился малость кривобокий, с незабудками на попе, но Андрюша полюбил его сразу и навсегда, назвал Медведем и из рук не выпускает.

Август, ночь, за окном над кленами плывет оранжевая луна, старушка Эминова и старуха Лапко не спят – вдруг дитяти приснится плохое, испугается. Впереди у них целый день, Катя приедет из Вильнюса только к вечеру. Старушка Эминова думает, что утром доберется потихоньку до базара, купит вишни, ну как можно – ребенку пять лет, а он ни разу не пробовал пенки от вишневого варенья. Старуха Лапко думает, вдруг Катя полюбит какого-нибудь итальянца и уедет вместе с Андрюшей в эту его Италию, что ж делать, лишь бы человек был хороший, ответственный, не какой-нибудь григорий.

В пятнадцатиметровой комнате застыли тишина и время. В потертых креслах сидят ровно полтора века, стерегут сон маленьких пяти лет, чуть слышно сопящих на диване в обнимку с медведем Медведем.

Глеб Игнатьич

Глеб Игнатьич – франт, педант и пижон. В нагрудном кармане пиджака платочек, ботинки начищены до блеска, складкой на брюках можно порезаться.

Но зрение не то и руки не те: случается, складка идет вбок, платочек синий при зеленом галстуке и ботинки из разных пар, почти одинаковые, но из разных.

В хорошую погоду Глеб Игнатьич после завтрака выходит на прогулку. На каждый день недели свой маршрут. По пятницам так: прямо до гостиницы, через сквер, мимо школы, налево к спортивному клубу, снова налево до магазинчика «Гладиолус», а оттуда потихоньку домой.

В «Гладиолусе» низкие широкие подоконники, можно присесть передохнуть. Продавщицы – невзрачная Элина и пышная красавица Виктория – не прогоняют. Утром покупателей нет, пусть себе, никому не мешает. Привыкли уже.

Глеб Игнатьич никогда не приходит с пустыми руками: карамелька или печеньице, аккуратно завернутые в салфетку; летом букетик – два одуванчика, ромашка; на праздники по открыточке. Дрожащим почерком. Дорогая Эля, поздравляю с днем 8 Марта. Дорогая Вика, поздравляю с Днем Победы. Желаю крепкого здоровья и счастья в личной жизни. Уважающий Вас. И подпись с завитушками.

– Какое счастье, где его искать?! – говорит Элина, глядя на открытку с розами.

– Как это какое? – удивляется Глеб Игнатьич. – Семья. Почему вы замуж не выходите, Элечка?

– Не за кого! Вы на меня посмотрите, кому я нужна? – сердится Элина.

– Да что вы такое говорите, Элечка! У вас редкой красоты голос, за таким голосом на край света отправишься! А вы, Вика? Вас на руках носить должны, пылинки с вас сдувать!

– Ага – и носят, и сдувают. Дня два. А потом моя очередь, – вздыхает Виктория.

Весь июнь ливни и грозы, только к концу просветлело. В первую погожую пятницу Глеб Игнатьич не появляется. И в следующую тоже.

В конце июля в магазинчик заходит старушка, Виктория вспоминает, что как-то Глеб Игнатьич с этой бабкой здоровался, разговаривал.

Сухонький такой, седой, с палочкой, не знаете?..

– Игнатьич, что ли? Так инсульт у него, забрали в больницу, неделю промучился, да и отошел, земля ему пухом. Племянников набежало, квартиру делят, поделить не могут.

Вечером Элина садится в маршрутку, свободное место только рядом с водителем. На конечной собирается выходить, но водитель ее останавливает. У вас глаза красные, тушь вот тут, в уголке, потекла, случилось что? Нет? А скажите еще что-нибудь, голос у вас, ну как в книжках пишут – бархатный, век бы слушал, честно.

Тем же вечером Виктория полтора часа ждет обещавшего заехать за ней Славика. Славик лихо тормозит и кричит: давай уже, шевели клешнями, ну не позвонил, ну постояла, да скажи спасибо, что я вообще приехал, принцесса, ты ж понимаешь, еще и недовольна, давай садись.

Виктория смотрит на Славика, говорит: «Да пошел ты, придурок, что я жизнь свою на всяких идиотов трачу!»

Хлопает дверцей и уходит.

Потом помирились, конечно.

Карцевы

Первая суббота после пенсии у стариков Карцевых в хлопотах и нервах.

С вечера Зоя Артемовна ставит тесто: Шурик – малоежка, но булочки со сливовым джемом, цедрой и орехами обожает, за уши не оттащить.

Встают рано, чтобы все успеть, даже обходятся без бурчания, кто кому спать мешал, кто храпел, кто всю ночь в туалет шастал; быстро завтракают, проверяют друг друга, все ли таблетки приняты – и за дело. Зоя Артемовна к плите; Герман Петрович пакует сумку, книжку заворачивает в целлофан – дождя не обещали, но мало ли. В купленной красной машинке подкручивает колеса – у китайцев этих все на живую нитку.

В десять выбираются.

Ехать далеко, две пересадки.

По дороге Зоя Артемовна думает – вот голова пустая, цедру-то в начинку положить забыла; расстраивается.

Герман Петрович думает, не отвалятся ли колеса.

И еще оба думают об одном и том же.

До инсульта Герман Петрович хорошо зарабатывал, таких автомехаников на весь город раз-два и обчелся; к двадцатилетию купили дочке квартиру, что ей с родителями топтаться, надо свою жизнь устраивать. Со своей жизнью долго не складывалось, но в тридцать два дочка таки вышла замуж, Шурик родился, бабушкино и дедушкино счастье. А зять оказался заполошный, неумный и с амбициями – то сигаретами торговал, то пылесосами, то лекарствами от всех болезней. Везде прогорал, но всякий раз кидался в новый прожект, в котором непременно разбогатеет. В новые прожекты ухнули «жигули», потом дача, потом карцевская гордость, из кучи хлама возрожденная «Победа» пятьдесят седьмого года – спасибо соседу, нашел понимающего покупателя; за «Победой» – гараж, туда же.

Год назад зятя осенило. У тестя квартира в тихом центре, в «сталинке», потолки три сорок, кухня двенадцать метров, прихожая – хоть танцы устраивай; если поменять на меньшую на окраине, то доплаты и кредита хватит, чтоб открыть продуктовый магазинчик на рынке. Зять уже и вариант обмена присмотрел, хрущевку рядом с железной дорогой – маленькая, но сколько там старикам надо, поместятся.

Дочка рыдала на тему «иначе он меня бросит». Германа Петровича резануло – не «нас с Шуриком», а «меня».

Обычно он был уступчив, а тут уперся – понимал, что квартира улетит туда же, куда и все остальное; с чем тогда Шурик останется? Опять спасибо соседу, свел со знающим юристом, оформили документы так, чтоб комар носа не подточил, чтоб никаких лазеек, чтоб ни зятю, ни дочке, только внуку. Зять оскорбился, дочка разобиделась, любезность ветром сдуло.

Шурик уже высматривал их из окна, замахал руками, запрыгал. Подождали на лавочке у подъезда, минут через десять дочка его вывела, забрала сумку, сухо сказала, чтоб к четырем был дома.

Добрались до парка, по всем качелям-каруселям прошлись, по тем, на которые детей без взрослых пускают; мороженое ели, в тире стреляли: Зоя Артемовна как снайпер, у Шурика похуже, а Герман Петрович все в молоко – руки дрожат, где тут прицелишься.

У дома Шурик стал просить, чтобы зашли, он рисунки свои покажет – знаете, как учительница хвалила, даже Веронику так не хвалила, а Веронику вообще всегда хвалят; ну, деда, ну, бабушка, пойдемте, на пять минуточек, ну, деда!..

Поднялись. Дочка открыла, лицо каменное.

У Шурика способности, а может, и талант, чтоб так ребенок в семь лет рисовал – глазам не веришь, в кого пошел, в роду художников не водилось.

Зять поздороваться не вышел.

Когда уходили, услышали, как в гостиной он громко сказал дочке:

– Когда уже таскаться сюда перестанут, им тут что, медом намазано? Помирать пора, а они по гостям, по гостям.

Дочка промолчала.

Шурик тоже услышал, сжался, уставился в пол.

Домой добирались долго, неудачно.

На второй пересадке Герману Петровичу стало плохо – повезло, что люди отзывчивые, на скамейку усадили, воды принесли, хотели скорую вызывать. От скорой Карцевы отказались, какая скорая, какая больница, уже нечего лечить.

Молодая пара, одеты как два чучела, остановила такси. Герман Петрович не знал, сколько сейчас такси стоит, ясно, что недешево. Ничего, он посидит, отдышится, и поедут помаленьку.

Таксист стоял над душой.

Зоя Артемовна сказала ему:

– Спасибо, не надо, вы, голубчик мой, езжайте, мы сами.

А таксист заявил, что ему эти молодые заплатили – это что, не ваши?

Довез, довел до подъезда, помог до квартиры дойти. Хороший человек.

Зоя Артемовна наплакалась, напилась валокордина, уснула.

Герман Петрович смотрел телевизор. Не видя.

Звякнул телефон.

Шурик – тихонько, чтоб родители не слышали:

– Деда, ты не помирай, хорошо? И бабушка пускай не помирает. Деда, скажи честное слово, что не будете помирать! Меня Вероника клятве научила. Деда, повторяй: между морем и туманом, между горем и обманом ни за что я не совру, никогда я не помру! Деда, повторяй!

Герман Петрович повторяет.

Между морем и туманом.

Ну, значит, можно жить.