Текст книги "Под южными небесами. Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Биарриц и Мадрид"

54

Станция Миранда была освещена плохо. На всем протяжении большой платформы мелькали три убогих фонаря, из коих один освещал вход в буфет и вывеску его – Fonda. Платформа и здесь была завалена пустыми бочками, вставленными одна в другую, порожними ящиками, лежало ржавое листовое железо, валялись черепки посуды. Приходилось в полутьме лавировать мимо всего этого, пока супруги не достигли фонды, то есть буфета. Буфетная комната была также слабо освещена и переполнена пассажирами. Главным образом бросались в глаза монахи, сидевшие за столом, упитанные, краснощекие, с двойными подбородками. Их было человек семь-восемь. Они заняли целый угол стола, положив перед собой на столе свои большие шляпы, и ели и пили. Миранда – узловая железнодорожная станция, чем и объясняется обилие публики. От Миранды идут железнодорожные ветви на Сарагосу и на Таррагону, к Средиземному морю и через Бильбао к Атлантическому океану. Монахи как ели много, так и пили обильно, сдвинув к себе бутылки со всего стола, так как вино при обеде полагалось даром.

Супруги Ивановы сели близ монахов, перед загрязненными соусом тарелками и кусками искрошенного хлеба, так как других свободных мест не было. К ним подскочил омбре, то есть официант во фраке и зеленом суконном переднике с салфеткой за жилетом, мрачно спросил их: «Комида?» – и вырвал из руки Николая Ивановича показанные им билеты на обед.

– Херес… хересу! – хлопнул Николай Иванович пальцем по пустому стакану.

– Си, кабалеро, – отвечал официант, принес большой глиняный кувшин и налил в два стакана что-то желтое.

Николай Иванович быстро отхлебнул из стакана и воскликнул:

– Батюшки! Да это не херес, а бульон. Глаша! Бульон в стаканах…

– Да бульон ли? – усомнилась супруга и спросила мужа: – Но как же мы будем есть-то? Он не убрал еще от нас грязных тарелок.

– Омбре! Тарелки! – крикнул Николай Иванович. – Что ж это такое! Нужно подать чистые тарелки, – указывал он на грязные.

Омбре тотчас же схватил грязную тарелку, выхватил из-за жилета салфетку, стер с нее соус и поставил вновь на стол, хотел то же сделать и со второй тарелкой, но Глафира Семеновна взяла обе тарелки и сунула ему их обратно, с негодованием проговорив:

– Прене, прене… Такие тарелки не годятся. Апорте пропр… Мерзавец! Размазал на тарелке соус и думает, что он вымыл ее.

Официант недоумевающе посмотрел на нее, принял тарелки, сунул в карман фрака руку, вынул оттуда две чайных ложки и опустил их в стаканы с бульоном, а затем быстро скрылся.

– Скотина… Может быть, и ложки такие же грязные нам в стаканы сунул, – продолжала Глафира Семеновна, брезгливо сморщив нос. – Какой склад для ложек нашел! Карман.

Пришлось, однако, есть бульон. Николай Иванович взялся за белый хлеб, который в большом куске лежал тут же между монашеских шляп, и только что начал отрезать от него ломти, как подскочил второй официант в таком же суконном переднике и протянул им тарелку с пирожками.

– Боже мой! Пирожки… В Испании на станции пирожки! – воскликнула Глафира Семеновна в удивлении. – Всю Европу объехали и нигде ни разу пирожков не встретили в столах, а тут вдруг пирожки. И даже вкусные, – прибавила она, откусив кусочек и захлебывая его бульоном.

– А в Венеции-то разве не помнишь? – сказал Николай Иванович.

– Да, да… В Венеции. Но в Венеции мы долго жили, там хозяин гостиницы хотел нам угодить чем-нибудь и приготовил русские пирожки к обеду. Наконец, я помню, там была какая-то пародия на пирожки, а здесь настоящие русские пирожки с мясом.

Лакей принес два бокала хересу и рыбу.

– И мне вина? – проговорила супруга. – Не стану я пить хереса.

– Ну, все равно. Я выпью, – откликнулся муж.

– Да ведь ты ошалеешь с двух таких бокалов.

– Полно, душечка.

– И рыбу я не стану есть. Бог ее знает, какая она такая. И наконец, наверное, он ее принес на тех же невымытых тарелках, которые я ему передала.

– И рыбу я твою съем. Ужас как есть хочу.

За рыбой следовал пудинг из мяса с рисом и с печеными луковицами, от которого Глафира Семеновна также отказалась, находя это пачкотней.

– Вот это-то, должно быть, испанское блюдо и есть, – заметил Николай Иванович, уплетая фарш из мяса с рисом, политый таким едким соусом, что пришлось даже рот открыть, до того зажгло язык и нёбо. – Недурно. Только уж очень рот жжет, до того наперечено.

– Поди ты. Что ж тут испанского? Вроде польской зразы, только другого фасона, – отвечала супруга.

– Соус-то, соус-то уж очень того… Совсем а-ля крокодил какой-то. Фу!

И Николай Иванович вторично открыл рот, перестав жевать.

После мяса следовали зеленые бобы и, наконец, жареная курица. Супруги Ивановы, видя обедающих монахов, евших все кушанья с одних и тех же тарелок, догадались, что здесь не в обычае менять после каждого блюда тарелки, и не требовали уж их от официанта, а взяли себе с блюда жареной курицы на те же тарелки, с которых они только что сейчас съели бобы. Глафира Семеновна попробовала курицы и отодвинула тарелку, сморщившись.

– На деревянном масле. Не могу… – сказала она.

Курица действительно была изжарена на плохом оливковом масле, но Николай Иванович ел ее и говорил:

– Ем только из-за того, что на испанистый манер приготовлена.

Курицей, однако, обед не кончился. Подали компот и кофе, причем Глафира Семеновна тотчас же вытащила из компота двух барахтающихся там мух. Принимаясь за компот, Николай Иванович заметил:

– Грязно, но смотри как обильно. Кормят до отвалу. И все это за пять пезет, за пять четвертаков. И вино даром, что вот в бутылках на столе стоит. Вино, правда, дрянное, но все-таки вино.

– Тебе оно дрянное, а посмотри-ка, как монахи им упиваются, – указала супруга на монахов. – Они ведь об нас говорят. Вот этот седой-то раза три кивал в нашу сторону и говорил про нас: рус.

Звонок. Супруги всполошились. Николай Иванович бросил на стол две серебряные пезеты за херес и побежал к вагонам, торопя жену и спотыкаясь о пустые бочки и ящики, встречающиеся на платформе. Здесь опять им пришлось натолкнуться на жандармов. Но по платформе маршировали уж не два жандарма, а человек тридцать. Достигнув своего купе, супруги остановились около своего вагона и здесь увидали, что весь взвод жандармов, промаршировав по платформе, влезает в вагон третьего класса.

– С нами едут… – кивнула на жандармов Глафира Семеновна мужу.

– Да, с нами.

– Что же это, охранять нас, что ли?

– Может быть, и охранять. Я где-то читал, что здесь в горах небезопасно. Да и вообще Испания – земля разбойников.

– Упаси бог… Только зачем ты это говоришь? Я теперь ночь спать не буду, – тревожно заговорила супруга. – В самом деле читал?

– Читал или кто мне говорил – наверное не помню, но здесь в горах разбойники – самое обыкновенное дело. Испания, ничего не поделаешь.

– Да не пугай ты меня, дурак ты эдакий!

– Чего ж тут так особенно пугаться-то? По Турции ездили, мимо самого что ни на есть разбойничьего гнезда проезжали, и ничего не случилось, так неужто нас здесь-то Бог не помилует! И наконец, ты видишь, нам на защиту целый взвод жандармов с нами в поезде едет, – рассуждал Николай Иванович.

Но тут они заметили, что к ним подходила вся та монашеская компания, которая сидела с ними за столом. Их сопровождал носильщик, несший чемодан и корзинку с ручкой, из которой выглядывали горлышки бутылок.

55

Вот и второй звонок. Супруги Ивановы поспешно сели в вагон и из окна купе смотрели на платформу. На платформе монахи прощались с седым монахом, облеченным поверх длинной черной рясы в короткое светское пальто, застегнутое на все пуговицы, что при шляпе с широчайшими полями представляло необычайный костюм. Сверх того, у седого монаха через плечо было перекинуто полосатое, синее с красным и желтым, шелковое одеяло. Монахи целовали седого монаха сначала в лицо, потом в плечо и кланялись ему.

Наконец, седой монах в сопровождении носильщика влез в вагон и стал располагаться в купе супругов.

– Вот и соседа судьба нам послала. С нами ведь поедет, – сказал Николай Иванович.

– Что ж, это даже лучше, если здесь так опасно ездить… Все-таки мы будем не одни в купе, – отвечала Глафира Семеновна.

– Одним-то, может быть, даже лучше, – подмигнул Николай Иванович.

– Отчего?

– А не можешь ты предположить, что этот монах переодетый разбойник?

– Боже мой, что ты говоришь! Ну, зачем же такие страсти говорить! – воскликнула Глафира Семеновна. – После этого я уж совсем ночью спать не буду.

– Да и я не буду. Какой тут сон! – отвечал супруг. – Ты не смотри, что у него рожа улыбающаяся, а в душе он, может быть, чернее черного.

– Брось, Николай… Не пугай! Я уж и так дрожу. И отчего это на французских дорогах ничего такого нет!

А монах уже стоял сзади супругов, у окна, и раскланивался с другими монахами, оставшимися на платформе. С платформы слышалось:

– Buenas noches, padre! (Доброй ночи, отче!)

– Buenas noches… – отвечал старик монах из вагона.

Но вот раздался третий звонок, и поезд медленно тронулся. Монах перекрестился по-католически. Перекрестилась, глядя на него, и Глафира Семеновна по-православному и тут же заметила:

– Крестится, так какой же он разбойник.

– Какое странное замечание! – покачал головой супруг. – Уж если разбойник перерядился в монашеское платье, так неужели же он не перекрестится! Нарочно и крестится.

Супруги стали усаживаться в купе. Монах также поместился напротив супругов у другого окна. Прежде всего он снял шляпу и положил ее в сетку, затем достал из саквояжа молитвенник в черном переплете с золотым крестом. Глафира Семеновна не спускала глаз с монаха.

– Вон и молитвенник у него, – сказала она мужу. – Нет, он не разбойник. Лицо добродушное.

– Все, все может быть для декорации, – послышался ответ.

– Ты нарочно меня пугаешь! – вырвалось у нее, и она отвернулась от мужа.

Монах вынул из кармана табакерку серебряную и красный фуляровый платок. Сначала он основательно высморкался, звонко проиграв носом, как бы на трубе, основательно сложил платок в комок, потер им пол носом и понюхал табаку.

– Здесь еще нюхают, – заметил Николай Иванович, смотря на него. – Нюхают… Тогда как у нас давно уж это баловство исчезло.

– Нет, он не разбойник, – повторила Глафира Семеновна.

Монах, сидя против них, улыбался. Наконец он протянул Николаю Ивановичу открытую табакерку и сказал по-русски:

– Прошу, господине…

– Как, вы говорите по-русски? – воскликнули сразу супруги.

– Говору мало… – отвечал он, помедлил, как бы слагая про себя фразу, ткнул себя в грудь пальцами и произнес: – Я будит профессор от славянски языки…

– Да что вы!

– Я есмь учитель. Прошу за табак.

Монах опять ткнул себя в грудь свободной левой рукой, а в правой держал открытую табакерку перед Николаем Ивановичем.

Тот из учтивости взял щепочку табаку, понюхал и тотчас же расчихался.

– Будь зрав… – приветствовал его монах, убирая в карман платок и табакерку, и спросил: – Вы русский, словак, болгар, серб, хорват?

– Русские, русские… Самые настоящие русские! – заговорили оба супруга вдруг.

– Великой Русиа у Мала Русиа?

Монах говорил с трудом, делая на словах совсем не там ударения, где следовало.

– Великоруссы, великоруссы… – кивнул в ответ Николай Иванович.

– Москва у Петерсборго?

– Из Петербурга, из Петербурга.

Монах опять тронул себя в грудь и произнес:

– Я бил профессор на Саламанка… Славист есмь… Саламанка…

– Так, так… Какая приятная встреча! – сказала Глафира Семеновна. – А мы вас опасались… уж извините… Мы вас приняли лаже совсем не за того, за кого следует.

Монах, очевидно, ни слова не понял из ее последних фраз, тыкал себя в грудь пальцем и продолжал:

– Славист… Язык русска… Язык польска… Язык чешска… Язык хорватска… Язык болгарска… Язык сербска… Язык боснийска… Язык…

Он перечислял по пальцам, загибая их, не кончил и махнул рукой.

– Какая счастливая и редкая встреча! – продолжала Глафира Семеновна. – В Испании встретились с испанцем, говорящим по-русски, и к тому же с человеком духовного звания.

– Я не был в Русиа… – снова ткнул себя в грудь пальцем монах.

– Я спрошу его про разбойников… – обратилась Глафира Семеновна к мужу.

– Ни, ни, ни… Оставь… – отвечал тот тихо.

– Отчего же? Надо же нам узнать, зачем с нами в поезд сели жандармы. Скажите, пожалуйста, батюшка, правда ли, что здесь на железной дороге не спокойно, что есть разбойники, которые врываются в поезд и грабят? – наклонясь к монаху, спрашивала Глафира Семеновна. – Разбойники… – повторила она.

Монах ничего не понял и глядел вопросительными глазами. Он, очевидно, был знаком с славянскими наречиями только книжно и знал по-русски только заученные фразы.

– Разбойники… – еще раз сказала она монаху.

Тот отрицательно покачал головой и сказал:

– Я не понимаю.

– Он по-русски-то, оказывается, столько знает, сколько я по-испански, – заметил Николай Иванович. – Я, пожалуй, тоже такой же профессор.

– Ну, это хорошо, это слава богу… – отвечала супруга. – По крайности он не понял, что мы его считали за разбойника. Ведь говорили-то мы вслух.

– Я читаю русскего книги… Говорить мало… – опять сказал монах и при этом развел руками, но через несколько времени спросил супругов: – Ортодокс? Православ…

Он не договорил.

– Да, да, православные мы, – подхватила Глафира Семеновна, но все-таки, желая допытаться ответа про разбойников, продолжала: – Разбойники – бриган по-французски. By парле франсе? Бриган… А с нами едут жандармы… Так здесь много разбойников?

– А! А! Си… Де бриган… Как? Разбой? – заговорил монах, оживившись.

– Разбойники… Раз-бой-ни-ки… – медленно произнесла Глафира Семеновна.

– Раз-бой-ни-ки… – повторил монах.

– Вот я и спрашиваю вас: есть здесь разбойники? Илья иси де бриган?

– Есте, есте разбойники, – закивал монах. – Нет… Был разбойники… – поправился он. – Был… Mais a present – нет разбойники… Мы ехаем с жандарми. Видел жандарми? – кивнул он назад.

– Вот-вот… Только это-то нам и нужно было знать, для чего с нами едут жандармы, – заговорил Николай Иванович. – Видишь, стало быть, я правду говорю, что здесь в горах есть разбойники и для этого поезд и сопровождается жандармами! Я об этом еще в Биаррице слышал.

Монаху очень хотелось говорить по-русски, и он продолжал:

– Испания – гора… горы… много горы, и в горы раз-бой-ников… Горы… В Русиа горы – и тоже разбойнике есте.

– Да, да… за Кавказом… За Кавказом есть, – поддакнул ему Николай Иванович.

– А мы имеем жандарм… – закончил монах, полез в корзинку, вынул оттуда бутылку, хлопнул по ней, сказав: «Аликанте» – и стал подчевать супругов вином, наливая его в серебряный стаканчик.

– Ах, вот оно, аликанте-то! Попробуем! – воскликнул Николай Иванович.

56

– Place aux dames… – сказал монах, подавая стакан с вином Глафире Семеновне и отстраняя протянутую руку Николая Ивановича. – Первый… первая дам… – прибавил он по-русски.

– Что? Осекся? – поддразнила мужа Глафира Семеновна, принимая стаканчик. – И ништо тебе… Не протягивай лапу, когда тебе еще не предложили.

– Да ведь ты обыкновенно вино не пьешь, – заметил супруг.

– А теперь выпью… Выпью, потому что холодно. Видишь, в горах едем. Смотри, как стекла-то в окнах запотели. Ваше здоровье, падре…

И она выпила стаканчик вина, прибавив по-французски:

– Иль фе фруа апрезан…

– Холодно… Си… Холодно… – поддакнул монах, делая ударение на втором слоге слова. – Будем говорить русски, мадам. Я рада говорит русски… Практик… Мы ехаем – в Сиерра… Мы ехаем в горы… но… Сиерра – горна цепь есте – и это холодно. Пиите, господине… – протянул он вторично налитый стаканчик Николаю Ивановичу.

Тот принял и стал смаковать из стаканчика, говоря:

– Хорошее вино… очень хорошее.

– Хорошо… Хорошо… Ах, хорошо! – обрадовался монах, что попалось ему знакомое русское слово. – Добро вино. Есте Петерборго аликанта, мадам? – спросил он.

– Есть, есть… – подхватил Николай Иванович. – В Петербурге, отче, все есть, все, кроме птичьего молока.

– Медвед есте Петерсборго? Бела медвед есте? – допытывался монах, налив в третий раз стаканчик вином и выпивая его.

– Белые медведи в Петербурге? Нет, – отвечала Глафира Семеновна. – Зачем в Петербурге быть белым медведям! Петербург – большой город.

– Нет медведи? Ха-ха… Я читал, мадам, есте бела медведи Петерсборго…

Монах покачал головой.

– Нет, нет, – подтвердил Николай Иванович. – Белые медведи на Белом море…

– Нет бела медведи… Си, си… А снег много? Холодно много? – допытывался монах, вытер своим одеялом стаканчик и опять стал наливать в него вино.

– Зимой снегу много бывает, а летом нет снега. И морозы бывают зимой очень сильные, а летом нет морозов, – был ответ монаху.

– Летом нет мороз… Си, си… Я читал, летом много мороз. Летом шуба…

– Нет, нет. Шубы носят только зимой. Все это вздор, – отрицательно покачала головой Глафира Семеновна.

Монах протянул ей опять стаканчик с вином.

– Не могу, не могу… – отстранила она от себя стаканчик.

– А русска волка пиеть? Аликанте добро вино… аликанте алкоголь нет, – продолжал монах.

– Не могу, – повторила Глафира Семеновна. – Вон мужу предлагайте. Он охотник до хмельного. Он выпьет.

– С удовольствием, – откликнулся Николай Иванович и опустошил стаканчик.

– Водка… Русска водка много пиют на Русиа? – выпив и сам второй стаканчик и присмакивая, спросил монах.

– Много. Есть тот грех.

– Холодно. Надо водка пить.

– Пустяки. Пьют и в жары. В жары-то, пожалуй, еще больше пьют, – сказала Глафира Семеновна.

– Си… – откликнулся монах, хотя, очевидно, не понял последней фразы.

Он наливал снова стаканчик.

– Да что тут по малости-то глотать! – воскликнул вдруг Николай Иванович. – Уж если вы, ваше преподобие, хотите вконец охолостить эту бутылку, то у нас и своя посуда есть. Наливайте в мою посуду, – прибавил он и полез в свою корзинку за стаканом.

– Николай… остерегись… Бога ради, остерегись… – заговорила супруга. – Мы едем в разбойничьем гнезде… Ну, что хорошего, если ты напьешься? Я одна, одна беззащитная… Все туннели и туннели… Поезд идет под землей… А ты будешь пьян.

– Душечка, да ведь аликанте вино столовое, легкое…

– Где же легкое! У меня уж круги в глазах пошли. И наконец, ничего не известно… Может быть, тебя нарочно хотят напоить, – шепнула она мужу. – Может быть, и он в заговоре.

– Полно, матушка. У человека лицо добродушное и даже глупое, – так же тихо отвечал он. – Вот, отче, наш русский стакан из Петербурга.

Николай Иванович отыскал в корзинке свой чайный стакан и протянул его монаху. Монах налил ему вина полстакана, чокнулся с ним своим серебряным стаканчиком и сказал:

– Були здрав… Здрав Русиа!

– Пью за Испанию! Хорошая хересовая страна! За Испанию.

Они еще раз чокнулись и выпили. Монах наливал снова.

– Чувствую, что ты напьешься! – вздыхала Глафира Семеновна. – Чувствую.

– Да нет же, нет.

– И что это за несчастие такое! Где мы ни едем, где ни бываем – везде для тебя пьянчужка компаньон найдется.

Лицо у монаха залоснилось и нос сделался совсем красный. Монах спрашивал у супругов изумительные глупости, показывающие его невежество относительно России.

– Цветы… Цветы есте в Петерсборго?

– Да само собой есть, отче! Как же не быть-то? Есть цветы. Много, много цветов… Зимой мороз, а летом цветы. И цветы есть, и всякие ягоды есть, – отвечал Николай Иванович. – Как же вы это не знаете, что есть в России? А еще ученый! У нас каждый гимназист знает, что есть в Испании. Ах ты, отче!

И он уж хлопнул монаха дружески по плечу. Вино сблизило их. Монах не унимался и расспрашивал:

– И яблоки есте в Русиа?

– Все есть, отец! И яблоки есть, и груши, и сливы. Ведь Россия велика. В Петербурге чего не растет, то в других губерниях растет. Виноград есть, вино виноградное отличное есть, и даже апельсины и лимоны на Кавказе, говорят, растут, – отвечал Николай Иванович. – Апельсины есть. Понял? Апельсины.

Он уж говорил ему «ты».

– Апельсин… Это оранж… Портогало… Наранха? – спросил монах.

– Си… Си… палре… Портогало… – отвечала Глафира Семеновна, знавшая это слово.

– Апель-син… Си… Си… – дивился монах и качал головой.

Бутылка была пуста. Монах вытащил табакерку и стал заряжать нос табаком. Его долила дремота. Он сидел и клевал носом. Открыл было он молитвенник, посмотрел в него и опять закрыл, два раза зевнув. Затем он прислонился к уголку сиденья и стал слегка сопеть и посвистывать носом. Дремал и Николай Иванович.

– Не спи, Николай… Удержись немножко. Дай опасное-то место проехать. Ведь и монах не отрицает, что здесь в горах есть разбойники, – говорила мужу Глафира Семеновна.

– Ну, есть, есть… А разве посмеют они напасть на наш поезд, если с нами столько жандармов едет? – был ответ. – Будь покойна, никогда не нападут. А если я усну, ты меня всегда разбудить можешь. Я не лягу… Я буду сидя… Я даже вон на ту скамейку к монаху пересяду, а ты растянись на этой свободной скамейке.

Николай Иванович пересел.

Станция. Поезд остановился. Кондукторы бегали по платформе и кричали ее название:

– Бривиезка! Бривиезка!

Дверь распахнулась, и закутанные в шерстяные шарфы блузники в красных колпаках внесли в купе металлические грелки, наполненные кипятком, и положили их под скамейки.

– Холодно будет… Гора… Горы… – сказал монах, проснувшись, и спросил Глафиру Семеновну: – Мадрид?

– В Мадрид, в Мадрид едем…

– Си…

Монах снова закрыл глаза.

Поезд снова тронулся. Глафира Семеновна закуталась в шаль, положила полушку и стала укладываться на диван.

– Ну, а ты не смей укладываться… Спи сидя, чтоб быть всегда наготове… – сказала она мужу.

– Хорошо, хорошо, – отвечал тот. – Будь покойна. Помни, что у меня испанский нож в кармане…