Текст книги "Под южными небесами. Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Биарриц и Мадрид"

51

Платформа первой испанской железнодорожной станции Ирун была до того забросана окурками папирос, сигар, спичек, кожурой от фруктов и клочьями рваной бумаги, что можно было смело сказать, что она никогда не метется. Стояли порожние ящики, бочонки, валялись щепки, обручи. Под крытой стеклянной галереей был невыносимый запах пригорелого масла, кухонных отбросов, проквашенных помоев и других нечистот.

– Какая грязь! Какой запах! – вырвалось у Глафиры Семеновны, и она сморщила нос.

– Испания… Ничего не поделаешь… – отвечал Николай Иванович. – Зато народ красивый. В Италии тоже грязища… Помнишь, мы видели? Макароны на пыльной улице сушатся, козу в не прополосканную от деревянного масла бутылку доят, а тоже какой народ красивый.

– Здесь я и красивого народа пока не вижу. Старик – урод, старуха – ведьма, мальчишки – черти.

Они шли за стариком носильщиком, который то и дело оборачивался к ним и произносил:

– Луан, кабалеро… Луан… Алон, сеньора…

– В таможню зовет… Он французские слова знает. С ним можно кое-как объясниться, – заметила Глафира Семеновна.

Супруги спешили за носильщиком и наткнулись на двух жандармов-карабинеров, марширующих вдоль остановившегося поезда. Они маршировали с самой серьезной миной, как опереточные жандармы. Да и костюмы их напоминали оперетку: какие-то кургузые треуголки, суконные краги на ногах, черные плащи с перекинутой через плечо полой и дуло ружья, торчащее из-под плаща. Маршируя, они не уступили дороги супругам и оттолкнули их в разные стороны.

– Тьфу ты, проклятые! А еще военные! – выбранился Николай Иванович.

Вот и таможня, представляющая собой какой-то амбар с каменными облупившимися стенами. Накурено ужасно. Все с сигарами и папиросками во рту: и чиновник, и солдаты-досмотрщики с зелеными жгутами на плечах, и носильщики, и полчище босоногих мальчишек, сопровождающих носильщиков.

Задерживали в таможне, однако, не долго. Чиновник в грязном мундире с серебряными кружечками на плечах, с важной миной на лице, украшенном необычайно густыми бровями и усами, с совершенно синим подбородком, ткнул пальцем в сундук Глафиры Семеновны и, не выпуская изо рта сигары, пробормотал для проформы:

– Табак… тэ… сигарет…

Солдат-досмотрщик тотчас же поднял крышку сундука. Чиновник и не заглянул туда и перешел к багажу стоявшего рядом англичанина. Второй солдат-досмотрщик живо налепил маленькие ярлычки на сундук, баульчики и картонки и молча протянул Николаю Ивановичу пригоршню. Подскочил носильщик и, указывая на пригоршню досмотрщика, шепнул Николаю Ивановичу, подняв вверх свой палец:

– Уна пезета, кабалеро… Уна…

– Лай, дай таможенному-то… – заговорила мужу Глафира Семеновна. – Стоит дать… Какие любезные люди!.. Лаже не смотрели ничего. Ты видел? Я коробок даже не открывала. Первая таможня такая учтивая… Ну, испанцы! Молодцы… Сейчас видно, что народ благородный.

Супруг дал пезету, покрутил головой и сказал:

– И как мало просит! Удивительно дешево.

Когда осмотр багажа кончился, к супругам приступили мальчишки и просили: «Синко сентимиес». Николай Иванович показал им кулак, а носильщик двум-трем дал по подзатыльнику и повел супругов в буфет, но уж через другой ход.

В буфетной комнате опять невообразимо пахло чадом и стояло облако табачного дыма. Посреди комнаты был длинный обеденный стол с залитой вином и кофеем скатертью, с грязными тарелками, на которых лежали объедки, с грязными ножами и вилками и стаканами с недопитым вином. За столом сидели какие-то смугляки в суконных пелеринах и шляпах с широкими полями, пили вино и курили. Толстый хозяин в испанских бакенбардах на висках стоял за стойкой на возвышении и командовал что-то трем суетящимся лакеям во фраках. Тут же около стойки малый в одном жилете и красном колпаке мыл в жестяной лоханке посулу и вытирал ее грязным полотенцем.

Носильщик обратился к супругам и, мешая французские слова с испанскими, стал объяснять, что времени остается до отхода поезда «уна ора», то есть целый час, что можно в это время отлично поесть и попить, нужно только взять билеты на поезд и заранее занять «берлину» в поезде, то есть купе. Говоря, он пояснял все жестами, показывал пальцами. Николай Иванович отвечал носильщику «си» и отправился вместе с ним в кассу за билетами, оставив супругу в буфете.

В кассе вместо кассира – дама с высокой испанской гребенкой в волосах и папироской в зубах. Она кой-как говорила по-французски и расторопно выдала ему два билета до Мадрида, сдавая сдачу, улыбнулась, сказала: «Bon voyage» – и указала на кружку с крестом, висевшую около кассы. За любезное пожелание Николай Иванович опустил в кружку пезету.

Как только он отступил от кассы, к нему подошла жирная монахиня с наперсным крестом и в белой коленкоровой шляпе и тоже подставила кружку, кланяясь и бормоча что-то.

– Ну уж довольно, сестра, – развел он руками. – Сейчас опустил лепту – и ассе…

Несколько шагов – и еще монахиня с кружкой.

– Тьфу ты пропасть! Да этому конца не будет! Ассе, ассе! – махал он руками и направился в буфет.

Там Глафира Семеновна уже сидела и пила кофе с молоком из высокого стеклянного бокала и ела булку.

– Есть ужас как хочется, а есть боюсь – до того все грязно, – сказала она мужу. – Смотри, вон на блюде рыба разварная лежит, с него накладывают на тарелки, а рядом с рыбой окурок папиросы брошен, и никто его не снимет с блюда.

– Вижу, но что же делать! – отвечал тот. – Все-таки я поем чего-нибудь. Не евши нельзя… Надо съесть чего-нибудь самого испанистого, – прибавил он, присаживаясь к столу, и, вспомнив, что слугу надо звать словом «обмре», крикнул: – Омбре! Иси!

К нему, однако, выскочил из-за стойки сам хозяин и спросил по-французски:

– Ке вулэ ву, мосье?

– By парле франсе? – удивился Николай Иванович и сказал: – Дони муа келькшоз манже эспаньоль.

Хозяин пожал плечами и сказал, что у них французская кухня и испанского он, к сожалению, ничего дать не может. Глафира Семеновна перевела мужу, что сказал хозяин.

– Вот тебе и здравствуй! – удивленно воскликнул Николай Иванович. – Первый блин да и тот комом. Приехали в Испанию, и ничего нет испанского. Ловко!

Хозяин совал ему карточку кушаний и вин.

– Да не надо мне, ничего не надо, коли так, – отстранял Николай Иванович карточку. – Я приехал в Испанию нарочно, чтобы испанское что-нибудь есть. А нет ничего испанского, тогда ветчины… Жамбон. Аве ву жамбон?

– Си, кабалеро…

Хозяин бросился исполнять требуемое. Лакей стал приготовлять прибор для гостя: стряхнул салфетку и сложил ее, отер другой салфеткой нож и вилку, лежавшие на тарелке с остатками рыбы, и положил перед гостем. Затем выплеснул из стакана на пол чьи-то опивки вина и тут же поставил этот стакан к прибору.

Явилась ветчина – сухая, жилистая. Николай Иванович взглянул на ветчину и сказал по-русски хозяину, подававшему ему ее:

– У нас в Москве купцы такой ветчиной половому физиономию мажут, если он осмелится подать такую гостю. Понял, кабалеро? Ну да уж делать нечего, надо есть.

И он принялся есть поданное, но тотчас же спохватился и спросил хозяина:

– Надеюсь, что херес-то есть? Вино испанское. Херес? Аве ву?

– Си, кабалеро.

– Ну, так эн вер… Да побольше.

Подали бокал хересу.

52

Поезд все еще на станции Ирун. Супруги Ивановы в вагоне, стоят у окна и смотрят на платформу, где шныряет различный люд. Все с папиросами, и только два жандарма, по-прежнему марширующие мимо вагонов, без папирос, да монахини, бродящие от окна к окну с кружками и кланяющиеся выглядывающим из окон пассажирам. Папиросы даже у оборванцев нищих, то и дело подходящих к окну супругов. Нищие кланяются и просят милостыню, не вынимая изо рта папирос.

– Однако это совсем по-нашему, по-русски. Стоим, стоим на станции, и конца нет, а сказали, что только час стоять, – говорит Глафира Семеновна, чистя ножичком грушу и кидая кожуру за окно.

– А я, знаешь, люблю такую езду. Здесь уж ни вагоном не перепутаешься, ни за опоздание не дрожишь, – возразил Николай Иванович. – Одно только, что вот вагончики подгуляли. Кто скажет, что это первый класс! Грязно, закопченно, вагоны не имеют уборных.

– А это уж совсем варварство. По Турции ездили, и там есть в вагонах все необходимое.

Но вот черноглазый обер-кондуктор в испанском коротком плаще и кепи покрутил свой ус и ударил в ладоши. Поездная прислуга бросилась запирать двери «берлин». Раздался звонок. Затем свисток обер-кондуктора. Отклик паровоза – и поезд тронулся.

Поезд ушел почти пустой. В вагонах не было и тридцати человек. В своем купе супруги Ивановы сидели совершенно одни.

– А испанской-то жизни пока еще не было заметно, – сказал Николай Иванович. – Ни испанских костюмов, ни вееров. Только и заметил я на кассирше испанскую гребенку. На станции в буфете не нашлось даже никакой испанской еды.

– А на русских станциях есть разве русская еда? – заметила Глафира Семеновна.

– А то как же? Щи… По польским дорогам ты везде встретишь зразы.

Глафира Семеновна сидела с путеводителем и просматривала его.

– Сейчас туннель будет в четыреста шестьдесят шесть метров, – сказала она. – Туннель в горе Ганршурисквета. Вот название-то! Язык сломишь.

И точно, поезд с шумом влетел в туннель.

– А ведь вот мы чего не узнали, о чем не справились на станции: когда будем в Мадриде, – проговорил Николай Иванович.

– Как не справились! Я справилась у буфетчика. Завтра утром в девять часов, – отвечала супруга и, когда поезд вышел из туннеля, снова начала читать путеводитель и рассказывать мужу дорогу. – Сейчас будет станция Рентерия – городок на реке Оярзуне. Крепость… Военная крепость.

В Рентерии поезд стоял две-три минуты, но и тут только что супруги подошли к окошку, как перед ними на платформе, точно из земли, выросли нищие. Просила целая семья: старик в шляпе с широкими полями, с грязным полосатым одеялом на плече и с неизбежной папиросой в зубах, старуха, повязанная ситцевым платком, точь-в-точь как повязывают головы наши русские бабы, девочка лет десяти, босая, с тыквой-бутылкой на веревке через плечо и мальчик в испанской фуражке и когда-то красном жилете без пуговиц. Они остановились перед окном и хором затянули что-то заунывное. На станции опять маршировали два жандарма в плащах, с торчащими из-под плащей дулами карабинов.

В поезд влезли два гладкобритых каноника в длинных черных рясах и шляпах а-ля дон Базилио из «Севильского цирюльника», и поезд помчался.

– Туннель в двести метров и затем знаменитый Сан-Себастьян будет, – рассказывала мужу Глафира Семеновна.

– А чем же он знаменитый? – спросил тот.

– Как? Разве ты не слыхал? Тем же знаменит, чем и Биарриц, такие же морские купания и в Сан-Себастьяне, как в Биаррице, только жизнь здесь дешевле. Многие даже так и едут, чтобы недели три покупаться в Биаррице и недели три в Себастьяне.

Вот и Сан-Себастьян. Первое, что вырастает перед глазами, – это большой трехэтажный цирк, выстроенный бок о бок со станцией и предназначенный для боя быков. На станции много прогуливающихся нарядных дам с ребятишками, мужчины в беловатых фланелевых костюмах, испанские офицеры в обтянутых по ногам штанах, монахи разных орденов с молитвенниками в черных переплетах.

Глафира Семеновна взглянула в окно и сказала мужу:

– Видишь, какое общество! Это все, должно быть, приехавшие на купальный сезон.

– Все вижу, все, кроме испанских костюмов, – отвечал муж. – Ведь испанских-то костюмов никаких. Все последние парижские моды.

– Погоди. Ведь Испания-то только еще началась. Видишь, вон уж веера продают.

В это время к окну супругов подскочила девочка в платочке на плечах и с розой в волосах и стала предлагать дешевые бумажные веера, произнося:

– Абаникос, сеньора… Кинсзе сентимиес…

– Мерси, мерси… В Мадриде купим, – отмахивалась от девочки Глафира Семеновна.

И опять мчится поезд. Стали показываться горы, но скалистые, неприветливые.

– Туннель в четыреста метров, а потом в тысячу… – сообщает мужу Глафира Семеновна из путеводителя. – Теперь мы проезжаем мимо городка Эрнани.

– Постой… Да ведь Эрнани-то опера, – говорит муж.

– Есть опера, есть и станция. Сейчас туннель. Туннелей ужас что будет! Считай и записывай.

– Пожалуй. Только к чему нам?

– А может быть, Петру Семенычу в письме будешь хвастать. Так и так, мол, поезд идет почти что под землей. Только что выскочит из одного туннеля, как уж влетает в другой…

– А пожалуй, что это будет хорошо! – оживился Николай Иванович. – Тут можно приплесть каких-нибудь подземных зверей.

– Ну, уж это слишком… Какие же такие подземные звери? – возразила супруга.

– Да нет-то нет подземных зверей, это действительно. Но я думал для красного словца… Ну, не подземные звери, то можно так: «В туннелях, мол, попадаются скелеты допотопных животных… Повсюду человеческие черепа…»

– Брось, брось… Никто этому не поверит, и над тобой же смеяться будут.

Поезд вбежал в туннель, погромыхал в нем минуты две, выскочил на свет божий и снова спрятался под горой. В какие-нибудь полчаса пробежали пять туннелей.

Иванов говорил жене:

– Подземных зверей в этих туннелях, разумеется, нет, а летучих мышей, я думаю, очень много. Летучие мыши любят такие темные места. Вот я и напишу Петру Семенычу: в туннелях попадались гигантские летучие мыши, величиною с индюка. Они бились о стекла окон и старались влететь в вагон.

– Ну, уж этому-то совсем не поверят, – отвечала супруга. – Летучие мыши всякого шума боятся, так как же они могут быть в туннеле, где громыхают поезда!

– Ла ведь это совсем особенные летучие мыши. Можно написать, что я выстрелил в одну из револьвера и убил ее.

– Не пиши. Не поверят.

Поезд остановился на станции. Глафира Семеновна выглянула в окно и на станционном доме увидела надпись: Villabona.

– Виллабона станция. Тридцать шесть километров от границы проехали, – проговорила она.

Станция была еще грязнее предшествовавших станций. На платформе около двери с надписью Venta, то есть винная лавка, сидели пять-шесть мужчин в одних жилетах, играли в карты и пили вино из высоких бокалов. Из дверей буфета несся запах жареной баранины. Опять марширующие жандармы и просящие нищие с одеялами, перекинутыми через плечо, но в рваных пиджаках или блузах без всякого намека на испанские костюмы.

Николай Иванович опять возгласил:

– Где же, в самом деле, испанцы-то в своих нарядах? Где испанки в мантильях и красных чулочках при коротеньких юбочках? Ничего я здесь не вижу испанского: ни нарядов, ни гитары, ни кастаньет. Хоть бы одна какая-нибудь каналья пробренчала на гитаре!

– Погоди, может быть, дальше и будет. В путеводителе сказано, что теперь мы проезжаем провинцию басков, – отвечала жена.

53

Поезд мчался. Проехали Тулузу, проехали Зумарагу, несколько маленьких полустанков и приближались к Алсасуе. Поезл наполовину шел пол землей. Николай Иванович успел уже насчитать до тридцати туннелей.

– Нигде еще мы такой подземной дороги не видели, сколько ни странствовали, – заметила Глафира Семеновна. – Алсасуя стоит в ста трех километрах от французской границы, это меньше чем сто три версты, а сколько уже ты насчитал туннелей!

– Двадцать девять, – откликнулся супруг. – Но это все наплевать. А меня поражает, что настоящих испанцев и испанок не видим. Все пиджаки, пиджаки и женщины в обыкновенных платьях. Затем, об Испании я бог знает что воображал, думал, что повсюду апельсинные и лимонные рощи, а тут скалы, скалы и скалы.

– Так ведь мы в горах едем. Погоди, на равнину въедем. Впрочем, вон лужайка, и на ней барашки пасутся, – указала Глафира Семеновна. – В Алсасуе буфет и фонда… Можешь рюмку хересу выпить. Да купи мне сельтерской воды и яблоков.

– Лучше, матушка, я полбутылки хересу куплю, – сказал супруг.

– Уж сейчас и полбутылки! Зачем же напиваться-то?

– Не напиваться, а полбутылки дешевле. С какой стати дать наживать буфетчикам!

Станции Алсасуя. Опять марширующая пара жандармов, опять нищие с папиросами и одеялами через плечо. Николай Иванович побежал в буфет.

– Ля митд бутеля херес, – сказал он буфетчику, стоявшему за стойкой без сюртука, и, когда ему тот подал херес, ужасно обрадовался, что поняли его испанскую фразу, почерпнутую из словаря. – Мансана, мансана… Трез мансана… – прибавил он и показал три пальца.

Буфетчик дал ему три яблока и вручил сдачу, разменяв луро – серебряную монету в пять пезет.

К супруге Николай Иванович прибежал в восторге.

– По-испански, оказывается, отлично говорю. Всё поняли. И какой премилый человек буфетчик! Папирос себе купил. Настоящих испанских папирос. Спичек коробку – и это уж не французская дрянь, серенки, а такие же, как у нас, хорошие спички, – рассказывал он, захлебываясь. – На станции в буфете много народу. Сидят, пьют и лук испанский жрут, но костюмов испанских – никаких.

– А знаешь что? Может быть, здесь, в Испании, испанские-то костюмы по праздникам только носят, а сегодня будни, – заметила Глафира Семеновна. – Ты разочти: ведь испанские костюмы должны быть дороже обыкновенных.

– Да, да… Пожалуй что и так. Но послезавтра воскресенье, и, стало быть, мы их увидим в Мадриде. В воскресенье будем церкви осматривать. Вот где мы женщин-то в испанских костюмах увидим. Испанки – религиозный народ, и, наверное, в церквах их будет множество. Я даже стихотворение насчет их набожности помню.

И Николай Иванович продекламировал:

 
Издавна твердят испанки:
В кастаньеты звонко брякать.
Под ножом вести интрижку
Да на исповеди плакать —
Три блаженства только в жизни.
 

– Не идет к тебе, когда ты читаешь стихи, – сказала Глафира Семеновна, посмотрев на мужа.

– Отчего?

– Физиономия у тебя совсем не поэтическая, не для стихов. Да и фигура…

Николай Иванович, откупорив полбутылки хереса, смаковал его из дорожного серебряного стаканчика, а поезд мчался, пробегая в горах. Вдали синели снеговые вершины. Становилось холодно.

– Небольшая станция Арая будет сейчас. На скале развалины древнего замка, – сообщила ему супруга, смотря в путеводитель.

И точно, подъезжая к станции, на скале можно было видеть потемневшие развалины каменного замка. Стояла уцелевшая еще серая башня с бойницами. Глафира Семеновна заметила:

– И наверное, в старину здесь разбойники жили. Сколько здесь несчастных похищенных женщин томилось! Вон около этих круглых оконцев они и сидели, несчастные.

– Ну, разбойники больше насчет мужчин, – отвечал супруг. – Что им женщины!

– Однако во всех старинных романах разбойники женщин похищают. За женщин выкуп дадут. Да и так… Влюбится атаман в какую-нибудь – ну, и похитит.

Миновали маленькие станции Араю, Сальватьеру, Алегрию, большую станцию Виторию. Нанзанарес, Манзанос и приближались к Миранде.

На станции Манзанос, при виде марширующих жандармов, Николай Иванович плюнул:

– Фу, как эти шуты гороховые жандармы надоели! Левой, правой, левой, правой… А рожи серьезные-пресерьезные… И что удивительно: на всех станциях рожи одинаковые, как на подбор: черные усы, брови дугой и носы красные. Должно быть, подлецы, хересу этого самого страсть сколько трескают.

– Следующая станция – Миранда. Буфет и остановка для обеда. Табльдот… – прочитала Глафира Семеновна в путеводителе. – Перед станцией будет опять туннель.

– Буфет? Ну, слава богу… Червячка давно заморить пора, – откликнулся супруг. – У меня уж давно в желудке словно кто на гитаре играет. Да… В желудке-то вот гитара, а так нигде ее не видать. Вот те и Испания! Целый день едем, а еще гитары не слыхали. А я думал, что здесь гитара на каждом шагу.

Темнело. Сделалось еще холоднее. Поднимаясь все в гору, достигли почти снеговых возвышенностей. Глафира Семеновна накинула на себя шаль сверх пальто, Николай Иванович тоже облекся в пальто. Вошел кондуктор и стал что-то говорить по-испански, жестикулируя и твердя слова «Миранда» и «Комида».

– Парле ву франсе? – спросила его Глафира Семеновна.

– Но, сеньора, – покачал он головой, вынул две замасленные красные карточки из кармана и, суя ей их в руки, твердил: – Комида, комида, сеньора. Дуо дуро…

– Черт его знает, что он такое толкует.

– Комида, комида пор сеньора и… кабалеро… Комида…

Кондуктор пожевал губами и показал пальцем в свой открытый рот.

– Комида… Постой, я посмотрю в словаре, что такое комида значит, – сказал Николай Иванович и взялся за книгу, но было уж так темно, что разобрать что-либо было невозможно.

– Поняла! Поняла! Не смотри! Это он обед предлагает! – воскликнула Глафира Семеновна. – Вот на карточке крупными буквами напечатано: комида и потом – дине – обед. Си… си… кабалеро, – кивнула она кондуктору.

Он опять заговорил по-испански и стал повторять слова «дуо дуро».

– Дуро – это серебряный пятак, монета в пять пезет, – пояснил Николай Иванович супруге. – Надо заплатить за билеты. Постой, я ему заплачу. Два обеда…

То бишь… Два комида… Дуо комида – дуо дуро. Вот дуо дуро. Получай, кабалеро.

И он звякнул на руку кондуктора две большие серебряные монеты по пяти пезет, прибавив, обращаясь к жене:

– Посмотрим, чем-то нас покормят за обедом. Теперь уж мы в самом центре Испании, и неужели нам ничего испанистого не дадут?

– Да ведь ничего испанистого я все равно есть не буду, так мне-то что! – откликнулась супруга.

– Отчего?

– Оттого что могут невесть какой гадости подать, а я, ведь ты знаешь, ничего незнакомого не ем. Заяц, кролик, коза, наконец, какие-нибудь змеиные рыбы. Ведь я до этого даже никогда не дотрагиваюсь.

– А я так с удовольствием… Аликанте надо здесь попробовать. Вино такое испанское есть. И непременно чем-нибудь испанистым закусить.

Поезд убавил ход и подъезжал к станции Миранда.