Текст книги "О возлюблении ближних и дальних"

О памяти

Когда-то я подрабатывала чтением лекций.

То еще развлечение. С восьми до пяти на работе, потом галопом через полгорода, до одиннадцати рта не закрываешь, к полуночи добираешься домой и уже ничего не хочешь – ни денег, ни счастья. К концу занятий у меня в глазах темнело от голода, и приходилось говорить погромче, дабы заглушить взывающий к разуму желудок. Самое поганое – в одной группе был красномордый (и тупой!) мужик, так он выкладывал на стол «ссобойку», пялился на меня пустыми рыбьими глазами и вдумчиво пережевывал свои бутерброды. Объемистой «ссобойки» хватало надолго. Убила бы.

Тогда мы с ней и познакомились. Обыкновенная, одна из многих, разве что держалась отстраненно, отдельно от всех. В перерыв она незаметно подсунула мне яблоко. Вдвойне подает тот, кто подает вовремя.

Оказалось, она живет через два дома от моего, и после занятий мы с ней иногда шли вдвоем. Я, как правило, болтлива, не люблю пауз, но от усталости у меня не ворочался язык, а она молчала. Бывает правильное молчание, не тяготит.

Курс закончился, иногда мы сталкивались в магазине, на остановке, здрасьте-здрасьте, не более.

Прошло еще лет восемь, у меня стряслись какие-то неприятности, причину их не припомню, но ходила вся в страданиях и с неизбывной печалью на лице. И снова встретила ее, в гастрономе, кажется. Она посмотрела внимательно и сказала:

– Пойдемте ко мне, тут рядом, помните? Я вас кофе с коньяком напою, у меня отличный кофе.

От неожиданности я согласилась.

В старой квартире со старой мебелью мы на удивление быстро надрались, и ее, сдержанную, с застегнутой на все пуговицы душой, вдруг прорвало. Она говорила часа три, спокойно, без слезы, без надрыва. Как не про себя.

Второй раз в жизни мне было непереносимо стыдно за свои придуманные на ровном месте трагедии. Первый раз был в Крыму, когда меня, здоровую дуру с руками-ногами, рыдающую, потому что не так посмотрели и не то сказали, утешал мальчик-колясочник.

Ее нашли на дороге. Деревенские тетки рано утром вышли к автобусу, везли ягоду на базар в райцентр, а на скамейке сидела девочка. Одна.

Она не помнит. Много позже читала свое личное дело. Ребенок женского пола, возраст примерно два года, одет в голубой трикотажный костюм, желтые сандалии, на голове желтая панамка, меток на одежде не обнаружено. Ребенок не разговаривает. Не испуган, охотно идет к незнакомым.

Никаких аварий ни в области, ни в республике, никаких заявлений о пропавших детях.

Девочки в детдоме любили рассказывать, как прежде жили с мамами-папами, мамы поголовно артистки, папы летчики. И ей больше всего на свете хотелось вспомнить. Но что вспоминать, что может запомнить ребенок в два года?..

Про два первых детдома сказала только, что там было нехорошо. Когда была в восьмом классе, повезло, перевели в третий, не то чтобы там детей обожали, но не сравнить. Ходили в обычную школу, держались вместе. Математику вел старенький учитель, месяц присматривался, затем оставил после уроков ее и двух мальчишек и объявил, у них есть голова, в голове присутствуют мозги, и потому нужно учиться, а не просто посещать. Нравится им или нет – ему все равно, но теперь три раза в неделю они будут приходить к нему домой после уроков и заниматься. Началось с математики, а дальше он их и диктанты писать заставлял, и физику объяснял, и немецкий спрашивал. А главное, она приходила в настоящий дом. В домашний.

Все трое поступили в приличные институты, ей и одному из мальчиков даже льготами для сирот не пришлось воспользоваться. Дали общежитие. Трудно было с деньгами, не умела с ними обращаться, поначалу разлетались со свистом, но научилась.

Зимой, перед самой сессией, у соседки пропали золотые сережки. Кто еще их мог взять, кроме детдомовки. Она не стала оправдываться, собрала вещички и ушла. Днем ходила на занятия, стараясь не замечать косые взгляды, ночью пыталась спать на вокзале и понимала, что институт закончился. А через несколько дней возле аудитории ее поджидал учитель. Откуда узнал, неизвестно. Сказал только:

– Вещи в камере хранения? Забери, будешь жить у меня.

Учитель давно вдовел, детей у них с покойной женой не было, близких родственников тоже. После занятий она летела домой. Через месяц некий правдолюбец написал кляузу: старый хрыч сожительствует с юной девицей и при этом смеет, извращенец, воспитывать подрастающее поколение. Учитель никому и ничего не хотел доказывать, просидел неделю дома с черным лицом и ежедневным вызовом скорой, потом сказал, им нужно расписаться, ему семьдесят четыре, сердце на честном слове, случись что, ее в два счета отсюда вышвырнут. В загсе пришли в ужас, отказались принимать заявление, помог кто-то из бывших учеников, расписали и прописали.

Сердце выдержало, а другое диагностировали на последней стадии, три-четыре месяца максимум. Он собрался умирать в больнице, опять-таки бывший ученик похлопотал. В ответ она устроила первый и последний в их жизни скандал, с битьем посуды и истерикой, кричала, пусть только попробует, ноги ее тогда ни в квартире, ни в больнице, ни в его жизни не будет.

И он остался. И прожил еще почти три года.

Последний год ему стало совсем худо, и она взяла академический, научилась делать уколы и не плакать при нем, потом на кухне можно. Три года она не была сиротой.

Учитель умер, на похороны пришли человек двести, сами организовали поминки, говорили, каким он был замечательным, она не слушала, зачем, она и так знала. Ночью после похорон ей приснился странный сон, будто она, совсем маленькая, стоит на стуле у окна, держится за широкий подоконник, на подоконнике ванька-мокрый в глиняном горшке и кактус в жестяной банке, кактус трогать нельзя, он колючий, напротив желтый кирпичный дом с высокими окнами, справа со звоном и дребезгом выезжает красный трамвай, громыхает под окном и поворачивает за угол.

Она решила, что это правда, что наконец вспомнила. Что учитель оттуда прислал ей воспоминание.

Закончила институт, предлагали аспирантуру, не захотела, распределилась в убогую контору, зато с командировками. Куда командировок не было, ездила сама за отгулы или в отпуске. Главное, чтобы в городе был трамвай. Она хотела найти.

Потом мы еще несколько раз встречались случайно. Обе делали вид, что того разговора не было.

Я видела ее на прошлой неделе. Она мало изменилась. Уже лет десять живет в другой стране. Ее история давно со мной, я и раньше хотела рассказать о ней. Но тут не тот случай, когда можно без позволения. Она разрешила. Без имен, без места действия. Все еще ищет. Вот опять приехала.

О финансово-экономическом

В газете на целый разворот ремонт прохудившейся кармы с последующим тюнингом оной. Исключительно доктора оккультных наук. Потомственные маги. Все как один по прямой линии от супружеского союза Гэндальфа с Дамблдором.

Впечатлила одна магическая дама, открывающая финансовые каналы, можно по телефону, скорый и гарантированный результат. Очень заманчивое предложение, давно мечтала иметь полноводный финансовый Волга-Дон. Но тут этическая проблема. Что, если эта могущественная женщина не просто открывает каналы, а перенаправляет их? Вроде поворота сибирских рек в засушливые южные районы. Вот так позвонишь, через неделю уже покупаешь яйца Фаберже на завтрак, но законы сохранения никто не отменял, и в тот же день какого-нибудь форбса замечают побирающимся на станции «Паддингтон» лондонской подземки. Как-то неудобно перед человеком.

На закате перестройки я ощущала себя вымершим кишлаком, проглоченным безжалостной пустыней. Арыки занесло песком, урюк засох, ишак издох, барханы по горизонт включительно и ни капли живительной финансовой влаги. Посему хваталась за любую приработку. Почти все так жили, пустынно и безводно.

Одна моя знакомая убирала богатую квартиру, радовалась своей устроенности, и тут ей вступило в спину. Звонит она мне, умоляет заменить ее пару раз, не хочется терять достойную и хорошо оплачиваемую работу, одна уборка – пять долларов, бешеные бабки. С хозяевами договорилась, поручилась, что я не сопру их фамильное серебро.

Ну пришла, убрала; работодатели – муж с женой примерно моего возраста – спасибо сказали, конвертик вручили и чаем напоили. А в следующую субботу к ним приехала погостить мама жены, величественная женщина в крутых кудрях и с усами. Они меня представили, быстренько смылись, и через пять минут я поняла, что любовь к деньгам наказуема. Мама жены ходила за мной следом и жарко дышала в затылок. Спросила ее, какого черта, только другими словами, вежливыми. А она мне сказала:

– Чтоб к твоим рукам чужого не прилипло!

На мое предложение руки оторвать, для гарантии, оскорбилась, сократила расстояние до совсем уж неприличного и следующие три часа не переставая бубнила над ухом на тему «как распустилась прислуга».

Я домывала ванну, когда вернулись дочка с зятем. Наверно, они как раз паковали мои законные пять долларов в конверт, и тетка это узрела. И легко перекрыла своим басом шум льющейся воды.

Всего не вспомню, но один вопль прям врезался:

– Миша, ты сошел с ума, зачем ей такие деньги?! Если бы Бог захотел, он бы сам ей все дал!

О взаимонепонимании

Одно время наша техподдержка объясняла проблемы со связью дождем в Вене.

– А что поделаешь? В Вене дождь, – говорила техподдержка и смотрела голубоглазо.

Судя по всему, Вена была самым мокрым городом в мире. Макондо, а не Вена. Безжалостный австрийский ливень, габсбургский прихвостень, сбивал несчастные, стремящиеся в заокеанскую даль байты, они плюхались на залитую водой площадь Ам-Хоф, где и гибли под пятой какого-нибудь шикльгрубера. Душераздирающая картина. Слезы наворачивались. До тех пор, пока не выяснилось, что у некоторых голубоглазых альтернативное мышление и нестандартная анатомия верхних конечностей.

Для непонимания необязательно, чтоб связь осуществлялась через Вену или же чтобы один говорил на суахили, а второй на алеутском. Я и мой сын русскоязычные, однако выражение «чисто убранная комната» вызывает у нас диаметрально противоположные ассоциации. Одни и те же слова и понятия несут разную смысловую нагрузку.

В прошлую пятницу зашла на почту. Вопреки обыкновению, там не клубился рой пенсионных старушек и не гарцевали стада секретарш со стопками заказных писем. Должно было насторожить, но мне нравится верить в лучшее. Поздоровалась и сказала:

– Мне нужны художественные марки.

Почтовая тетя здороваться в ответ не стала, задумалась и спросила:

– Зачем?

Я удивилась ее пытливости, но честно ответила, хочу отправить несколько открыток в Канаду, с красивыми марками. Там, в Канаде, любят, чтоб на открытке красивые марки.

– Вы что, филателист? – осведомилась тетя и глянула на меня с отвращением.

То ли в детстве ей настучали кляссером по голове, то ли моя возможная принадлежность к филателистам бросала тень на саму идею филателизма.

– Нет, – сказала я, – мне нужны марки, чтоб наклеить их на открытки.

Тетя опять зависла на минуту, потом вышла из ступора:

– У вас открытки пропали?

Тут в ступор впала я:

– Какие открытки?

– Которые в Канаду, сами ж сказали!

– Я еще их не отправила!

– Что вы от меня хотите?! – возмутилась тетя. – Еще не отправили, а уже жалуетесь на пропажу!

– Я отправлю их, когда куплю у вас марки! Художественные!

– Зачем?

Я почувствовала себя древним вавилонянином, осознавшим, что там, наверху, уже пошутили.

– У вас марки есть?!

Тетя уставилась в монитор, ответа в нем не нашла и тревожным шепотом произнесла:

– Что-то я понять не могу, чего вам надо. Подождите, сейчас позвоню.

У меня мелькнула мысль, а не по ноль три ли она звонит. И кому окажут психиатрическую помощь – мне или ей. Или обеих зафиксируют.

Из недр почты появилась вторая тетя, глянула на первую вопросительно, та аж глаза закатила, намекая на сложности общения со мной.

– Мне! Нужны! Почтовые! Марки! Художественные! – выкрикнула я, стараясь заглушить шорох съезжающей крыши.

И подумала, ежели сейчас и вторая тетя спросит «Зачем?», то скорую вызывать не буду, поеду сдамся сама, только домой заскочу, попрощаюсь. Однако обе тети переглянулись, и первая сказала:

– Женщина, что вы раскричались? Я не глухая! Сказали бы сразу – марки. Я что – догадываться должна, мысли читать?

И добавила, обращаясь к тете номер два:

– Народ у нас – не соскучишься!

О сентябре

Утром получила по голове дважды – сперва сверху тюкнуло каштаном, потом желудем. Точно, осень.

Окончательно поверила в возможность самозарождения жизни. За время нашего отсутствия оставленное на столе яблоко взяло и самозародило кучу мелких мушек. С виду типичные дрозофилы (дроздофилы, как недавно сказал телевизор). Можно было бы заняться генетикой, но я выбрала убийство. Кошу их ряды, как Илья Муромец половцев. Пока проигрываю.

Мир насекомых в квартире дрозофилами не ограничивается. Где-то окопался злобный комариный вампир. На мужа с сыном чихать хотел, питается исключительно мною. Мне не нравится, как он выстроил свою пищевую цепочку. Хотелось бы из нее выпасть. Надоело ходить и чесаться.

В автобусе мне активно улыбался приличный с виду дядечка. Завел отвлеченный разговор о красотах ранней осени. В разгар его лирических зарисовок я не выдержала и сладострастно, чуть ли не со стоном, почесала покусанный бок. Дядечка шарахнулся в сторону и выскочил на следующей остановке. Отбежал за киоск и опасливо выглянул оттуда. Небось боялся, что выпрыгну следом.

В обед поехала на книжный рынок, решила заодно прогуляться в парке. Держась подальше от дубов и каштанов. На скамейке у реки сидели два пожилых физкультурника над одним кроссвордом. По дорожке бежали юные девицы, штук тридцать.

– Живей! Колени выше! Еще два круга! – гаркнул один физкультурник.

– Река в Южной Америке, шесть букв, на «пэ» начинается, знает кто? – крикнул другой.

Девицы глянули злобно и попыхтели на следующий круг.

– И бегать не могут, и не знают ни хрена! – с горечью заметил первый.

– Парана, – сказала я.

– Подходит, спасибо, – сказал второй. И добавил: – Я тут по утрам бегаю, приходите, про географию поговорим!

А желудем почему-то больнее, чем каштаном.

О ходьбе строем

На первом курсе объявили: седьмого ноября все добровольно, в обязательном порядке идут на демонстрацию, и не абы как, а спортивной колонной.

Ну, репетиция, выстроили, подровняли, мы вразнобой прошли туда-сюда, я решила, на этом дело и закончится. Как же. Прибежал заполошный лысый дядька с воплем: «Хочу шестнадцать девушек!»

И уже на следующий день я и еще пятнадцать медленно соображающих и по этой причине не успевших затесаться в толпу дур таскали здоровенный ромб: четыре алюминиевые трубы и еще одна диагональю, для жесткости конструкции. Внутри ромба шли восемь крепких мальчиков и несли на своих плечах деревянный щит, тоже в виде ромба. А на этом щите должна была стоять фигуристая девица в позе мухинской колхозницы и держать развевающееся знамя, символизируя собой и знаменем нацеленную на светлое будущее молодежь.

На репетициях девица сидела, вцепившись в края щита и подвизгивая, плавно двигаться у мальчиков не получалось, наш внешний ромб налетал на внутренний, и наоборот, и лысый распорядитель надрывался: «Строем идти! Ровным красивым строем, а не скопом!»

За день до демонстрации выдали форму. Синие спортивные штаны на вырост и блескучую голубую футболку, похожую на мужское нижнее белье, у моего деда такое было. Красота неописуемая.

Ладно, красный день календаря, утром собрались, подтягивая штаны и блестя футболками. Занимавший меня вопрос, как именно девица будет стоять на щите без опоры, разрешился – к щиту присобачили кусок металлической трубы и сунули в него древко знамени, чтоб девица держалась за него, а выглядело бы так, что это она держит стяг своей спортивной рукой.

А месяц-то ноябрь – чай, не лето. Нам, ромбоносильщицам в штанах, еще ничего, а девица в красном гимнастическом купальнике через двадцать минут цветом тела сравнялась с нашими штанами. За час ожидания замерзли как цуцики и, когда скомандовали выдвигаться, рванули по проспекту практически бегом, налетели на впереди идущую колонну и смяли ее. Что еще раз доказало: боевой порядок ливонских рыцарей не утратил своего значения и в постфеодальную эпоху. Чтоб не свалиться во время марш-броска, девица, можно сказать, обвилась вокруг древка.

Тут небольшое отступление.

Я тогда снимала комнату у одной знойной тетеньки, которую раз в неделю навещал пожилой бойфренд, замминистра какой-то, любивший беседовать со мной на тему «Раньше думай о родине, а потом о себе» и разговаривавший в стиле отчетного доклада очередному съезду партии. Строго спросил, иду ли я на демонстрацию, и затем полчаса разливался соловьем на предмет, какая честь мне оказана, причем авансом. А потом сказал, что будет стоять на трибуне, и что я должна помахать ему рукой, а он отмашется в ответ. Я было взроптала, мол, еще и высматривай его, но хозяйка сказала:

– Тебе трудно? Махни ты ему, а то старый пень и на тебя, и на меня обидится, оно мне надо?!

Конец отступления.

Кое-как нас отцепили от предыдущей колонны, и бодрым шагом, левой-правой, синие от холода, стуча зубами в такт шагам, ровным красивым строем мы вышли на площадь. Девица приняла устремленную позу, одной рукой мертвой хваткой взялась за древко, вторую красиво отвела назад. Кто-то из мальчиков сказал ей:

– Ирка, а ты че делать будешь, если палка сломается?

Все, даже девица, хихикнули, представив. И в этот самый момент древко не выдержало нагрузки и переломилось у основания. Вот так я осознала, что мысль материальна.

Хихиканье мгновенно сменилось аханьем, а затем идиотским смехом. Мы чуть не выронили ромб, крепкие мальчики ржали как кони, щит с девицей заплясал. Давно живу на свете, но годы не стерли из памяти образ отчаянно балансирующей на щите девицы: вытаращенные от страха глаза, в руке флаг, в каждом мускуле боль и ужас.

А мне ж еще помахать надо было. Выглядывать хозяйкиного любовника на трибуне было некогда, так что я выпустила ромб и замахала обеими руками в нужную сторону, ромб опять чуть не грохнулся, потому как несли его уже не шестнадцать человек, а лишь пять-шесть наиболее стойких и слегка дееспособных, остальные, скрючившись от смеха, в полуприседе передвигались рядом. С трибуны партия и правительство ошалелыми глазами глядели на этот цирк. Но в ответ все-таки помахали.

До сих пор интересно: как девица удержалась на щите, и почему она не убила распорядителя и организатора этого действа. Хотя, что его убивать – он и так пребывал в коматозе, говорить не мог, шипел невнятное.

Через пару дней к хозяйке приперся друг сердца. Ласково сказал мне:

– Какая у нас замечательная молодежь! Идет счастливая, радуется жизни, смеется! У нас на трибуне сердца пели от гордости за нашу молодую, достойную славы отцов и дедов смену!

О морях-океанах

Мне было года четыре, и тетушка взяла меня с собой на море, предварительно проведя большую воспитательную работу: пошла одна девочка купаться без разрешения, ну и где она теперь, эта девочка, в каких морских глубинах? Или вот один дяденька заплыл далеко, а тут на него напала судорога, и все – приплыли. Ну и так далее.

Я поняла, что в море не протолкнуться от утопленников. И что судорога – это чудище морское, подкарауливающее непослушных девочек и легкомысленных дяденек и утаскивающее их в пучину детишкам на прокорм, себе на забаву.

И больше никаких впечатлений. Как будто этого моря и не было.

Через много лет мы два дня плыли под проливным дождем, но наконец-то выплыли к морю. Пока вытаскивали байдарки, пока разбивали лагерь, пока искали относительно сухие ветки для костра – стемнело.

До моря было метров сто, не больше. Один товарищ сказал, я тут дюну приметил, с нее, должно быть, классный вид, давайте сходим. Те, кто поумнее, – те остались. А мы пошли. В кромешной тьме смотреть на море. Под дождем.

Не знаю, как можно заблудиться на ста метрах, но мы справились. Я мечтала, чтоб нас поймали пограничники и отконвоировали в кутузку или где они там держат диверсантов до выяснения. Туда, где сухо и тепло. Бог с ним, с морем.

В конце концов, после долгих блужданий, вымокшие до нитки, мы к морю вышли. На море бушевал шторм. Светлая полоса песчаного берега и темная стена ревущей воды. Казалось, вода выше линии горизонта, вот-вот хлынет на берег, смывая и унося с собой все, до чего дотянется.

И я узнала свой детский кошмар, страшный сон, обязательно прилагавшийся к температуре, к тревоге, к ожиданию проблем и неприятностей. В темноте над горизонтом поднимается гигантская волна. И нет спасения.

И еще лет десять прошло.

Первые дни штормило. Так. Слегка. Но мальчик смотрел с опаской. Мальчик был маленьким, а моря было слишком много. И горизонта много. Море недовольно порыкивало, огрызалось и отплескивалось.

А во вторник мы море не узнали. Мальчик осторожно протянул руку и коснулся его. Море вздохнуло лениво и тихонько муркнуло. Как сытая кошка. И подставило спину, чтобы мой сын его погладил.