Текст книги "Под южными небесами. Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Биарриц и Мадрид"

39

Глафира Семеновна ахнула и всплеснула руками.

– Боже мой! Он убился! – воскликнула она, зажмурилась и отвернулась.

К ней подскочил итальянский певец и поддержал ее.

Николай Иванович лежал на земле недвижимо, лежал вниз лицом. Все бросились к нему. Первым подбежал немецкий принц и стал поднимать его. Принцу помогали другие мужчины. Мадам Оглоткова была при Глафире Семеновне.

– Сильно расшиблись? – участливо спрашивал Николая Ивановича Оглотков, стараясь поднять его.

– Маленько есть грех… – кряхтел Николай Иванович.

Он поднялся на четвереньки и сел на землю. Лицо его было в пыли, прилипшей к поту. Из носа показывалась кровь.

– Боже мой, у вас кровь! – закричал Оглотков. – Разве можно, не имея понятия о гимнастике, раскачиваться на трапеции!

– Да ведь что ж поделаешь, коли сорвался! – опять пробормотал Николай Иванович. – А ведь, в сущности, все эти фокусы плевое дело.

– Встать-то вы можете? Ногу не сломали? – допытывался Оглотков.

– Ну вот… С какой же стати?

– Как с какой стати? Ведь вы грохнулись об землю, как мешок с песком.

Николай Иванович попробовал подняться, но опять опустился на землю. Он очень испугался при падении и смотрел на всех мутными, выпученными глазами. Немецкий принц взял его под руки сзади, воскликнул «гопля!» и помог подняться на ноги.

– Das ist noch Gliid… Das ist noch Glii… – говорил он, видя, что Николай Иванович переступил с ноги на ногу. – Das fonnte schlechter fein.

– О, есс… – кивнул принцу американец и побежал в киоск за содовой водой для Николая Ивановича.

Глафира Семеновна, видя, что муж упал относительно счастливо, подошла к нему и стала ему говорить:

– Ну, можно ли в пьяном виде лезть на гимнастику! Дурак ты эдакий, дурак! Не сломал ноги-то? Ребра целы? – спрашивала она.

– Кажется, целы. Зачем же им ломаться-то! – проговорил Николай Иванович и стал ощупывать бока. – Все в порядке. Нигде ничего не отдает.

– Оботри кровь-то у носа, да благодари Бога, что цел остался! Ах ты, безобразник! Никогда гимнастикой не занимался и вдруг лезет на гимнастику!

– Как никогда? В училище мы все эти штуки на гимнастике в лучшем виде проделывали.

– Так ведь с училища-то сколько времени прошло? С тех пор ты брюхо отрастил. Вот дурак-то!

– Глафира Семеновна! Вспомните, что вы в аристократической компании находитесь. Здесь принц, а вы ругаетесь, – заметил жене Николай Иванович.

– Да ведь уж это из глубины души. Ну, посуди сам… Ну, что я должна была бы сделать, если бы ты руку или ногу себе сломал? Ведь мы в чужих краях.

– Ну вот… Уж и ногу…

– Не возражай… Да, наконец, утрешь ты кровь на лице или нет? Стоит, как тумба.

Глафира Семеновна подскочила к мужу и стала отирать ему своим платком кровь с лица, но только размазала кровь.

– Иди и умойся! – продолжала она и воскликнула: – Батюшки, да у тебя синяк под глазом! И какой большущий!

– Да, опухоль. Есть опухоль. Синяк и опухоль, – подхватили Оглотковы.

Прибежал американец и принес стакан содовой воды. Николай Иванович выпил содовой воды и, отирая лицо платком, пошел в киоск, чтобы умыться. Все следовали за ним. Он слегка прихрамывал.

– Ты, должно быть, что-нибудь с ногой сделал! – кричала ему жена. – Ты хромаешь.

– Маленько отдает в правую коленку, но ничего…

– Несчастный! И дернула его нелегкая полезть на эту трапецию! Что нос разбил, не беда, но от синяка на глазу долго метка останется.

– Зато с принцем… с настоящим немецким принцем на одной трапеции… – отвечал Николай Иванович. – Мадам Оглоткова, правильно я?

В киоске итальянский певец, спросив кусок льда у торговки прохладительными водами, начал тереть Николаю Ивановичу льдом ушибленное место под глазом и бормотал ламам что-то по-итальянски, одобрительно кивая. Николай Иванович не сопротивлялся.

– Знаменитые итальянские певцы льдом натирают! Вот какой почет! – подмигнул он жене. – Принц, настоящий немецкий принц поднял меня, когда я упал, а итальянский певец натирает…

– Знаменитый американский велосипедист содовой водой поил, – поддакнул Оглотков.

– Ну, вот видишь, Глашенька, из-за этого и упасть с трапеции стоит. Обо всем этом мы можем написать в Петербург нашим знакомым, – закончил Николай Иванович и пошел умываться в отделение киоска, находящееся за стойкой, где стояли сифоны с водой и бутылки с вином.

Когда он вышел оттуда чистый и причесавшийся, Глафира Семеновна воскликнула:

– Ну вот! Здравствуйте! У него и нос с правой стороны раздуло.

– Зато знаменитый итальянский принц и немецкий певец… То бишь что я… Немецкий настоящий принц и американский певец… – бормотал муж.

– Ну, молчи, молчи уж, коли язык врет… Едем сейчас домой… – командовала Глафира Семеновна. – Мы домой, господа. Вы уж уступите нам одну коляску, а до города мы господина американца довезем, – обратилась она к Оглоткову.

Все распрощались. Немецкий принц тоже всем протянул руку.

Обратно в Биарриц ехали: в одной коляске супруги Ивановы и американец, в другой – супруги Оглотковы и итальянский певец. Американца Ивановы спустили около Порт-Вье, а сами поехали к себе в гостиницу.

Выходя из коляски у гостиницы, Николай Иванович сказал жене:

– Первым делом сейчас отоспаться. Действительно, я изрядно грохнулся о землю, и у меня то там, то сям кости болят. Положу себе компресс из холодной волы и залягу.

– Как ты к обеду-то выйдешь с эдакой рожей? – заметила Глафира Семеновна.

– Рожа как рожа. Ничего особенного… Я смотрелся в зеркало. Немножко поприпухши, но это не важность. У принца рожа, по-моему, еще хуже… Ну, сегодня обед к себе в номер потребуем. А вечером буду писать письмо в Петербург о принце.

Лома Николай Иванович, сняв с себя пиджак и жилет и положив на глаз и нос компресс, действительно завалился спать и вскоре захрапел и засвистел носом во все носовые завертки.

Глафира Семеновна, раздеваясь, смотрела на себя в зеркало, позировала и долго любовалась своей фигурой. Утренний успех на пляже опьянил ее.

«Положим, что я хорошо сложена, это я знаю, но, должно быть, во мне и еще есть что-нибудь пикантное, если такой успех… Непременно есть», – думала она, улыбаясь в зеркало, поклонилась сама себе и вслух проговорила:

– Бонжур, мадам Иванов!

«Посмотрим, какой завтра при купанье успех будет! – мелькнуло у нее в голове. – Сегодня в красном костюме я была эффектна, но нельзя же все в одном и том же костюме каждый день… Куплю себе оранжевый костюм. Темно-желтый… Мне, как блондинке, темно-желтый цвет также идет», – решила она.

К обеду она будила мужа, но муж не встал. Она пообедала одна и отправилась покупать для себя на завтра темно-желтый купальный костюм.

Николай Иванович проснулся только поздно вечером. На столе горела лампа и кипел самовар. Глафира Семеновна сидела у стола и к темно-желтому купальному костюму пришивала банты из черных лент.

40

– Наконец-то прочухался! – проговорила Глафира Семеновна полусердито, когда муж, кряхтя и охая, стал подниматься с постели. – Как хочешь, а я уж пообедала. Я тебя будила, будила к обеду, даже ущипнула за руку, но ты и голоса не подал, а только отмахнулся.

– Ничего, ничего… Я вот умоюсь да чайку малость… Чайку теперь любопытно, – отвечал Николай Иванович. – Еще костюм купила? – спросил он, смотря, как жена пришивает к желтому купальному костюму банты.

– Не купаться же мне все в одном и том же. Пусть уж жена украшается, если муж с разбитым глазом и опухшим носом.

– Уж и разбитым! – проговорил он, хотел жену упрекать по поводу нового костюма, но, чувствуя и за собой вину, что напился и расшибся, умолк, хотя подумал: «Да она себя положительно какой-то акробаткой воображает. Право, она полагает, что купается не для себя, а для публики».

И жена стала относиться к нему сдержаннее. Когда он начал умываться, она сказала:

– Есть хочешь, так тебе могут подать чего-нибудь холодного из кухни. Да и у нас дома есть сыр и колбаса. А белого хлеба тебе девушка принесет.

– Вот колбасы с сыром я поем, а потом запью чаем, – отвечал он, стал перед зеркалом причесываться после умывания и, увидав, что синяк под глазом увеличился и уже стал отдавать в бурый цвет, попросил у жены пудры.

– Возьми вон там на комоде пудровку… Только не растрепли мне ее, – отвечала та.

Он припудрился, посмотрелся еще раз в зеркало и проговорил, оживляясь:

– Живет! С пудрой-то и незаметно.

Когда он сел пить чай и закусывать, жена принялась его рассматривать и проговорила, прищелкнув языком:

– Ловко разукрасился! Как ты завтра на пляж-то выйдешь? Все, как увидят твой глаз, начнут расспрашивать: как? что? когда? каким манером?

– Я уж придумал, что отвечать, – подмигнул жене Николай Иванович. – Доктору я признаюсь, а другим буду рассказывать, что, когда я купался, волной выкинуло полено и ударило меня в глаз. Да, наконец, что ж тут такого постыдного, что я на гимнастике ушибся? Здесь половина приезжих гимнастикой занимается.

– Да не пьяные, – был ответ.

– Эх, душенька! Полно корить! Не пьянство тут, а случай. Бывал я пьян, да не ушибался, – сказал он и прибавил: – Зато случай… Не упади я с трапеции – с владетельным принцем не познакомился бы. А тут сам принц меня поднимал. Принц поднимал. Шутка ли это! Прощаясь, мы друг другу руку подали. Непременно об этом надо в Петербург написать…

Кончив пить чай, Николай Иванович тотчас же взял перо, чернильницу, бумагу и принялся писать. Писал он долго, часто останавливался, грыз станок пера и задумывался. Глафира Семеновна кончила уж пришивать банты к купальному костюму и, развесив его на стуле, раздевалась, чтобы лечь спать, когда он перестал писать и сказал ей:

– Вот какую я поэзию Петру Семенычу нацарапал. Хочешь послушать?

– Читай, – отвечала жена, влезая на высокую французскую кровать. – Воображаю, что ты наврал!

– Душечка, нельзя без этого. Надо, чтобы он ошалел от зависти.

И Николай Иванович стал читать:

– «Любезный Петр Семеныч. Пишу тебе второе письмо с берегов Атлантического океана, в котором я и жена ежедневно купаемся. Волны ходят величиной с петербургский пятиэтажный дом, но мы не боимся, ибо уже привыкли. Сегодня я плавал на глубине восьмисот футов, и все удивлялись. Никто не доходил до такой смелости. Сначала думали, что я утонул, и на каланче для погибающих кораблей (по-здешнему называется семафор) выкинули сигналы, но громадной волной выкинуло меня на берег, и я, встав на ноги, раскланялся перед стоявшей на берегу публикой. Надо тебе сказать, что здесь купаются в купальных костюмах. Костюм: панталоны до колен и рубашка без рукавов. С непривычки неприятно, когда мокрая одежда к телу прилипает, но потом привыкаешь. Зато, впрочем, мужчины и женщины купаются вместе. Когда я вышел из воды, я весь был облеплен морскими раками, крабами по-здешнему. Они прицепились к рубашке и панталонам клешнями и висели, извиваясь в воздухе. Глафира Семеновна ахнула и чуть не упала в обморок, но я был ни в одном глазе… Все захлопали в ладоши. Ко мне бросается проживающий здесь принц Карл Францбург фон Донерберг (фамилия его еще длиннее, но я ее не выписываю) и крепко пожимает мне руку, поздравляя со спасением. При этом купании случилась и неприятность. Когда я был на глубине восьмисот футов, волною выкинуло тюленя, который ударился о мою голову и разбил мне глаз и нос, отчего эти части тела теперь распухли, а под глазом синяк. Но я об этом не горюю. Через это я теперь герой Биаррица, и обо мне говорят как о смельчаке-русском. Все проживающие здесь знаменитости стараются со мной познакомиться, говорят комплименты жене, и она даже прогуливалась сегодня под руку с принцем. Вообще, мы здесь вращаемся в высшем обществе и находимся в кругу посланников и генералов. Сегодня, после купания, завтракали с турецким, итальянским и американским посланниками, ели тех самых крабов, которые прицепились ко мне на рубашку, причем знаменитый певец Марковини пел нам арии из разных опер. Будь здоров. Твой Н. Иванов».

– Ну, можно ли так врать! – воскликнула Глафира Семеновна, всплеснув руками.

– Все путешественники, друг мой, врут. Брось, – отвечал Николай Иванович. – Получив письмо, Петр Семеныч прочтет его всем нашим знакомым, и тогда – знай наших! С дамами-то, с дамами нашими знакомыми что произойдет, когда они узнают, что ты здесь прогуливаешься с принцем под руку! – торжествовал он и стал укладывать письмо в конверт.

– Ведь надо же придумать такую штуку: когда он купался, тюлень ударил его собой в голову! – не унималась жена и юркнула под одеяло.

– Да разве не может волна выкинуть зверя, на которого я натолкнулся? Самая простая вещь. Ты думаешь, что здесь в океане нет тюленей? И покрупнее тюленя морские звери есть. Только переписывать письмо-то не хочется, а то напрасно я не написал, что это был не тюлень, а маленький кит, китенок, который и хлестнул меня своими усами по носу и по глазу. Ведь что такое китовый ус, ты знаешь. Все дамы должны знать, что такое китовый ус, потому что он у них в платья вставляется.

– Да знаю, знаю… – послышалось с кровати. – А только так врать!

– Китовым-то усом хлестнешь, так знаешь какой волдырь вздуется! Ну да китовый ус останется у нас в запасе.

Николай Иванович надписал конверт и тоже стал раздеваться, чтобы ложиться спать.

41

Второй купальный дебют жены уже не волновал так Николая Ивановича, как первый, хотя она проделывала все то же, что и в первый дебют, и даже мало того, выйдя из воды и видя, что стоявший шагах в десяти от нее немецкий принц направляет на нее фотографический аппарат, нарочно встала в позу. И это не возмутило его. Такова сила привычки. А когда, после купанья, они прогуливались в сообществе доктора по пляжу и принц подошел к Глафире Семеновне, поздоровался с ней и вскользь подал Николаю Ивановичу руку, Николай Иванович уж торжествовал.

– Какое мы, доктор, знакомство-то приобрели! – похвастался он Потрашову. – Ведь настоящий принц! Слышали, как он меня спросил про мое здоровье? Сказал: «Ви гетс?» – и на глаз показывает.

– А ты молчишь. Стоишь как истукан и молчишь, – заметила мужу Глафира Семеновна, чувствовавшая себя на седьмом небе.

– Врешь. Я сказал ему: мерси. Два раза сказал. А потом, когда он отходил, проговорил: «Гут морген», – оправдывался тот.

Доктору Николай Иванович признался, где и как он подбил себе глаз, но старику генералу Квасищеву, когда тот при встрече спросил, что у него с глазом, он рассказал о полене, принесенном волной и ударившем его в глаз.

– Да неужели? – удивился генерал. – Вот как нужно быть осторожным! Я не понимаю, чего же беньеры смотрят! Это их обязанность. Волокитством только занимаются, подлецы. Ну, вдруг бы это случилось с дамой? Я скажу здешнему мэру, чтобы он пугнул их хорошенько. Я знаю здешнего мэра.

Генерал отошел и при встрече с другими знакомыми стал рассказывать о печальном случае с одним русским, ушибленным во время купания поленом. Когда Николай Иванович проходил мимо генерала, генерал кивал на него своим знакомым и говорил: «Вот этот». Слушавшие генерала покачивали головами.

После полудня на пляже уже все говорили о полене, ударившем в глаз русского. Николай Иванович заметил, что сидевшие на галерее ламы направляют на него бинокли.

– Это ведь на тебя смотрят, – заметила ему жена.

– Да, да… Теперь и я делаюсь знаменитостью… – отвечал Николай Иванович самодовольно и даже покраснел от радости, причем ухарски надвинул набекрень свою серую шляпу.

– Но зачем ты врешь! А вдруг разговор о полене дойдет до принца и он скажет, что это неправда, что синяк твой от того-то и того-то. Наконец, Оглотковы, американец и певец Марковини… Они ведь видели, как ты грохнулся с трапеции.

– Вот разве это-то… Ну, я Оглоткова попрошу, чтобы он не болтал.

А Оглотков был уж тут как тут, в своем белом фланелевом костюме с загнутыми у щиколок брюками. На этот раз вместо шляпы на нем была серая шотландская шапочка с лентами, спускавшимися по затылку. Подойдя к супругам Ивановым, он похвастался:

– Только что сейчас от княгини Боснийской. Представлялся ей. Какая милая женщина! Я в восторге… Она устраивает вместе с маркизой… вот уж забыл фамилию… кажется, Кальвиль… нет, кальвиль – это яблоко такое есть. Ну, да все равно. Она устраивает вместе с этой маркизой благотворительный раут в казино для здешних бедных, и я взял пять билетов по десять франков. Будет и лотерея-аллегри… Советую и вам запастись билетами. Будет все высшее общество, – сказал он Глафире Семеновне и, обратясь к Николаю Ивановичу, проговорил: – А с вами, милейший соотечественник, опять несчастие? Говорят, вас сегодня ударило во время купания поленом в глаз. Покажитесь-ка…

Оглотков взял его за плечи и взглянул ему в лицо. Николай Иванович смутился, не знал, что отвечать, но Оглотков тотчас и вывел его из смущения.

– И все в тот же глаз. В тот же глаз, что и вчера? – продолжал он. – Ведь это удивительно: вчера и сегодня. Прямо можно сказать, что на бедного Макара шишки валятся. Да… Сегодня это полено уже значительно вам увеличило ушиб. Вчера ничего не было заметно. Я говорю про вчерашний ушиб. А уж сегодня большой синяк. Скажите, велико было это полено?

Слыша такие слова, Николай Иванович и не возражал.

– Да, изрядное полено, – отвечал он. – Вершков в десять в длину и толщиной толще, чем в мою руку. Да что я: в руку! Вот два кулака сложить, так такое. Да ведь как ударило-то! Я света не взвидел! И главное, по больному-то месту.

– Я видела это полено. Громадное березовое полено, – прибавила Глафира Семеновна.

– Вы говорите, березовое? – спросил Оглотков. – Странно. Откуда могло здесь взяться березовое полено? Ведь здесь на юге березы нет.

– Право, уж не знаю… но березовое…

– Да ведь здесь Атлантический океан, – поспешил к жене на помощь Николай Иванович. – Разве не может березовое полено с Севера приплыть? Может быть, даже от нас, из Олонецкой губернии. Но я вас хотел попросить, месье Оглотков… – понизил он тон и отвел его в сторону. – Не рассказывайте никому, что я, кроме сегодняшняго, вчера еще подбил себе глаз… Конечно, это и другие видели: американец, певец… Но я и другим скажу.

Оглотков отбежал от Ивановых.

– Каково я выпутался-то? – подмигнул жене Николай Иванович. – Пусть теперь на пляже толкуют о полене. И я буду… как это говорится? Попаду в знаменитости… Да… Буду героем дня. И ты героиня дня, и я герой дня… Ну, пойдем домой завтракать.

– Выпутаться-то ты выпутался, действительно тебе счастье, но что насчет того, что ты будешь таким же героем дня, как и я, – это вы, ах, оставьте! – горло отвечала Глафира Семеновна. – Ты и я! Меня за красоту, за статность ценят, и об этом разговор. А про тебя разговор: синяки, полено.

– И все-таки разговор. Нет, я насчет этого геройства не уступлю, – стоял на своем Николай Иванович.

Супруги Ивановы стали подниматься с пляжа по извилистым дорогам на верхнюю террасу, направляясь к себе в отель, так как пляж уже значительно опустел по случаю приблизившегося часа завтрака.

Николай Иванович не ошибся в предположении насчет того, что он будет героем дня. Начать с того, что, лишь только они вошли в столовую своего отеля, все взоры сидевших за столиками постояльцев сейчас же были устремлены на его подбитый глаз. Большинство из завтракавших в отеле были сегодня на пляже и слышали историю о полене, передававшуюся от одного к другому.

– Sin Stud holz… – пробормотал толстый немец, сидевший с своей тощей как щепка супругой за отдельным столиком, кивнул вслед Николаю Ивановичу и с сожалением покачал головой, прибавив: – Urmer Rousse…

Упомянули про полено и в компании французов, сидевших за другим столиком.

– Слышишь, ведь это про меня говорят, – шепнул Николай Иванович жене, когда они уселись за свой стол.

– Вздор. Просто на меня любуются, – гордо отвечала Глафира Семеновна. – Сегодня весь пляж смотрел, как я купалась. Толпа была еще больше вчерашней. И мой желтый костюм куда эффектнее красного. Тот только в глаза бросался, но был широк, а этот в обтяжку и обрисовывал формы.

Она налила себе в стакан немного красного вина, макала туда кусочки булки и ела их в ожидании завтрака, самодовольно посматривая по сторонам.

– Уверяю тебя, душечка, что главным образом на меня смотрят, – стоял на своем муж.

– Да нельзя на тебя не смотреть, если у тебя физиономия разбита, но любуются-то мной, а не тобой. Я героиня дня.

– Однако я сейчас слышал, как вон те французы разговаривали о полене, упоминали слово «буа». Вот и сейчас. Ну, взгляни на них.

– Оставь, пожалуйста. Пусти, я сяду лицом к ним… А то в профиль я не так интересна.

И Глафира Семеновна пересела за столом.

Подали соленую закуску и редис. Супруги принялись кушать.