Текст книги "О возлюблении ближних и дальних"

О влиянии котов на омоложение организма

Вчера телевизор сказал, что возрастные котовладелицы выглядят лучше дам, лишенных четырехлапого счастья. У них здоровый цвет лица, молодой блеск в глазах, альцгеймер приходит к ним позже.

Ну не знаю.

Давным-давно А. скоропостижно развелась с первым мужем. Туром по Европе решила отвлечься от гнетущих мыслей на тему «где были мои глаза?!». Возникла проблема – куда деть кота. Экс-муж заявил, что не намерен ухаживать за котами ставших ему посторонними женщин. Лето, все в разъезде, посему кота всучили мне, неосторожно отгулявшей отпуск в июне.

Кот стоил пять моих тогдашних зарплат. Отсюда следует, что в то время породистые коты шли за бесценок. Официально его звали Базиль Стефано – и дальше как-то заковыристо, с приставкой то ли «цу», то ли «фон»; для близких – Василь Степаныч.

А. привезла Базиля Стефано и кучу кошачьего скарба, включая корзинку для спанья и домик, чтоб коту было куда удалиться, ежели взгрустнется и захочется побыть в одиночестве. Заверила меня в его необыкновенном уме и выдающемся воспитании и отбыла припадать к европейской цивилизации.

Базиль Стефано обнюхал новое жилье и презрительно скривился. Голубая кровь с моей квартирой не монтировалась. Если бы герцога, чьи предки густо рассыпаны по Готскому альманаху, переселили из саксонского замка в дешевую ночлежку в берлинском районе Кройцберг, то на герцогском лице появилось бы примерно такое же выражение.

Затем аристократ развалился на единственном спальном месте, диване, и в ответ на попытки восстановить законность и порядок шипел змеюкой и отмахивался лапами. Намекал, кому суждено ночевать в корзинке.

Вечером его удалось спихнуть, но стоило мне задремать, как мерзавец вспрыгнул на диван и начал вытаптывать во мне ямку для ночлега. И повторял это упражнение до утра. Куда попадал в прыжке, там и топтался.

Так мы и жили. Кот считал меня устройством для своевременной подачи еды и уборки лотка. И не оставлял надежды переночевать на моей голове, предварительно ее утоптав. Ни любви, ни ласки.

А потом я приоткрыла дверь на лоджию. И не успела глазом моргнуть, как Базиль Стефано юркнул в нее и сиганул навстречу неведомому. Квартира у меня на первом этаже, на лоджии решетки, но то, что является относительной преградой для домушника, не остановит свободолюбивую скотину.

У подъезда на лавке курило подрастающее хулиганье, и, когда я выскочила с воплем «Кот сбежал!», оно, ввиду отсутствия других развлечений, погарцевало следом.

За домом у нас небольшой парк, туда паразит и метнулся. Август, вечерело, темнело, а мы с хулиганьем носились меж деревьев, взывая: «Базиль! Стефано! Василь Степаныч!»

Шедшая через парк добрая женщина глянула сочувственно и сказала:

– Что, милая, день аванса, мужа ищешь? Вон там, в кустах отдыхает, – не твой?

Кота нашли в дальнем углу. Он наматывал круги вокруг пня, а на пне умывалась кошка вида самого что ни на есть непотребного.

– Во, трехрублевую шлюху нашел… ой, падшую женщину, – сказало хулиганье, тем самым обозначив свое знакомство не только с темными сторонами жизни, но и с классической литературой.

Кошка так и выглядела. Не хватало лишь чулок в сеточку и мини-юбки из кожзама. Но кокетничала, набивала себе цену. Рублей до пяти.

Хулиганье радостно комментировало очевидное развитие событий.

– Дети, – сказала я, – во-первых, я не все слова понимаю, но догадываюсь, что вам их произносить рано, а во-вторых, кота надо эвакуировать.

– Точно, – сказало хулиганье, – спасать надо, может, заразная какая, еще подцепит чего. Мы его в рубашку замотаем; Витька, скидывай джинсовку, ты самый толстый, твоей на него хватит.

Плененный и уносимый от плотских радостей Базиль Стефано орал так, будто ему по живому, без анестезии выдернули хвост. И не только хвост.

Будучи дома распеленутым, пробежал по стенам, потолку и завис на гардине. Пока мы с хулиганьем замазывали царапины зеленкой, успокоился, отцепился, вдвинулся на кухню и мяукнул. Хотелось думать, сказал «спасибо» за то, что уберегли от неподобающего его статусу мезальянса. Но это вряд ли – скорее, тихо проклял.

Конец лета выдался жарким и душным, спать приходилось в наглухо запечатанной квартире, ибо я застукала поганца за попыткой прощемиться в форточку. Спал если не на моей голове, то хотя бы рядом, на подушке. Выставить из комнаты не помогало. Садился с той стороны, яростно царапал дверь и вопил без перерыва. Я выдерживала минуты три. В результате пару раз уснула на работе, дав повод коллегам домыслить мой образ жизни и позавидовать ему.

К возвращению А. из европ я окончательно разлюбила некоторых млекопитающих.

А. обцеловала свое сокровище и заметила:

– Бледная ты какая-то, глаза красные, под глазами круги, спать надо больше, восемь, а лучше десять часов сна при открытых окнах – вот что для внешности главное! Ты, вижу, совсем на себя рукой махнула, так нельзя, Наташа, так нельзя!

В этом году А. пристраивала дней на десять двух правнуков Базиля Стефано.

Меня предупредили. Я малодушно сбросила звонок.

О моих встречах с дикой природой

Встречи проходили как-то скомканно.

То есть с флорой-то нормально. Ежели флору не трогать, она не опасна.

С фауной хуже: фауна щебечет во всю глотку в половине пятого утра, летает, звенит над ухом, оголтело кусается, а в темноте зловеще шебуршит в кустах.

Как-то фауна вышла ко мне лосем. Лось наяву внушительнее лося в телевизоре. Монументальнее. Начинаешь сомневаться в его растительноядности. Лось постоял, поразглядывал, фыркнул и ушел, упитанными боками и задом выражая презрение красивого млекопитающего ко всяким там якобы сапиенсам. Наверно, был сыт.

Или вот однажды мы наткнулись на фауну, свернувшуюся кольцом на трухлявом пне. И три придурка, чуть ли не уткнувшись в пень носами, минут десять обсуждали, помогает ли водка при гадючьих укусах. В смысле – внутрь. Змеюка пыталась принять участие в дискуссии, но в пылу спора ее спихнули с пня. Оскорбленно шипя, возмущенная фауна уползла в кусты, чтоб дождаться там темноты и нашебуршиться всласть. Хотя, возможно, это был уж.

А вот еще.

Нынешней молодежи неведом такой срез жизни, как выезд на картошку в колхоз. Поле от горизонта до горизонта, по которому трактор протащил картофелекопалку, а на нем, под бледным печальным небом, человек тридцать инженеров с ведрами и корзинами и грузовик с похмельным шофером.

Цивилизованность не смогла убить в человеке инстинкты, заложенные природой. И когда у кого-то из-под рук порскнул заяц, то инженеры плюс похмельный шофер не застыли от неожиданности каменными истуканами, а сорвались с места, мгновенно набрав приличную скорость, и, под отчаянные крики «Заходи слева! От леса отсекай! Поднажми! Уйдет, зараза!» бросились за несчастным зайцем, очумевшим от своей популярности.

Я плохо совместима со спортом. У нас не сложилось. Я низко и близко прыгала, мешком висела на перекладине, а про бег как на короткие, так и на длинные дистанции вообще умолчу. Я не могу объяснить, как так получилось, но именно я зайца догнала и в отчаянном прыжке хватанула его прямо в воздухе.

Встал вопрос: что с ним делать? Похмельный шофер намекал на жаркое, а также упоминал вертел и вызывался съездить в соседнюю деревню, где уже был открыт магазин, потому как «заяц на сухую глотку не пойдет». Бедный заяц, прочувствовав возможный поворот своей судьбы, ошалел окончательно, отказался слезать с моих рук и с опаской косился на шофера.

Решили отпустить. Охотничий азарт был удовлетворен, а что такое один некрупный заяц на тридцать человек – смехота. Да и завтракали недавно. Заяц нервным скоком удалился в сторону леса.

Через года два знакомые уговорили меня поехать в лес за грибами. Понятия не имею, зачем им это было надо – в собирании грибов я аутсайдер. Я их не вижу. И когда в очередной раз споткнулась о какой-то большой и, видимо, съедобный гриб, знакомые что-то прошипели про себя, а потом, с усилием вернув на лица хорошее воспитание, оставили меня на поляне, наказав никуда ни шагу, а они пойдут окучивать окрестности.

В лесу было прозрачно и тихо. И на другой край поляны выскочил здоровый заяц, застыл на месте, узрев посторонний предмет, а потом сел и уставился на меня. Я курила, заяц смотрел, как мне показалось, с осуждением, но с интересом. Я не знаю, сколько живут зайцы. Но мне было приятно думать, что это тот самый, пойманный и отпущенный. А может, и не он. Но ему рассказали.

Мы сидели с зайцем метрах в десяти друг от друга и молчали. И нам было хорошо и спокойно. И здесь же, рядом, стояла осень. Так что всего нас было трое.

Об октябрьском

Пасмурным утром понедельника мужчина говорил в телефон: ты меня не узнаешь, Света, ты меня ни за что не узнаешь, я сам себя не узнаю.

Клены под окнами лысеют с макушки, береза просвечивает насквозь, липа пожелтела полностью, но держится. Дворничиха лениво машет метлой, порыв ветра – и труды ее напрасны. Дворничиха оглядывается, вздыхает и сообщает проходящему мимо раннему собачнику:

– Все равно осень люблю!

Собачник отстегивает поводок, маленький фокстерьер срывается с места и проносится сквозь высокую кучу листьев, не снижая скорости. Хозяин кричит:

– Томми, куда намылился, назад! Забыл, как вчера врезался? Томми! Кому говорю!

Томми на полном ходу поворачивает, аж юзом идет, снова прошивает кучу и в прыжке пытается лизнуть хозяина в нос.

– Дурак ты, Томми, – говорит собачник, подхватывая песика на руки, – дурак ты мой глупенький, дурачок ты мой бестолковый.

Дома холодно, отопление когда-нибудь включат, но с каждым днем в это верится все меньше. Муж читает про экспедиции к полюсам и прочее белое безмолвие, не иначе как готовится. Сын погружен в итальянский неореализм, и ему не до учебы.

А я подхожу к зеркалу и тихо говорю неизвестно кому: «Ты меня ни за что не узнаешь».

Себе, наверно.

О верблюде и игольном ушке

Материя не вечна.

Я напрочь забываю об этом до тех пор, пока не выясняется, что некая вещь из моего убогого гардероба способна украсить разве что невзыскательного бомжа.

Джинсам хана.

Внутренний голос злорадно напомнил: «А кто страшными клятвами клялся, в полночь под вековым дубом землю ел, что пробежится по магазинам заранее?»

Я отвесила ему ментальный подзатыльник, и он удалился в неисследованные уголки сознания, обиженно скуля и подвывая.

Но джинсы от этого не помолодели.

Я уже что-то примеряла, когда из соседней кабинки постучали и робко спросили:

– Простите, вы, рядом, вы – женщина?

Подумав, я честно ответила:

– Скорее, да.

– Женщина, помогите мне! Только тихо, прошу вас!

У меня мелькнула мысль о маньяке, женским голосом заманивающем к себе доверчивых дам и удушающем их концептуальным маленьким черным платьем.

Я осторожно заглянула в кабинку. Маньяка в пределах видимости не было. А была доверчивая дама, наивно поверившая, что сможет впихнуть свой пятьдесят второй размер в узкую юбку-карандаш двумя размерами меньше. Впихнула. Но встал вопрос, как выпихнуться. Дама застряла намертво.

– Давайте позовем продавца, – предложила я, но дама, уже в слезах, взмолилась:

– Нет! Обвинят, что я испортила вещь! Вы вот тут потяните, она пойдет!

Я тянула в разных местах. Она не шла.

Наше сопение и копошение не осталось незамеченным, и в кабинку ворвались две бдительные продавщицы, за ними маячил охранник. Мне кажется, они тоже подумали о маньяке. Возможно, сексуальном.

Я объяснила, в чем проблема, и охранник заржал:

– Надо ждать, пока не похудеет!

Однако девицы, вопреки ожиданию, прониклись к несчастной сочувствием.

В следующие полчаса мы выслушали кучу добрых советов (вплоть до «намылить бока») от покупателей, остальных продавцов и даже от электрика, менявшего светильник в секции трикотажа, но прискакавшего на шум. Коллективный разум – мощная вещь, и объединенными усилиями жертва была вызволена из удавьей юбочной хватки. При спасательной операции никто, включая юбку, не пострадал.

Отпоив даму минералкой, самая активная девица сердито сказала:

– Женщина, зачем вы полезли в такой размер, вы разве не видели, что он вам мал?

А обессиленная дама вздохнула:

– Видела. Но я надеялась!

P. S. Джинсы я не купила. Не до них было.

Об остающемся

В молодости я ходила в походы, почти добровольно. В простенькие, без фанатизма. Байдарка, тихая речка, из невыносимых трудностей – комары и барды с гитарами.

Но подруга уговорила отправиться на Алтай. Видно, я слушала ее невнимательно, поскольку слово «пеший» поначалу ускользнуло от восприятия. Еще через пару дней до меня дошло: Алтай – это горы. Попыталась соскочить. Не удалось.

Группа собралась с бору по сосенке. От бывалых туристов, умеющих одной спичкой выжечь сто гектаров тайги, до девиц, впервые в жизни увидевших палатку.

Раздали продукты, представили инструктора, отправили в неведомое.

Про инструктора. Это был понурый татуированный мужчина, весь в куполах, звездах и кинжалах. Хотелось приветствовать вовлечение криминалитета в общественно полезный труд, но сомнения оставались. Пазл сложился – мы постоянно натыкались на аккуратно огороженные посевы конопли: маршрут явно был разработан для обхода сельхозугодий.

С продуктами тоже было интересно. Уже на следующее утро рюкзак сильно потяжелел. Списала этот факт на причуды гравитации. Беловодье, земля чудес – там и число «пи» ведет себя игриво. Подруга в физические метаморфозы не поверила, вечером учинила сыск и выявила паразиток, перекладывавших свою ношу в чужую поклажу. Паразитки заявили, что им тяжело и непосильно, вместо раскаяния выражая лишь недовольство подругиными дедуктивными способностями. Не для того их маменька родила, чтоб носить неподъемное. Это мешает вкушать прелести туризма и окучивать имеющихся холостяков. Холостяки и те, кто неосторожно мимикрировал под них, вяло отбивались и с тоской смотрели на дальние вершины, находя множество плюсов в отшельнической судьбе снежного человека.

Ну вот, мы шли, и шли, и шли. С рюкзаками. А я еще несла в руках бидончик с маслом. Там, где было поотвеснее, – в зубах. И не уставала благодарить Бога за то, что Алтай – не Гималаи.

Добрались до зоны альпийских лугов. Мне уже начинало нравиться. Тем более что оставалось за два дня спуститься вниз. Свет в конце тоннеля, все такое.

И тут резко испортилась погода – за полчаса вместо солнца и синевы слой града по щиколотку. Плюс выяснилось, что из продуктов остался только хлеб. Тушенка и прочее таинственно растворились в пространстве. Подруга, вжившаяся в образ Порфирия Петровича, вмиг расколола поганок – они выкинули все тяжелое из рюкзаков.

Люди подобрались законопослушные, до смертоубийства не дошло, хотя втайне все надеялись на инструктора.

Следующий день под проливным дождем спускались с горы. Голодные, грязные и злые.

Вечером малость развиднелось. Стали лагерем на какой-то речке. Поели хлеба. Запили речкой.

На коне приехал абориген, второго коня он вел в поводу. Сказал, что пора жениться, а не на ком. Похоже, собирался обменять запасного коня на фемину. Оценивающе оглядел женскую часть отряда и очень быстро ускакал.

Ночью дождь, утром дождь.

Попили речку, заели хлебом.

Инструктор указал направление и исчез. Наверно, отправился сторожить урожай.

На привале кто-то нашел у себя крохотную баночку меда. Всем на хлеб по чайной ложке.

Счастье есть (в этой короткой фразе два смысла).

Подруга моя – интеллигентка бог весть в каком поколении: ее сперва научили обращаться с ножом и вилкой, только потом ходить и говорить. И вот на ее ломоть, прямо в мед приземлилась залетная упитанная муха. И увязла. Грязными пальцами была извлечена, вдумчиво осмотрена со всех сторон, и на лице подруги – клянусь! – отчетливо прочиталось желание муху облизать. Однако сдержалась, муху стряхнула, облизала только пальцы. Что значит воспитание.

На обратном пути, ночью в аэропорту Новосибирска после бесплодных попыток найти место для спанья и что-нибудь для пропитания, мы с подругой в унисон сказали:

– А могли ж на море поехать!

Почему вспомнила.

Февраль и снега по уши, но утром в троллейбусе видела трех молодых людей с рюкзаками и палаткой. Судя по разговору, отправлялись куда-то далеко и высоко.

Двое были радостно оживлены, третий зыркал по сторонам испуганно, выражением лица подавая сигналы SOS. Хотелось взять его за руку и отвести домой, к маме.

Не взяла и не отвела.

Потому что, когда все не так, и черная полоса тянется за горизонт, мне хочется вернуться, хотя бы на час. Чтобы сидеть под кедром на берегу Чулышмана, пересвистываться с толстенькими бурундучками и следить за серебристыми промельками хариусов в быстрой летучей воде.

Письма

О письмах – 1

Бывают дни – все кувырком.

То, что работало вчера, тихо сдохло; программисты, лбы здоровые, смотрят в пол, мычат невнятное, изображают непричастность; заказчики хотят солнце с неба; бухгалтер ошиблась в отчете для налоговой и рыдает; дизайнер в субботу принудительно женится, весь в печали, к реальности невосприимчив; офис-менеджер разводится, каждый час бегает рыдать к бухгалтеру; ей не до заказа бумаги для принтеров, уборщица вызнала, сколько получает руководитель проекта, и заявила: либо справедливость восторжествует, либо сами мойте свои туалеты; утром в коридоре выпала оконная рама, жаль, не на голову кому-нибудь из вышеупомянутых.

Он звонит жене:

– В гости не получится, освобожусь, дай бог, к ночи. Ты как, пойдешь одна или будешь ждать меня у окна, с волнением вглядываясь в темноту?

– Зараза ты, Раткевич, – говорит жена, – я костюм собиралась выгулять. На вглядывание не надейся, буду обдумывать страшную месть. Как думаешь, что страшнее – завести пять любовников или насмотреться сериалов и до утра пересказывать тебе их содержание, в лицах?

К обеду он готов заказчиков передушить, коллектив рассортировать по гендеру: мужиков сдать в рекруты лет на двадцать пять, дам, включая уборщицу, в бордель пожизненно и затем, уже в спокойной обстановке, повеситься в коридоре, на сквознячке.

Но потихоньку все разруливается. Раму ставят на место, уборщица снижает планку с руководителя проекта до уборщицы плюс увеличение премии в разумных пределах, зареванная офис-менеджер вспоминает о неприкосновенном бумажном запасе, дизайнер смиряется с неизбежным, уже откликается на имя и вот-вот начнет работать, бухгалтер докладывает, ошибки не было, это она не туда посмотрела, программисты находят баг и лихо его фиксят, заказчики соглашаются на луну.

В девять вечера он отпускает сотрудников.

Кофе плещется в ушах, желудок ноет, глаза слезятся, по затылку будто врезали чем-то тяжелым, и нет сил встать из-за стола.

Он долго сидит, уставившись в никуда, потом открывает почтовый ящик и пишет: «Здравствуй, Мария».

Стирает.

Вытертые джинсы, две коротких косы и неизменно заумная книжка в руках. Ему так хотелось соответствовать, что он взял в библиотеке «Критику чистого разума», чуть крыша не съехала от синтетических суждений и категорий модальности.

Несколько раз гуляли после занятий, кормили уток в парке. Ездили смотреть какие-то знаменитые руины, он и не помнит, какие именно, не на руины смотрел. Ну в кино еще сходили. Два раза. Все.

Перед летней сессией она забрала документы и исчезла. Говорили, улетела то ли на Камчатку, то ли на Сахалин.

Не попрощалась.

«Здравствуй, Мария», – пишет он. И стирает.

Он знает адрес. Фотограф. Хороший фотограф, очень хороший. Разведена. Двое сыновей, старший свой, младший приемный. Почти не изменилась. Разве что волосы чуть потемнели. Те же веснушки на носу. Странно, ни у кого из знакомых женщин нет веснушек.

Он пишет: «Здравствуй, Мария».

И стирает.

Закрывает ноутбук и звонит жене:

– Выезжаю, ты дома или за тобой заехать?

– Раткевич, вместо того чтоб блистать, я накрутила котлет, как рабыня, ей-богу, сериалы не смотрены, со мной не о чем говорить на работе, я отдаляюсь от коллектива и скоро стану изгоем, все из-за тебя, давай уже быстрее, я соскучилась.

Он едет домой, забыв о ненаписанном и неотправленном. До следующего раза, когда устанет так, что воздух потеряет прозрачность и приобретет желтоватый тошнотворный оттенок.

Но такое случается крайне редко, потому что он отличный руководитель, и у него все под контролем.

О письмах – 2

К июлю письмо дописано. Когда строчка за месяц, когда абзац за день.

Он слушает прогноз погоды, надо, чтоб и без дождя, и не жарко.

С вечера готовит костюм, до блеска чистит туфли. Правый каблук малость стоптан, а так – хоть на свадьбу; умели финны делать, столько лет, сносу нет.

Утром заказывает такси, долго и путано объясняя нетерпеливому диспетчеру, что именно требуется. Автобусом куда дешевле, но какой автобус с его ногами.

Таксист молодой, обрит наголо, в ухе серьга, на шее татуировка. И музыка в машине такая же дурная: бэмц-бэмц, тыц-тыц… тьфу!

Приезжают.

Сначала в контору, заплатить за следующий год, потом на место.

Таксист говорит – дед, сам дойдешь или помочь?

Небось опасается, что клиент даст дуба до того, как успеет рассчитаться.

В конторе очереди нету, повезло.

Метров тридцать по аллее, потом налево: вот и пришел.

Прибрано, и цветы посажены, и скамейка покрашена – не зря деньги берут.

Он смотрит на часы – только сел, а полчаса прошло. С трудом поднимается, наклоняется и кладет два сложенных листика у изголовья. Забыл, дурак старый, камушек какой подобрать, прижать.

За спиной кашлянули – таксист, не выдержал, пришел проверить.

По пути назад бритоголовый тыкает в кнопки, переключает свое радио, находит станцию с музыкой, а не с безобразием. «Не уезжай, ты мой голубчик, печальна жизнь мне без тебя», – поет радио. Красиво поет, душевно.

У подъезда он вынимает портмоне, рассчитывается по счетчику плюс чаевые, как положено.

Ну вот, год прошел. И можно начинать новое письмо.

Валя, сделал кормушку, на балкон повесил, галок гоняю, а синицы радуются, ты синиц любишь, я помню.

Валентина, ты куда дела мои очки, в металлической оправе? Все обыскал.

Устал без тебя, Валя, устал, когда ж мы свидимся.

К вечеру поднимается сильный ветер.

Подхватывает два листа, вырванных из тетради в линейку, уносит их высоко.

Может, дойдет.