Текст книги "О возлюблении ближних и дальних"

Старуха Гай

Старуха Гай говорит отражению, прекрасно выглядите, дорогая Майя Семеновна, для своего возраста плюс пять лет – прекрасно!

Отражение не спорит, все верно, случались годы, каждый за два, как на войне.

В молодости была собой нехороша, лицо будто неумелый плотник топором вытесал, должна бы состариться в Бабу-ягу, ан нет, что усохло, что смягчилось, оплыло свечой, и вот пожалуйста, суровый индейский вождь Облако Громовой Птицы, только перьев на голове не хватает.

И спина прямая, и зубы свои, почти все, и не облысела, как соседка Маркова, укладывающая три раритетных волосины в кокетливые букольки.

Старуха Гай приезжает в аэропорт заранее, как раз ко времени вылета.

Осторожно усаживается на диванчик, закрывает глаза и не дает самолету упасть – разгоняет тучи, становится попутным ветром и подставляет ладони под серебристое брюхо, на всякий случай.

На всей земле нет рейса безопаснее, чем тот, которым летит Надя.

Приземлился.

Старуха Гай выдыхает в первый раз за четыре часа.

Галдящие подростки, солидные мужчины, восточная семья с кучей кудрявых детишек, а за ними Надя.

Господь мой вседержитель, до чего же красива, красивее любой артистки, видела бы ее докторша из женской консультации, вы с ума сошли, женщина, одумайтесь, вам сорок три, кого вы можете родить? урода? родите и на государство скинете!

Старуха Гай говорит себе, все будет по-другому, сейчас все будет по-другому, и даже не спорит, когда Надя берет такси, хотя и автобусом отлично можно доехать, и по деньгам не сравнить.

Надя распаковывает чемодан, мама, смотри, это тебе, Алик выбирал, и легкая, и теплая, примерь, ну примерь!

Вижу, что Алик, кто еще додумается такое выбрать, говорит старуха Гай.

Мама, говорит Надя, я дорожное в стиралку заброшу, ой, не работает, что ли?

Надюша, говорит старуха Гай, они за посмотреть бог весть сколько берут, да еще ремонт, тоже не бесплатно, я и руками постираю, чище будет.

Мама, говорит Надя, мы с Аликом хорошо зарабатываем, каждый месяц переводим деньги, что ты с ними делаешь? в карты проигрываешь? в чулок складываешь на черный день?!

Надя, говорит старуха Гай, кто-то должен думать про черный день, раз вам с Аликом до него дела нет.

С горы скатывается камушек, сталкивается с другим, ударяет в третий, и камнепад лавиной, и не по-другому, а как всегда, как всегда.

Старуха Гай пьет тайком от Нади сердечное, уснуть не получается, ну правильно, лекарство от сердца, а не от сердечной тоски. Посреди ночи вспоминает, с утра хотела замариновать свинину, надо бы достать из морозилки, встает и слышит, как в зале Надя тихонько разговаривает по телефону, с Аликом, не иначе, послал же Бог зятя, чтоб ему провалиться.

Ничего, потерплю, говорит Надя, когда невмоготу становится, я вспоминаю, я много чего помню, как в первом классе болела, мама на двух работах, приходила часам к девяти, еле живая, а у меня к ночи температура под сорок, я глаза боялась закрыть – сразу кошмары, мама садилась на кровать, брала меня за руку и читала Бернса, про Финдлея, про Дункана Грэя, про Дженни во ржи, наизусть, почему Бернс, откуда Бернс, не знаю, я могла спать только под ее голос, стоило замолчать, тут же просыпалась, и она сидела рядом до утра, и держала за руку, и читала, по сто раз одно и то же, больше недели, днем на работе, ночью Бернс, нет, Алик, к нам не поедет, даже слышать не хочет, может, уговорю нанять помощницу, убрать, в магазин сходить, мало ли что, куртка? да, Аличек, понравилась, велела сказать спасибо, ну все, позвоню завтра, и я скучаю, все, целую.

Забыв про морозилку и стараясь не шаркать тапками, старуха Гай отступает в спальню, напридумывают глупостей, надо же – помощница! не хватало еще чужих людей в квартире, куртка хорошая, вон, Маркова в полосатых штанах ходит, и никто в нее пальцем не тычет, чем я хуже, буду форсить в розовой куртке, Марковой зять и цветочка за тридцать лет не подарил.

И засыпает с мыслью, что завтра все будет по-другому, она постарается, видит Бог.

Под тяжелым ватным одеялом, похрапывая, спит старуха Гай.

На диване, обняв подушку и завернувшись в старый плед, бесшумно спит Надя.

Прятавшаяся любовь осторожно выходит из темноты и вместе с ними смотрит сон, один на всех.

Про поля под снегом и дождем и чей-то теплый плащ, наброшенный на плечи.

Завтра будет как всегда, что тут поделаешь.

Но до утра – по-другому.

Неизвестная

У окна, не у зеркала, расчесывает волосы, к чему зеркало, и так знает.

Медленно, медленно, не спеша.

Золото, золото, шелк золотой.

Останавливали, спрашивали, чем красите, вам красить, мне не нужно, все свое.

Костяной гребень, от пластмассы портятся, нельзя, сегодня пластмассой, завтра пятерней.

Плавно, плавно, не торопясь.

За окном девочки, подростки, болтают, смеются.

У той, что в коротких штанах, косенький зуб сверху слева.

Останавливали, удивлялись, свои, не свои, все свое, ни щербинки, ни пятнышка, жемчуг, жемчуг.

Темненькая поправляет челку пухлой ладошкой, не то, не то, зачем смотреть, и так знает, узкая ладонь, длинные пальцы, для бокала, для букета, для поцелуя, не вы, не вы.

Третья сутулится, разве так можно, разве так можно. Останавливали, спрашивали, не балерина ли.

Медленно, медленно, плавно, плавно.

Золото, золото, шелк золотой.

Останавливали, спрашивали, любили, не любили, подражали, завидовали, глупые, глупые.

Положить гребень, встать, расправить плечи, выпрямить спину, легко, небрежно, будто взлетаешь, будто летишь, иначе нельзя, иначе никак.

Девочкам улыбнуться, девочек пожалеть, вам такими не стать, вам такими не быть.

Мимо зеркала, не глянув, зачем, и так знает, и так помнит.

Медленно, медленно, плавно, плавно.

Девчонки, видели? вон в том окне, ведьма, настоящая ведьма, почти лысая, зубы через один, а руки видели? птичьи лапы! ужас! жуткая, страшная, ей лет сто! ей лет двести! да ладно, она безобидная, целыми днями у окна, прихорашивается, глупая, старая, глупая, идем в кино? идем? тогда быстрее, тогда бегом, успеем, всюду успеем, все успеем, нам такими не стать, нам такими не быть.

Куда я шла, надо вернуться, не спеша, не торопясь, костяной гребень, не пластмасса.

Медленно, медленно, плавно, плавно.

Золото, золото, шелк золотой.

Художник

Берет чистый лист, карандаш и начинает рисовать.

Аккуратно, не торопясь, поспешишь – людей насмешишь.

Мощные лапы, шипастый хвост, рогатая голова с разинутой пастью.

Оленька всегда просит, чтоб страшный, но добрый.

Говорит, дед, ты самый лучший рисовальщик дружелюбных драконов.

Чешуйка за чешуйкой, чешуйка за чешуйкой, аккуратно, не торопясь, куда спешить.

Спина устала, рука дрожит, ничего, передохнуть немножко, и за работу.

Готово.

Красавец, ишь крылья какие, ишь как пышет огнем.

Хлопнула дверь, в коридоре шаги.

Дед, мы дома!

Чмокает в лысую макушку.

В детстве вставала на цыпочки, тянулась изо всех сил, теперь наклоняется.

Смотри, Оленька.

Дед, это не дракон, это сказка, с ума сойти как хорош, хоть ты его в музей, подаришь?

Конечно, Оленька, тебе рисовал, бери.

Давай, дед, встанем, вот так, держись за меня, и в кресло, потихоньку, осторожно, устал? потерпи чуть-чуть, едем ужинать, потом Гоша тебе поможет с душем, бриться? нет, бриться будем завтра, завтра у нас большой ванно-бритвенный день, а сейчас ужин и душ, телевизор будешь слушать? или спать? ну, сам решишь, а дракона забираю, он мой и ничей больше!

Поздним вечером пьют чай на кухне.

Чуть не забыла, купи завтра пачку бумаги, там всего-ничего осталось.

Какой? для принтера или на дедовы каляки-маляки?

Она смотрит на помятый лист с неровными линиями, непонятными пятнами, какими-то зигзагами, вот тут грифель сломался, а рисунок продолжился, кто знает – тот увидит.

Говорит вслух, на дедовы каляки-маляки.

Думает про себя, для дедовых драконов.

Кто знает, тот разглядит.

Яков Петрович и Люба

Доктор говорит, все отлично, операция прошла удачно, анализы хорошие, все куда лучше, чем ожидалось.

Яков Петрович чувствует, доктору хочется, чтоб его похвалили, молодой, бритый наголо, что за мода такая, здоровенный, ладони как лопаты, на бандита похож, не на хирурга, а поди ж ты, никто не брался, он рискнул.

Как не похвалить, никто ж не брался.

Доктор говорит, завтра часам к двенадцати выпишем, и уходит довольный, гордый собой и своим умением.

Яков Петрович смотрит на жену и не знает, как жить дальше.

Будто выросла вокруг темная стена, высотой до неба.

Плоть исцелили, живи да радуйся, душа погасла.

Он с людьми сходился туго, характер скверный, не подарок, а Люба веселая, легкая, Люба уравновешивала.

Раньше сердился, хоть пять минут можешь помолчать? смеялась, нам на семью и одного бирюка хватит!

До операции всю палату развлекала, женщины говорили, жене вашей на сцену надо, артистка, заведующий дежурил, зашел к нам, вышел через час, сказал, насмеялся на неделю вперед, как есть артистка!

Сейчас молчит, спросишь – ответит, он и так, и этак, и про соседей, и что в газете вычитал, и что в телевизоре высмотрел, а она посмотрит, по руке погладит и снова молчит.

Только вчера вот, сидели в холле, глянула вслед какой-то женщине, сказала, запах знакомый, помнишь, французские духи завезли, двадцать пять рублей флакончик, ты час в очереди стоял, взял два разных, а по одному давали, тетки тебя чуть не разорвали, я ругалась, целых пятьдесят рублей на ерунду, а они так пахли, что летать хотелось.

Вечером Яков Петрович варит бульон, уже наловчился, даже вкусно.

Пакует сумку на колесиках, в один пакет пальто, ботинки, в другой теплые брюки, свитер, белье.

Просыпается рано, за окном морось, совсем зимы испортились, одно название, что декабрь, снега, считай, и не было.

Запивает таблетки теплым чаем и думает, как жить дальше.

А потом понимает, что нужно сделать.

В личной заначке скопилась почти пенсия, кому прокладку в кране поменял, кому форточку починил, с близнецами этих, с пятого этажа, несколько раз сидел, смешные дети, добрые, шесть лет, а чего только не нарассказывали, умные растут, Любе не говорил, что ему деньги давали, и он брал, расстроилась бы, нельзя, не по-соседски.

На пересадочной вылезает, сумка, палка, чуть не падает.

Метрах в ста магазин, сверкающий, из другой жизни.

Яков Петрович вглядывается в ценники дальнозорко и ахает, и на половину пузырька не хватит.

Сердце начинает трепыхаться, хочет вырваться из надоевшего тела.

Яков Петрович сидит на низком диванчике и не знает, как жить дальше.

Давайте на выход! нечего рассиживаться! говорит продавщица, глаза злые, недолюбленные.

Яков Петрович хочет сказать, сейчас-сейчас, отдышусь и пойду, но воздуха не хватает.

Продавщица повышает голос, не тормози, дед, встал и пошел!

На шум оборачивается женщина, нет, такую только дамой назвать, как из телевизора, резко говорит продавщице, воды, быстро! есть с собой лекарство? да? ничего, сейчас пройдет, вот, запейте.

Садится рядом, дедушка, такую погоду лучше дома переждать, а вы на прогулку, жену выписывают? подарок купить хотели? и не говорите, ужасно дорого, ну как, отпустило? я вас отвезу, не отказывайтесь, три остановки в машине лучше, чем три остановки в автобусе, мне все равно по дороге.

К самому крыльцу подъехал, как барин.

Погодите, говорит, передайте жене от меня, пусть выздоравливает.

Сует в руки коробочку и уезжает.

Господи, а он, дурень старый, ни как звать не спросил, ни спасибо толком не сказал, где ж ее теперь искать.

Люба говорит, что это? духи? настоящие? где ты их взял? это мне?!

Яков Петрович говорит, тебе, кому ж еще, не украл, одна красавица подарила, дай сюда, целлофан сниму, нравится?

Люба вдыхает, как те, точь-в-точь, как те, я по больницам, а ты с красавицами романы крутишь, на день без присмотра оставить нельзя!

Домой едут на такси.

Люба говорит, поживем еще, Яшенька, правда? и улыбается прежней улыбкой.

Яков Петрович проглатывает ком в горле, конечно, поживем, куда ж мы денемся.

В такси пахнет лавандой, жимолостью, бергамотом, ирисом и белой лилией, в средних нотах жасмин и тубероза, в базе сандал, акация и кедр.

Яков Петрович в тонкостях не разбирается, ему – просто цветами.

Стена не исчезла, нет.

Но отступила.

Значит, еще поживем.

А куда ж мы денемся.

Маленький город

Об относительности

Мир был огромен.

Частями Мира были Дом, Двор, Сад и Улица.

За его пределами лежали неведомые земли, населенные индейцами, пиратами и папуасами из книжек брата. По Улице проезжали телеги, влекомые грустными лошадьми, иногда громыхал зеленый грузовик, проходили непохожие на нас, живших в Мире, люди. Индейцев с папуасами не наблюдалось, но я понимала: это просто вопрос времени, вот-вот появятся.

Дом был громаден и стар. Днем он держался, не скулил и не жаловался, а по ночам давал себе волю, охал, скрипел и хлопал дверцей монументального буфета. Когда пропал наш кот, бабушка сказала: он ушел умирать. Я боялась, что когда-нибудь мы проснемся в своих постелях под ясным небом – наш Дом тоже уйдет, оставив нас сиротами.

Двор был обширен. Сразу за крыльцом сидела на цепи сердитая нелюдимая собака, считала себя не сторожем, а пленным. Я мечтала, что собаку отпустят на волю, и я смогу обыскать ее будку, ибо куда еще могли деться три цветных стеклышка – зеленое, синее и красное, ясно, собака к лапам прибрала. Как трофеи.

Сад был необъятен. Сначала цветы – бабушка любила пионы, громадные, роскошные, они быстро зацветали, быстро осыпались, земля под кустами становилась белорозовой, вишневой, багровой. А мне нравились невзрачные звездочки турецкой гвоздики и мята. Гвоздику бабушка все грозилась повыдергивать, да руки не доходили. Мята, днем незаметная, к сумеркам просыпалась и наполняла Сад горьким тревожным запахом. А за клумбами непроходимые заросли сирени. Внизу просто скучные ветки, а там, наверху, в небе, облаками плыли тяжелые гроздья.

Место было низкое, и чтоб по весне и в дожди Сад не заливало водой, по периметру выкопали канавы, а под огромной, в полнеба, ивой – пруд. За канавами росла малина. Года в четыре, обидевшись за что-то на бабушку, я решила уйти навсегда, пусть поплачут. Бабушка не отговаривала, положила в корзинку яблоко и завернутый в белую салфетку бутерброд, и я гордо удалилась на край Мира, за канаву, в кусты малины. Яблоко и бутерброд съедены, запах малины и спокойное жужжанье пчел, на краю канавы застыла изумрудная лягушка. Дед сидел в дозоре в кустах смородины, следил, чтоб дите не свалилось в воду, дождался, пока усну, и вернул беглую внучку в Дом.

Брат сказал, что в пруду живет щука «во-от такой длины с вот такими зубами», лучше не соваться, утащит под воду, и я часами таилась под ивой, обмирая от страха и любопытства, готовая вскочить и бежать, если щука высунет свою зубастую пасть из воды.

Я стала взрослой и снова приехала туда.

Маленький старый дом, крохотный двор, пруд – четыре шага в длину, два в ширину, и сирени – не лес, а несколько кустов, и в пяти яблонях нельзя заблудиться.

И только если сесть, если стать на метр ближе к мягкой траве – все возвращается, приобретает истинные размеры.

Дом, Двор, Сад и Мир.

О том, куда летят драконы

У бабушки в верхнем запертом ящике комода хранились бесценные сокровища. Крайне редко мое выдающееся поведение совпадало с бабушкиным хорошим настроением и наличием у нее свободного времени.

Однако случалось.

Там хранился настоящий дамский веер, и бабушкина фата, и деревянная резная шкатулочка, и какие-то письма, перевязанные синей ленточкой, – много чего.

Самым главным сокровищем в моих глазах являлся то ли платок, то ли просто кусок ткани, аккуратно завернутый в белую бумагу. Ткань была невесомой, блекло-голубого цвета, почти прозрачной, и на ней были вышиты драконы. Крылья драконов отливали темным золотом, свирепые рогатые морды смотрели грозно и презрительно.

Как-то в конце лета бабушка сказала:

– Пойдем, что-то покажу.

Мы вышли на крыльцо, и бабушка осторожно взмахнула платком. Я была маленькой, смотрела снизу и внезапно увидела: цвет ткани растворился в цвете выцветшего августовского неба, глаз потерял чувство перспективы, и в недосягаемой высоте вдруг поплыли драконы. Ветер играл легкой тканью, и настоящие драконы парили над моим миром.

Я знала, осенью птицы улетают в жаркие страны, навоображала себе, что и драконы летят туда же, к загадочной африканской горе Килиманджаро. Брат рассказывал, внизу, у подножия, живут слоны, жирафы, львы, и очень жарко, а на вершине лежит снег и никогда не тает. Это плохо представлялось – сразу и снег, и жара, но вкупе со звенящим названием Килиманджаро вполне подходило для волшебного места, где могут жить драконы.

Я поверила. И лет до десяти каждую весну и осень пыталась разглядеть их в небе.

Давно уже нет бабушки, да и дома по сути дела нет, и крыльца, и комода, и я сто лет не вспоминала о бабушкиных сокровищах. Понятия не имею, где они растворились.

Под окном расцвели вишни, буквально за ночь, значит, точно весна.

Время драконам возвращаться.

Вон те золотистые точки высоко над соседней девятиэтажкой.

О правильных навыках

Советская торговля нас не баловала, но временами выделывала интересные кунштюки.

Однажды в Маленький Город завезли заколки для волос, то ли югославские, то ли чьи. Яркие, большие, в форме птички, бабочки, цветка. Стоили безумных денег, рубля четыре.

Боже ж ты мой, как мне хотелось такую заколку. Верила, она превратит несуразного очкарика в царевну-лебедь. Девять лет, объяснимо.

Просить-выпрашивать я не умела, попыталась намекнуть маме, но столь путано, что мама и не поняла, о чем речь.

Мы с подружками бегали в универмаг как в музей. Наполнить душу невозможной красотой и осознанием ее недоступности.

Но через пару дней Янка с соседней улицы красовалась с золотой бабочкой в волосах. Объяснила – выплакала у бабули, весь вечер плакала и выплакала! На вопрос, как можно без причины заплакать, ответила, легко! вспомни про грустное и плачь себе на здоровье, пока не выплачешь! всегда так делаю!

Метод показался заманчивым, и я решила его опробовать.

Начала вспоминать грустное.

Увы, на грусть ничего не тянуло.

Сломала руку – ну да, больно, и гипс этот, зато в музыкалку не надо.

Поставили двойку за забытую дома тетрадь – не мне одной, и притом в дневник, не в журнал.

Не пустили в кино – так девчонкам все равно билеты не продали, сказали, марш домой! рано вам еще взрослые фильмы смотреть!

И так далее, никакого трагизма.

До поздней ночи уснуть не могла, вспоминала, ничего достойного не вспомнила, от обиды и жалости к себе заплакала, но родители уже спали, так что впустую.

Я поступила в университет, Янка в нархоз, потом ее родители переехали куда-то в Россию, она перевелась в тамошний институт, а лет пять назад вернулась в Большой Город.

Столкнулись в метро пару раз, на бегу, привет-привет.

Она не очень-то и изменилась, если вычесть килограммов сорок.

А в прошлый четверг встретились случайно на рынке.

Бессодержательный разговор двух тетенек, которым вежливость не позволяет развернуться и уйти, как ты, а как ты, а как семья, как работа и т. п., вот-вот должны были свернуть на обсуждение погоды.

Летом ездите куда? а я в прошлом году у мужа Гоа выплакала! сын на кого похож? на мужа? а моя красавица ну вся в меня, что лицом, что характером, копия! слушай, давай их познакомим, вдруг срастется?

Я что-то там плела несусветное, мол, да-да, как-нибудь обязательно, извини, уже опаздываю.

А моя внутренняя свекровь беззвучно орала, ни за что! да на ком угодно! хоть на крокодиле! только не это!

О душераздирающем

Чтоб я не вертелась под ногами у старших, меня очень рано научили читать.

И первым книжным кошмаром моего детства была сказка «Серая шейка».

Там про утку с больным крылом, которую другие утки (родственнички, так их и этак) бросили помирать на исторической родине, а сами веселой гурьбой рванули в теплые страны.

Бросили, чтобы она не тормозила их величавый полет.

Осень, потом зима, и лиса (вроде бы та самая, которая и сломала ей крыло) нарезает круги вокруг замерзающей полыньи.

До этого места я еще дочитать могла. Дальше слезы градом от жалости к несчастной утке.

Когда мой сын вошел в осмысленный возраст, решила я повторить этот жестокий эксперимент на нем, да и самой интересно, чем там окончилось.

Все повторилось с точностью до предложения. Ребенок ударился в слезы, а потом дня два перепрятывал книжку, чтоб я ее, не дай Бог, не нашла.

Мы оба до сих пор не знаем развязки. Я подозреваю, что бедную утку спас какой-нибудь добрый самаритянин, а когда вернулись ее соплеменники, загоревшие и отдохнувшие, то небось всплескивали удивленно крыльями и крякали:

– Ну это ж надо – жива! Чай, промахнулась-то наша лиса, совсем старая стала.

А потом судачили между собой, что ею, мол, даже лиса побрезговала.