Текст книги "Под южными небесами. Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Биарриц и Мадрид"

33

Часы показывали одиннадцать, и Николай Иванович торопился одеваться, чтобы не пропустить купание жены. Беньер принес ему тазик теплой воды, чтобы обмыть ноги от приставшего к ним песку, но он отпихнул тазик и быстро стал надевать носки.

«Неужели она из раздевальных комнат до воды без плаща пойдет? – мелькало у него в голове, но он тотчас же успокаивал себя: – Нет, не такая же она нахальная. Постыдится».

– Доктор! Скоро вы? Я готов!.. – крикнул он, надев сапоги. – Торопитесь. А то можем опоздать и пропустить купание жены.

– Сейчас, сейчас… – откликнулся доктор Потрашов, одевавшийся в кабинете напротив.

«А весь этот звон про купание старуха Закрепина пустила. Она, она, старая, больше некому. Прямо она, – повторял Николай Иванович мысленно. – Жена сообщила ей об этом, очевидно, еще вчера днем, а Закрепина раззвонила вчера и сегодня. Узнала мадам Оглоткова, а у той язык тоже с дыркой. Боже мой! Теперь на пляже публика, как на какое-то представление готовится. Точь-в-точь как это было перед купанием испанской наездницы. Ну, Глаша…»

Он выбежал в коридор и стал звать доктора.

– Готов, – откликнулся тот, выходя из кабинета и на ходу расчесывая бороду маленькой гребеночкой.

Они вышли на пляж и быстро прошлись мимо галереи мужских и женских раздевальных кабинетов, но Глафиры Семеновны не встретили. Николаю Ивановичу ужасно как хотелось спросить у сидевшего на женской галерее Оглоткова, не видал ли он его жену, но он этого почему-то не сделал. В толпе гуляющих он опять услыхал слова «мадам Иванов», тотчас же бросился смотреть, кто произнес эти слова, но заметить не мог. Он с ненавистью взирал на имеющиеся в руках гуляющих мужчин бинокли, с ужасом смотрел на ящички моментальных фотографических аппаратов, перекинутые через шеи фотографов-любителей и любительниц, и шептал себе пол нос:

– Чик, и вляпают ее на пластинку, а потом в сотне снимков и будет холить по Биаррицу… Да по Биаррицу-то это еще что! В Петербург привезут и будут там показывать.

Показалась старуха Закрепина с собачонкой, бегущей сзади ее. Николай Иванович хотел встретить старуху дерзостью, но скрепил сердце и удержался, а только взглянул на нее зверем.

– Здравствуйте… – добродушно обратилась к нему старуха. – Вы жену свою ищете? Мы уже сделали с ней легкую прогулку, полагающуюся перед купанием. Она теперь в раздевальном кабинете и сейчас выйдет, чтобы купаться. Я только что от нее.

Николай Иванович сжал зубы и кулаки.

– Сядем… – предложил доктор, указывая ему на стулья.

– Где тут сидеть! Как тут сидеть! – откликнулся тот. Он был как на иголках.

Но вот из дверей отделение женских раздевальных кабинетов показался белый плащ с широкими красными полосами. Николай Иванович узнал этот плащ и вздрогнул. Это был плащ жены. Закутавшись в него по подбородок и имея открытым только лицо, Глафира Семеновна шла улыбаясь. Сзади нее степенно шествовал с сознанием своего достоинства, заломя маленькую шляпу на ухо, молодой красавец беньер с усами щеткой, босой, с голыми ногами по колено и в виксатиновой куртке и коротких суконных панталонах. Мужчины, очевидно, ее ждали. Раздались два-три аплодисмента.

– Боже мой! Аплодируют, как какой-нибудь кокотке, как какой-нибудь наезднице! – прошептал Николай Иванович, ринувшись к жене.

– Да ведь здесь всем так… Ну, чего вы?.. – остановил его за руку доктор. – Я на вашем месте радовался бы, что жену вашу так встречают.

– Есть чему радоваться!

– Это красоте ее аплодируют.

Пройдя мимо мужа и доктора, Глафира Семеновна с улыбкой перешла через плитный тротуар и стала спускаться на песок. Толпа хлынула за ней и стала также спускаться на песок. Теснились фотографы-любители с ящичками, стараясь не отступать от нее. Один тощий и длинный молодой англичанин в белом цилиндре даже не пошел по лестнице, а прямо спрыгнул с тротуара на песок. Николай Иванович и доктор также поспешили на отмель. Николай Иванович столкнул с ног даже поваренка, продающего из плетеной корзинки сладкие пирожки. Спешила и старуха Закрепина за Глафирой Семеновной. Собачонке Бобке кто-то наступил на лапу, и он визжал.

– Как за испанской наездницей бегали, так и за женой бегут… – впопыхах говорил Николай Иванович. – Ну, чем она могла так прельстить? Ведь до сих пор на нее и внимания-то никто не обращал.

– Новизна… – коротко отвечал доктор.

Старуха Закрепина совала ему в руки визжавшую собаку и говорила:

– Подержи хоть пса-то! Видишь, я не могу… Я падаю на этом глубоком песке.

Глафира Семеновна подошла к самой воде, обернулась, улыбнулась и сбросила с себя плащ на руки беньера, очутившись в красном купальном костюме. «Delicieux…» – послышалось около Николая Ивановича, и мгновенно в разных местах щелкнули пружинки фотографических аппаратов.

– Готова карета. Вляпалась дура… Впрочем, того хотела… – проговорил он вслух.

– Чего вы сердитесь! – взял его доктор за руку.

– Тут, батенька, такое происшествие совершается, что сердиться мало. Надо волком выть.

Беньер между тем подал руку Глафире Семеновне, и она побежала навстречу волне. Когда волна достигла их, он ловко обернул Глафиру Семеновну задом к волне и волна покрыла их. Когда волна разбилась в мелкие брызги, муж увидал, что жена его была буквально в объятиях беньера. Она не могла удержаться на ногах, и беньер должен был поддержать ее.

– Корова… Рада уж облапить мужчину… – прошептал Николай Иванович, негодуя на жену. – За шею… Руками за шею… Ах, срамница!

«И ведь не взяла себе в беньеры старика, как говорила вчера, а выбрала себе самого что ни на есть молодого ухаря в шляпе набекрень», – злобно проносилось у него в голове.

Набежала вторая волна, третья, четвертая. Глафира Семеновна подпрыгивала и махала из воды рукой мужу и доктору.

– Господи! Да неужели это она публике рукой машет? Каково нахальство! – воскликнул Николай Иванович.

– Нам, нам… Успокойтесь, – говорил доктор. – Ведь и тетка моя машет ей зонтиком. Видите?

Налетели еще четыре-пять волн, окатили Глафиру Семеновну, и она начала выходить из воды, держась за руку беньера. Она шла медленно. На нее направились все бинокли и опять щелкнули шалнеры фотографических аппаратов. Снимались вторые снимки с нее.

– Боже мой! Она в бриллиантовых браслетах! Точь-в-точь как та испанка-наездница. Собезьянничала-таки! – опять воскликнул Николай Иванович.

Глафира Семеновна вышла из волы, но плащ накинула на себя не вдруг, хотя беньер и подскочил к ней с плащом. Ей почему-то понадобилось поправлять волосы, выбившиеся из-под берета. Толпа созерцала ее. Раздавались сдержанные аплодисменты. Видимо, что это было ей приятно, и ей хотелось улыбнуться, но она старалась скрыть улыбку и закусила нижнюю губу.

Но вот плащ накинут, Глафира Семеновна закуталась в него и пошла по песку, направляясь к раздевальным кабинетам в сопровождении фотографов-любителей. Николай Иванович и доктор с Закрепиной также шли за ней.

– Отличилась… – проговорил ей вслед муж.

На пляже ее опять встретили легкими аплодисментами.

– Точь-в-точь как испанка-наездница! – говорил муж доктору.

– Да ведь здесь почти всех молодых дам встречают и провожают, которые купаются в первый раз на пляже, – отвечал доктор.

Глафира Семеновна скрылась в коридоре раздевальных кабинок.

34

Через четверть часа Глафира Семеновна вышла из раздевальных кабинетов на пляж уже одетая. Муж ее по-прежнему был с доктором и старухой Закрепиной. Муж встретил Глафиру Семеновну суровым, нахмурившимся взглядом, а она, напротив, улыбалась ему, но улыбалась как-то виновато. Чтобы сказать что-нибудь, она сказала:

– Выкупалась.

– Видели-с, – ответил супруг, еще более хмуря брови.

– Молодцом, совсем молодцом, – похвалил ее доктор. – Признаюсь, я не ожидал от вас такой храбрости для первого раза. Обыкновенно робеют…

– Не понимаю, зачем робеть! – отвечала Глафира Семеновна. – Беньер такой надежный… сильный, как слон. Этот всегда удержит, если что-нибудь…

– Видел-с и беньера… – пробормотал Николай Иванович. – Даже чересчур надежный.

– Но знаешь, я не выбирала. Такой попался. Я спросила себе беньера у девушки, которая прислуживает, – он и подошел. Знаешь, он, должно быть, испанец… Что он мне говорил – я решительно ни одного слова не поняла.

– Ничего я не знаю, да и знать не хочу.

Николай Иванович отвернулся от жены.

– Ну, чего ты сердишься? – продолжала та, обращаясь к нему. – Право, тут нет ничего такого!.. Ведь все так…

– Нет, другие много скромнее. А это уж из рук вон. Зачем тебе понадобилось, выйдя из воды, прическу поправлять, прежде чем накинуть на себя плащ? Ведь это ты испанку-акробатку копировала. А разве она пара тебе, замужней женщине?

– Никого я не копировала, и все ты врешь. Другой бы радовался, что у него жена такая храбрая, а ты на ссору лезешь. Послушай, вот ты любишь в письмах-то хвастаться. Теперь ты можешь написать в Петербург Петру Семенычу, как я входила в Атлантический океан, неустрашимо врезываясь в морские волны, величиною… ну, хоть, в четырехэтажный дом, что ли.

– Ничего я не напишу. Не желаю я срамиться… – отрезал супруг.

Они прогуливались по пляжу. К ним подскочил Оглотков, обратился к Глафире Семеновне и сделал перед ней несколько легких аплодисментов.

– Прекрасно, прекрасно… Превосходно… Мы все время любовались вами. Вы перещеголяли в храбрости мою жену… – сказал он ей. – Мои приятели-англичане от вас в восторге.

– А вот муж недоволен и ворчит, – дала ему ответ Глафира Семеновна.

– Оттого что он не понимает европейской цивилизации.

– Ну, уж это вы ах, оставьте! – обиделся Николай Иванович, зверем взглянув на Оглоткова.

– Конечно же… Здесь так принято. Даже люди высшего общества… Мой друг лорд Естердей снял с вас, мадам Иванова, два моментальных снимка.

– Вот уж это-то напрасно, вот уж этого я не люблю, – заговорила Глафира Семеновна.

– А по-моему, за это лорду бока обломать можно… А то так и по панамскому перешейку наворотить, – прибавил муж. – Попросту по шее.

– За что же-с?.. В европейских землях так принято. Этот лорд, мадам Иванова, просит представить его вам. Вы дозволите? – шепнул Оглотков Глафире Семеновне.

– Да, пожалуй, представляйте. Он говорит по-русски?

– Ни по-каковски, кроме своего английского языка.

– Так как же вы с ним объясняетесь?

– А так-с… Какое же мне объяснение? Мы с ним в мяч играем. Лаун-теннис… Впрочем, несколько слов по-французски он знает. Да вот-с он… Можно?

Оглотков указал на тощего, длинного старика с седыми бакенбардами, развевающимся по плечам. Старик имел необычайно красное лицо и был одет в костюм из белой фланели с крупными черными клетками. Из такой же материи была на нем и испанская фуражка. Через плечо у него висели на ремнях фотографические аппарат, бинокль и большой баул для сигар. Оглотков подскочил к нему, взял его под руку и подвел к Глафире Семеновне.

– Вот, мадам, позвольте вам представить… – начал он.

– Джон Естерлей… – подхватил англичанин и заговорил: – Charme… charme, madame.

Глафира Семеновна протянула ему руку и тоже сказала:

– Шармэ.

– Мистер Иванов – мари де мадам… Естердей… – познакомил Оглотков и Николая Ивановича с англичанином.

Англичанин как-то особенно, как рак, выпучил свои глаза и пошел рядом с Глафирой Семеновной, бормоча что-то по-английски, но что, она, разумеется, не понимала.

– Месье Оглотков, что он мне говорит? – спросила она.

– Почем же я могу разобрать-с. Я по-английски знаю только несколько слов, – отвечал Оглотков и прибавил:

– Конечно же он вам говорит комплименты.

– Это он с меня снимал фотографию?

– Он-с.

– Так попросите его, чтобы он презентовал мне один снимочек.

– Можно. Милорд… – отнесся к англичанину Оглотков. – Пур мадам Иванов ен фотографи…

И чтобы пояснить англичанину, в чем дело, тронул рукой по камере-обскуре, указал на Глафиру Семеновну и выставил англичанину указательный палец.

– Же ву при, монсье… – прибавила Глафира Семеновна, улыбнувшись англичанину.

– О, есс… есс, мадам, – поклонился тот, поболтал еще что-то по-английски, махая руками на море, и, откланявшись, отошел от компании.

Николай Иванович посмотрел ему вслед и сказал доктору:

– Дураками здесь прикидываются, шутами гороховыми ходят, а ведь вот на Востоке-то первые интриганы против нас… так и дьяволят…

Оглотков продолжал, обратись к Глафире Семеновне:

– Вы сегодня, можно сказать, царица бала на пляже. И еще есть один человек, который просил меня представить его вам.

– Кто такой? – задала та вопрос.

– Генерал. Один знакомый заслуженный русский генерал. Настоящий генерал… Сейчас мы его встретим. Забыл только его фамилию. Я в баккара с ним в казино играю.

– Хорош знакомый, если не знаете его фамилию! – произнес Николай Иванович.

– Знал, но забыл!.. Где же упомнить все аристократическое общество, с которым я знаком. Я знаком с одним немецким принцем, настоящим принцем, фамилия его у меня записана, а назвать не могу… Чисто четырехэтажная какая-то… Одно колено знаю: принц Френцсбург фон… А остальные три колена и выговорить не могу… – рассказывал Оглотков и указал на встречного старика:

– Вот этот генерал.

Это был довольно маленький сморщенный старик с щетинистыми седыми усами, в несколько потертом костюме. Пиджак висел на нем как на вешалке, брюки были коротки, серая шляпа запятнана. Улыбаясь, старик сам подошел к Оглоткову и шепнул ему что-то, мысленно улыбнувшись. Началось представление.

– Вот, мадам Иванова, позвольте вам представить многоуважаемого генерала…

Оглотков запнулся.

– Квасищев… – сказал старик свою фамилию. – Квасищев, – протянул он руку Николаю Ивановичу и, опять обратясь к Глафире Семеновне, продолжал: – Сейчас имел счастье созерцать вашу храбрость… Да вы героиня… Я живу здесь более месяца, такой смелости при первом дебюте в волнах ни у кого еще из женщин не видал. Я поражен… И с какой грацией эта смелость! Я смотрел на вас и на ласкающие вас волны и думал, что это сказочная сильфида… Преклоняюсь, преклоняюсь… тем более что вы наша соотечественница… Восторг… Позвольте быть знакомым.

Говоря, старик не выпускал руки Глафиры Семеновны, наконец поклонился и отошел.

Николай Иванович посмотрел ему вслед и сказал доктору:

– Вот дурак-то! Он воображает, что жена моя актриса, он разговаривает, как с актрисой… Первый дебют… – передразнил он старика. – Ах, шут гороховый!

– Полноте вам… Бросьте… Здесь так принято… Ведь для этого сюда едут. Здесь все так… Неужели человек высшего общества, аристократ не знает, как говорить с дамой! – успокоивал его Оглотков.

– Ну, аристократ-то он еще вилами писанный… – огрызнулся Николай Иванович.

35

От комплиментов Оглоткова, англичанина и старика генерала Квасищева Глафира Семеновна была на седьмом небе. Она чувствовала то же, что чувствует актриса после удачного дебюта, когда та, отыграв на сцене, покажется в публике, встречающей ее любопытными и вместе с тем радостными взорами. Часовая стрелка на часах отеля «Англетер», смотрящими прямо на пляж, показывала 12½ часа – время завтрака. Гуляющие один по одному исчезали. Нужно было и супругам Ивановым идти в свой отель завтракать, а Глафире Семеновне жаль было расставаться с публикой. Ей хотелось общества, общества большего. Она вспомнила ту скромную компанию, которая обыкновенно являлась к завтраку в их маленьком отеле, где они были на пансионе, и мысленно назвала эту компанию «инвалидной командой». Действительно, к столу в их отеле выхолили обыкновенно какие-то пожилые супруги, совсем не разговаривавшие друг с другом, старушка с вечно подвязанной платком щекой, тощая, как минога, старая девица с накладкой на темени и с пудрой на морщинистом лице, толстяк с двойным подбородком и маленькими усами, бритая дама в чепчике с рюшем и измятом желтом платье и т. п. Все эти лица, которых она ежедневно видала за столом у себя в гостинице, сделалась ей вдруг страшно противными.

– Послушай, Николай Иваныч, пойдем сейчас завтракать в отель «Англетер», где живут Оглотковы, – сказала она мужу. – Ужасно скучно у нас в отеле за завтраком. А мадам Оглоткова говорила мне, что у них в отеле за завтраком большое общество и очень весело.

Николай Иванович замялся. Ему, наоборот, хотелось как можно скорей удалиться домой да и жену увести от публики.

– Однако ведь у нас в нашем отеле тоже придется заплатить за завтрак, – пробормотал он. – И там и тут.

– Ну, что ж из этого? Не разоримся. У нас в отеле все какие-то каракатицы или инфузории за столом сидят и молчат, опустив нос. Точь-в-точь на похоронах. Да и на похоронах иных бывает веселее. Тощища страшная. А в «Англетере» мы можем сесть за стол вместе с Оглотковыми. Спросим бутылку шампанского… Ты выпьешь с Оглотковым коньяку. А то тебе у нас и выпить-то не с кем.

Она знала, на что поймать мужа, и с умыслом упомянула о коньяке. Тот улыбнулся.

– Да с чего ты так раскутилась-то? – спросил он.

– Просто уж очень мне приелось у нас. Опротивело… Все одно и одно.

– Да, пожалуй… – согласился Николай Иванович. – Вот, может быть, и доктор с нами пойдет. Пойдем, доктор. Перед завтраком хватим коньячищу. Будто водка…

– Нет, я не могу. Я сегодня дал слово завтракать у моего патрона. Перед завтраком мне еще нужно осмотреть его и выслушать, – отказался доктор.

Старуха Закрепина с собакой давно уж ушла с пляжа. Супруги Ивановы распростились с доктором и расстались, направившись в отель «Англетер».

Столы блистали свежим бельем, хрустальной посудой, серебром и цветами в вазах, когда супруги Ивановы вошли в обеденный зал отеля «Англетер». Мелькали гарсоны во фраках, капулях и в необыкновенно высоких, туго накрахмаленных воротничках, упирающихся в тщательно выбритые подбородки. Постояльцы и пришедшие завтракать составляли маленькие группы. Рассматривали фотографии. Слышались английская и французская речь. Две английские дамы с длинными, вылезающими изо ртов зубами, с букетами цветов на тощих грудях сидели на маленьком диванчике, а перед ними стоял полный, средних лет, черноволосый человек в смокинге, с эспаньолкой и ораторствовал, жестикулируя. Звонка для завтрака еще не было, а потому за стол еще и не садились. Бегал метрдотель с таблеткой, карандашом за ухом, кланялся мужчинам, спрашивал, какое вино они будут пить, и записывал на таблетке. Супруги Оглотковы были тут же. Оглотков снял уже с себя белый фланелевый пиджак, в котором был на пляже, и облекся в черную визитку с красной орденской розеткой.

– А мы к вам в отель позавтракать, – сказал ему Николай Иванович.

– В восторге… Садитесь с нами, – сказал Оглотков. – Тогда у меня сегодня будет компания вся из знаменитостей. Американец, приехавший сюда на велосипеде из Мадрида, знаменитый итальянский баритон…

Черт возьми, вот уже забыл его фамилию! Вон он стоит перед англичанками… Полный, с эспаньолкой. Видите?

– Вижу, вижу… – кивнул Николай Иванович.

– Турок из египетского посольства… – продолжал Оглотков. – Он летал в воздушном шаре. Это трое. И наконец, ваша супруга. Итальянский баритон видел, как она купалась сегодня, – и в восторге от нее. Четыре знаменитости.

Николая Ивановича несколько покоробило, но он сдержал себя и спросил, где они сядут.

– Мы заказали стол на пять приборов, но теперь нужно прибавить еще два, – отвечал Оглотков. – Вот этот стол мы займем. После гордевра нам подадут устрицы…

– Боже избави! Жена не ест! – махнул рукой Николай Иванович.

– И я не люблю их, и жена моя тоже не любит, но так надо для тона. Нельзя без устриц. Уж как-нибудь по одной-то штучке съедим с горчицей. С горчицей я кое-как могу… Это я называю а-ля рюсс, чтобы не стыдно было перед другими.

– Нет уж, жена моя и с горчицей не станет есть. Я-то как-нибудь проглочу штучку с коньячишком. Только перед завтраком непременно потребуем коньяку… Вместо водки.

– Пожалуй… Это здесь не принято, коньяк пьют после завтрака, но при американце можно. Они пьют и до завтрака, и после завтрака. Это мы назовем рюсс-америкен. Да и турок во всякое время коньяк пьет. Вчера в казино даже во время концерта классической музыки пил. Экуте! – крикнул Оглотков метрдотеля и стал ему заказывать на стол еще два прибора.

Глафира Семеновна между тем сидела на маленькой козетке с мадам Оглотковой, и та ей говорила:

– Я слышала от моего мужа, что у вас, душечка, сегодня на пляже был полный триумф. Как это приятно, что наша русская лама… А то все испанки и француженки отличаются. Муж мне рассказывал, что с вас сняли пять-шесть фотографий…

– Да… Он говорил мне, что какой-то лорл… – гордо отвечала Глафира Семеновна.

– Нет, больше, больше. Не один лорд, а несколько. Муж мой видел, как с вас снимали, – рассказывала Оглоткова и тут же прибавила: – С меня тоже много фотографий снято. С меня снял даже один немецкий владетельный принц… Он наш знакомый… Снял, и я теперь у него в альбоме.

– Очень может быть, и с меня этот принц снял, – заметила Глафира Семеновна.

– Нет-нет. Его сегодня утром на пляже не было.

– Но ваш же муж мне говорил что-то про принца.

– Нет-нет, что-нибудь не так… Он был на сеансе у скульптора. С него бюст его лепят. С меня тоже этот скульптор бюст лепит. Вот до сих пор… Из глины.

– Надо будет и мне заказать… – сказала Глафира Семеновна.

– Непременно, душечка, закажите. Это стоит двести франков… У него вся аристократия… Вся, вся!.. Княгиню Боснийскую вы знаете?

– Слышала.

– Вот и она.

А к Глафире Семеновне Оглотков уже подводил итальянского баритона и говорил:

– Вот, мадам Иванова, позвольте вам представить нашего знаменитого певца Марковини.

Итальянец поклонился, пожал руку, протянутую ему Глафирой Семеновной, и долго, долго говорил перед ней что-то по-итальянски.

– О, как он поет! Боже мой, как он поет, если бы вы слышали! – закатывала под лоб глаза мадам Оглоткова. – Его голос как бархат!..