Текст книги "Под южными небесами. Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Биарриц и Мадрид"

72

Часы на ломе министерства внутренних дел, стоящем на площади Пуэрто-дель-Соль, показывали половину седьмого, когда супруги подъехали к гостинице.

– Как раз к обеду приехали, – сказал Николай Иванович, вылезая из коляски. – Посмотрим, чем-то нас здесь накормят. Я ужасно проголодался. Неужели ничего испанистого не подадут?

Он хотел рассчитываться с извозчиком, спрашивал его по-французски, сколько следует за езду, несколько раз повторял слово «комбьян», но извозчик хоть и бормотал в ответ что-то по-испански, понять его было невозможно. Пришлось позвать швейцара. Тот взял у Николая Ивановича из кошелька двенадцать пезет, расплатился за езду и еще возвратил ему полпезеты. Извозчик снял с головы фуражку и поблагодарил с сияющим от удовольствие лицом.

– Да неужели только одиннадцать с половиной пезет за семь часов езды? – удивился Николай Иванович. – Что-нибудь да не так. Мы ездили даже больше семи часов.

– Должно быть, уж так надо. Такая здесь цена, – отвечала супруга.

– Ужасно дешево. Просто даром, – пожал он плечами, подбросил на руке сдачу в виде полупезеты и передал ее обратно извозчику, прибавив: – Возьми пур буар и выпей а-ля рюсс за здоровье русских.

Из экипажа швейцар выгрузил покупки и понес их за супругами.

Вот и подъемная машина. Она подняла супругов в их коридор. В коридоре их встретила черная угреватая пожилая горничная в высокой гребенке и ярко-красной косыночке на шее, передала визитную карточку и долго-долго поясняла что-то по-испански, но что – супруги, разумеется, не поняли.

– Вот тебе и французская гостиница! – пожала плечами Глафира Семеновна. – Ни лакей, ни горничная не говорят по-французски.

Войдя к себе в комнату, Николай Иванович посмотрел на карточку и воскликнул:

– Ба! Да это карточка нашего друга монаха, с которым мы сюда приехали. Стало быть, он был здесь без нас. Вот он написал на ней что-то карандашом… «Бул у Вы с моего млады друг капитен от моря Хуан Мантека, которо хотел я сделать рекомендасион для Вы и Ваша супруга. Капитен Мантека будет на Вас заутра», – прочел он и прибавил: – Стало быть, наш монах Хозе Алварес был не один.

– Ну да… Был с капитаном от моря… то есть с морским капитаном, с флотским, – подтвердила Глафира Семеновна, смотревшая тоже в карточку. – А капитан этот зайдет к нам завтра утром.

– Постой, на обороте еще что-то написано.

Супруг обернул карточку. На обороте стояло: «Капитен Мантека есте мой ученик и хотит иметь практик в русский язык».

– Как это приятно, – проговорила Глафира Семеновна. – Капитан, испанский капитан, говорящий по-русски и к тому же молодой. Вот он и будет нашим проводником по Мадриду и все нам покажет. Ну что ж, будем завтра утром ждать.

– Жаль только, что сам падре-то, падре Хозе не обещается к нам завтра зайти, – сказал Николай Иванович. – Добрый и общительный старик.

– Ну его! Обжора и пьяница… – отвечала супруга. – Только и было бы хорошего, что ты с ним напился. И наконец, монах… Ну, куда с ним пойдешь? Ни в театр, ни в увеселительный сад… А это молодой моряк, офицер.

В это время в коридоре зазвонил колокольчик. Колокольчик звонил не переставая, и чей-то мужской голос громко кричал: «Комида, комида, кабалерос!»

– Это к обелу звонят. Надо идти… – встрепенулся супруг.

– Переодеваться или не переодеваться к обеду? – задала себе вопрос супруга и тут же прибавила: – Впрочем, для испанцев не стоит.

– Отчего же для испанцев не стоит?

– Да уж какой это народ, если их лакеи тут же за обедом с грязных тарелок соус салфетками стирают и подают их посетителям как чистые. Помнишь, на станции?

Глафира Семеновна припудрила лицо перед зеркалом и сказала мужу:

– Ну, пойдем обедать. Я готова.

Супруги отправились.

Обеденный зал был этажом ниже. В каретку подъемной машины они не садились и спустились по лестнице. Зал был, однако, сверх ожидания, нарядный, светлый. Большой длинный стол посредине и маленькие столы по стене были покрыты чистым бельем и хорошо сервированы. Было много всякой стеклянной посуды у приборов, и у каждого прибора стояло по графину с водой и по бутылке с вином. Обеденная публика особенным нарядом не отличалась. Платья на женщинах были самые простые, так что Глафира Семеновна являлась наряднее всех дам. Мужчины были даже в серых пиджаках. Фрака – ни одного. Только англичанин, выехавший с супругами из Биаррица, был в смокинге, но в красном галстуке и серых брюках. Прислуга служила у стола во фраках, но эти фраки сидели на ней, как на наших факельщиках похоронных процесий, переряженных в большинстве случаев из солдат. Суетившийся у стола старший официант, или тафельдекер, хоть и был на европейский манер с карандашом за ухом, но имел обезьянье лицо и обезьяньи бакенбарды при совершенно синем подбородке и синей верхней губе. Для довершения сходства с обезьяной из белых воротничков его сорочки торчала темно-коричневая шея, поросшая густыми волосами.

Начался обел. Николай Иванович налил себе стакан вина, хлебнул, поморщился и отодвинул его.

– Что это у них за вино такое! Пахнет не то москательной лавкой, не то аптекой, а на вкус лаже деревянным маслом отзывает.

– Зато даром, – отвечала супруга.

Вино не нравилось не одному Николаю Ивановичу. Сидевший против него англичанин в красном галстуке тоже отодвинул от себя свой стакан после первого глотка, взял винную карту и потребовал себе другого вина. Через две минуты перед ним появилась полбутылка хересу. Потребовал полбутылки и Николай Иванович.

– Хересовая земля, так херес и подавай, – проговорил он. – Но нет, они обезьянничают с французов и подают к столу красное вино, которое у них дрянь-раздрянь.

После супу Глафира Семеновна сказала:

– Суп ничего… есть можно. Только вот клецки их я не решаюсь есть. Кто их знает, из чего они?

Разборчивая на пищу, она сделала гримасу.

– Испанистого бы чего-нибудь, испанистого, – твердил супруг. – А это самый обыкновенный французский суп под русским названием: ложкой ударь – пузырь не вскочит.

– Вот тебе и испанистое. Ешь, – проговорила супруга, когда подали к столу рыбу, и отвернулась, опять сморщив рот.

Это были маленькие копченые камбалы, но не холодные, а подогретые в воде или на сковороде. К ним был подан зеленоватый соус, сбитый из плохого оливкового масла. Две сидевшие наискосок от супругов испанки – пожилая маменька в кружевном фаншони вместо шляпки и молоденькая дочка, едва вышедшая из подростков, с наслаждением макали в этот соус кусочки очищенной от кожи камбалы и посылали их в рот, но англичанин вяло прожевывал камбалу без соуса, да не мог есть его и Николай Иванович, хотя и попробовал.

– Это и из испанского-то что-то самое распроиспанистое, – сказал он.

– Да ведь ты такого и жаждал, – подхватила супруга.

– Только не на лампадном масле. К тому же тут красного стручкового перцу наполовину подмешано.

– И чесноку. Вон как чесноком разит. Через стол разит.

Супруг отодвинул от себя тарелку и произнес:

– Копченая камбала, впрочем, могла бы быть кстати, если бы она была подана не как обеденное блюдо, а на закуску после водки.

Подали баранину, за бараниной зеленый горошек, потом пирог из толченых орехов с сахаром и с вареньем, донельзя приторный, – и обед кончился.

Кофе все перешли пить в читальню, которая была рядом с обеденным залом.

Выходя из-за стола, Николай Иванович сказал:

– Ни сыт ни голоден. И дай мне сейчас порцию московской рыбной селянки и телячью котлету с гарниром – без остатка бы съел.

73

В гостиной, смежной с читальней, кто-то заиграл на рояле. Супруги заглянули туда и увидали, что играла девочка-подросток, обедавшая с ними за столом. Мать ее стояла против нее и умилялась на ее талант. Левочка играла что-то очень грустное. Затем неизвестно откуда появился мулат в бархатном пиджаке нараспашку, широчайших панталонах и широком красном поясе вместо жилета.

Когда Девочка-подросток кончила играть, мулат сел за рояль, взял несколько аккордов и запел какую-то песню, сильно выкрикивая на верхних нотах. Было скучно. Супруги опять перешли в читальню. Из читальни почти уж все разошлись Англичанин в красном галстуке писал письмо. Какая-то полная лама перелистывала иллюстрированные журналы, а какой-то лысый старик попросту спал в кресле с потухшей сигарой в руке. Супруги подошли к окну, выходящему на площадь Пуэрто-дель-Соль. На площади, ярко освещенной окнами магазинов, народ кишел. Там было теперь вдвое многолюднее, чем днем.

– В театр какой-нибудь ехать, что ли? – спросила мужа Глафира Семеновна.

– В театр завтра. Придет этот испанский офицер и скажет, в какой театр нам ехать, – отвечал супруг. – А теперь спустимся вниз и побродим по площади, посмотрим в окна магазинов, заглянем в соседние улицы. Ведь мы еще и тридцати шагов не прошлись пешком. Кстати, посмотрим, не распевает ли где кто-нибудь серенаду.

Глафира Семеновна согласилась – и вот супруги на площади.

Та сутолока, та теснота, которые были на площади Пуэрто-дель-Соль, могут поспорить разве только с многолюдием площади Святого Марка в Венеции в вечерние, послеобеденные часы, но на площади Святого Марка привлекает публику музыка, исполняемая военным оркестром, на площади же Пуэрто-дель-Соль имеются только неустанные крики газетчиков, продающих вечерние газеты, продавцов лотерейных билетов, дешевых вееров, спичек и сластей. И здесь, так же как в Венеции, публика не двигается, стоит на тротуарах, окружающих площадь, маленькими группами и дымит папиросами и сигарами. И громкий говор с окончаниями слов на «ас» и «ос» без конца. Испанцы не говорят тихо ни на улицах, ни в кофейных. Они кричат. Большинство окон домов, выходящих на площадь, было отворено, и около оконных решеток стояли мужчины и женщины. Выйдя из подъезда гостиницы, супруги стали протискиваться мимо ярко освещенных окон магазинов с выложенными на них товарами. Кондитерские чередовались через два магазина в третий. Множество лавок с безделушками, фотографиями – и веера, и зонтики без конца. Но вот и ярко освещенная лавка чистильщиков сапог. Она с растворенными настежь дверями. В отворенные двери видно несколько кресел с сидящими на них мужчинами, поставившими свои ноги на скамейки, и около этих скамеек суетятся чистильщики, натирая щетками сапоги. Один из чистильщиков в красной фуфайке, с руками в ваксе, причем, кстати, замаран и нос, зазывает в лавку прохожих.

– А что: не дать ли и мне почистить свои сапоги? – сказал жене Николай Иванович.

– Да чисть. Мне-то что! – откликнулась супруга.

– Омбре! Сапоги!

Николай Иванович поднял ногу и указал стоявшему на пороге лавки чистильщику на свой сапог. Тот моментально схватил его за руку, втащил в лавку и усадил в кресло. Чистильщик завернул панталоны Николая Ивановича и пришел в неописанное смущение. Николай Иванович был не в стиблетах, а в сапогах с голенищами, каковых не только в Испании, но и нигде за границей не носят. Похлопав по сапогу, чистильщик спросил Николая Ивановича что-то по-испански, но тот, разумеется, не понял. Вопрос был повторен, и Николай Иванович пробормотал:

– Черт тебя разберет, что ты городишь! Чисть!

Тогда чистильщик пригласил на совет другого чистильщика. Вдвоем они долго рассматривали сапоги и, должно быть решив, что сапоги с голенищами могут быть только охотничьими сапогами, взяли и вымазали их салом.

– Стойте! Стойте, черти! Что вы делаете? Чем вы мажете! – закричал на них Николай Иванович, но было уж поздно: оба чистильщика размазывали сало, смешанное с сажей, и по сапогам, и по голенищам.

Он соскочил с кресла, выбежал из лавки к дверям, где его ждала Глафира Семеновна, и кричал:

– Вообрази, душечка, эти мерзавцы испортили мне мои новые опойковые сапоги, вымазав их салом!

Но чистильщик выскочил из лавки в свою очередь и закричал:

– Линеро, синьор! (Деньги, господин!)

– Как: динеро? Испортил сапоги да еще деньги просить? Нет, брат, шалишь. Ничего ты, арабская морда, не получишь!

– Не спорь. Ведь скандал выйдет. Отдай что следует, – вступилась за чистильщика Глафира Семеновна.

Супруг повиновался и сунул чистильщику мелкую серебряную монету, причем оба смотрели друг на друга зверем и обменялись несколькими ругательствами, один на русском языке, другой на испанском.

– Как теперь мои сапоги будут чистить ваксой, когда они салом пропитаны! – возмущался супруг. – Никакая вакса к ним не пристанет.

– И ништо тебе, – отвечала супруга. – Ну, зачем тебе на ночь глядя вздумалось сапоги чистить, когда завтра тебе отлично вычистили бы их в гостинице!

– Просто хотел испанскую жизнь испытать. В магазинах были, в церкви, в ресторане, так как же в лавке чистильщика сапог не побывать?

– Ну вот и побывал, вот и испытал испанскую жизнь.

Супруги свернули в улицу. Улица эта также была заполонена магазинами, но здесь сутолоки той уже не было, как на площади. Николай Иванович смотрел на окна верхних этажей, где около оконной решетки нет-нет да и появится испанка, и говорил жене:

– Вот и вечер, вот и взошла луна златая, вот на балкон выглядывает подчас и испанка молодая, а как тут испанцу серенаду петь, если такая сутолока на улицах.

– Да ведь, я думаю, серенады-то только по ночам распевают, а теперь только вечер, – проговорила супруга.

– Нет, нам нужно на какую-нибудь пустынную улицу выйти.

– Пойдем на пустынную улицу.

Они свернули во вторую улицу. Здесь магазинов не было. Улица освещалась скудно. Николай Иванович продолжал глазеть по верхам.

– А здесь уж и испанок на балконах не видать. А уж как хотелось бы понаблюдать испанскую серенаду!

Показался маленький сквер. Супруги вошли в него. В сквере парочки. Какой-то повар в белой куртке и белом берете шушукается за кустами с горничной в высокой гребенке и белом переднике.

– Вон поваренок серенаду распевает, – шутя, указала мужу Глафира Семеновна.

– Ты шутишь, а я всерьез… – отвечал супруг. – Я сюда, в Испанию, только затем и поехал, чтобы посмотреть, как эти самые серенады… А тут и с гитарой-то никого не видать. Пойдем назад. Должно быть, и в самом деле нужно выйти ночью из гостиницы и отправиться в пустынные улицы, чтобы слышать серенады.

Тем же путем супруги отправились обратно в гостиницу. В улице, прилегающей к площади, гасили огни в окнах магазинов и запирали самые магазины. На площади толпы также уж значительно поредели. И здесь магазинщики тушили огни и запирались. Площадь потеряла половину освещения. Входя к себе в гостиницу, Николай Иванович мурлыкал:

 
Вот испанка молодая
Оперлася на балкон…
 

74

– Я ужасно пить хочу, – проговорила Глафира Семеновна, входя к себе в комнату после вечерней прогулки и быстро снимая с себя шляпу и накидку. – Если бы чаю напиться?

– А что ж, я охотно тебе повистую, – ответил супруг. – Самовар у нас есть.

– Но ведь эти испанцы возьмут наш самовар и опять сварят в нем чай, как давеча утром.

– Попробуем сами поставить самовар, не отдавая его прислуге.

– Здесь, в комнате? – удивилась супруга.

– А что ж такое? У нас есть наш собственный чай, дорожный чайник, две чашки, сахар.

– А чем растопить самовар?

– Да вон в камине какие-то голики лежат, прутья, щепки, – указал Николай Иванович. – Это по-ихнему называются дрова. Воды в самовар из графинов возьмем. Видишь, нам два графина с водой на ночь приготовили. Вот я сейчас разденусь и поставлю самовар.

Он стал сбрасывать с себя пиджак, жилет.

– Да ведь надымишь, – сказала Глафира Семеновна. – Угару напустишь.

– Зачем же дымить? Мы поставим самовар около камина, и туда все потянет. При самоваре труба есть.

– Ну, уж эти медные трубы! Они продаются при самоварах только для украшения, а для дела они не пригодны. Не лучше ли пригласить сюда нашу усатую француженку-распорядительницу и объяснить ей, чтобы она приказала вскипятить в самоваре только воду, без чая?

– Все это ей мы завтра утром объясним. А теперь как ее звать? Позвонишь – явится горничная, ни по-каковски, кроме испанского языка, не говорящая, и ни ты, ни я не будем в состоянии объяснить ей, что нам нужна усатая француженка. Нет, лучше мы уж сами поставим самовар. Когда-то я ставливал.

Николай Иванович взял самовар, стоявший на столе, снял с него крышку и принялся наливать в него воду из большего графина.

– Но где же ты углей возьмешь? – задала вопрос супруга. – Здесь в камине каменный уголь, а он для самовара не годится.

– Вот разве что углей-то нет… Ну, да я как-нибудь прутьями и щепками растоплю. Ба! – хлопнул супруг себя ладонью по лбу. – Мы затопим камин, и когда щепки и сучья сгорят, то будут уголья – их мы и положим в самовар.

Через минуту камин пылал. Супруги, раздевшиеся, чтобы после чаю лечь спать, сидели друг против друга и ждали, когда камин прогорит. Николай Иванович был в туфлях, покуривал папиросу и рассматривал свои сапоги, сокрушаясь, что чистильщик совсем испортил их, вымазав салом. Вдруг супруга спросила:

– Что это у тебя глаз-то? Это уж другой, не биаррицкий.

– А что? Давеча, когда мы были в сквере, меня комар укусил. Ужасно чешется.

– Да его раздуло весь. Он запух и сравнялся с биаррицким глазом, который ты подбил в Биаррице.

– Да что ты!

Супруг бросился к зеркалу. Действительно, около глаза в нижнее веко его укусил москит, и веко раздуло в большой желвак, начинающий заслонять самое глазное яблоко. Супруга стояла сзади.

– Знаешь, это даже не комар, а что-то другое, – проговорила она. – От комариного укуса так не распухнет. Ведь мы в Испании… здесь эти шпанские мухи. Не укусила ли тебя шпанская муха?

– А что ты думаешь? Пожалуй что и так… Я чувствую, что пухнет все больше и больше… – тревожно отвечал супруг. – Вот уж подлинно, что на бедного Макара шишки валятся. В Биаррице электрический угорь напал, здесь шпанская муха…

– Ну, положим, что в Биаррице не угорь.

– Батюшки! Да у меня и нос укушен! – воскликнул Николай Иванович. – Видишь, пухнет. Ну, что ж это такое! В двух местах. Это когда мы в сквере, в кустах, около фонтана стояли. Шпанская муха… Ведь это черт знает что такое… Пухнет, пухнет. И нос пухнет, – рассматривал он себя в зеркало.

– Но отчего же меня никто не укусил? Ведь я вместе с тобой была… – задала вопрос супруга.

– Вздор. И ты укушена. Покажись-ка, покажись… Да у тебя волдырь на лбу растет.

– Не может быть.

– Посмотрись в зеркало.

Глафира Семеновна взглянула в зеркало и проговорила:

– Боже мой! И то волдырь. И зачем ты меня водил в этот сквер вечером! Сквер, фонтан… Эти поганые шпанские мухи только около сырости и водятся. Ночью около сырости… Я читала, я знаю… Они, как комары, только по ночам и свирепствуют. Ну, что мне теперь делать? Тебе ничего, ты мужчина… А я себе красоту испортила. Завтра приедет к нам этот флотский офицер, а у меня рог на лбу.

Она совсем сокрушалась и воскликнула:

– И губа, и губа укушена! Верхняя губа. Вздувает и ее… Ну что тут делать? Ведь к завтра еще хуже распухнет.

– Попробуем, душечка, одеколоном примочить, – предложил супруг. – У тебя есть одеколон?

– Как не быть! Но удивительно, что я не слыхала, когда меня могли эти шпанские мухи укусить.

Глафира Семеновна схватила флакон одеколона и стала примачивать себе укусы.

– Примочи и мне, душечка.

– Поди ты! Отстань… Ты мужчина… Лай мне прежде себя-то сохранить. Ты даже хвастаешься разными синяками и волдырями. Какого-то электрического угря для своего синяка сочинил. Боже мой! Что же это с губой-то! Ее совсем разворачивает. Ну, на что я завтра буду похожа! И лоб, и губа…

Глафира Семеновна была в отчаянии.

– Да не вертись ты около меня! – крикнула она на мужа. – Иди и ставь самовар! Камин уже прогорел давно.

Супруг отправился к самовару. У камина не было ни щипцов, ни лопатки, чтобы достать углей. Угли он придумал доставать имевшейся у них дорожной столовой ложкой, которую привязал на свою трость. Затем, когда угли были наложены, он взял свой сапог, надел его голенище на трубу и принялся сапогом раздувать самовар.

– Совсем как Робинзон Крузо на необитаемом острове! – говорил он про себя. – Ни углей, ни щипцов, ни лопатки, и даже нечем раздуть самовара. Приехали в столицу европейского государства, и в этой столице не знают, для каких потребностей самовар существует. Хвастаются, что знают его назначение, а сами вместо кипятку чай в нем варят. Дикие… Впрочем, и то сказать: уж если Манзанарес за реку считают, то где им знать, на какую потребу самовар надобен!

Вскоре самовар закипел, хотя и наполнил комнату угаром от непрогоревших угольев. Пришлось отворить окна. Николай Иванович быстро распахнул их, остановился у одного из них и, смотря на окна на противоположной стороне, произнес:

– Глаша, смотри… Вон вышла какая-то испанка на балкон и, должно быть, ждет серенады.

– А ну ее к черту, эту серенаду с испанкой! – раздраженно проговорила Глафира Семеновна, продолжавшая примачивать одеколоном губу и лоб. – Из-за отыскивания этих проклятых серенад нас и искусали шпанские мухи. Не мерещись тебе эти серенады – не понесло бы нас в сквер, к фонтану.

– Мне кажется, душечка, что к завтра все это пропадет. Я про укусы… – осмелился заметить супруг.

– Как бы не так. Нет, уж я по укусам наших мошек знаю, что на другой день опухоль всегда больше бывает, а тут шпанская муха. Да закрывай ты окно-то! А то к нам и в комнату эта шпанская мерзость налетит.

Через десять минут супруги сидели друг перед другом за чаем. На столе пыхтел самовар. Теперь уж Николай Иванович примачивал себе на лице укусы москитов, смотрел на вздутую губу жены и говорил:

– И дернула меня, в самом деле, нелегкая потащить тебя в этот проклятый сквер!

Глафира Семеновна слезливо моргала.

– Тебе-то ничего эти укусы. Тебе волдырь под другим глазом даже хорошо для симметрии… – произнесла она. – А каково мне-то!