Текст книги "Под южными небесами. Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Биарриц и Мадрид"

42

За вторым блюдом Глафира Семеновна заметила, что против них за столиком сидит средних лет брюнет с маленькой эспаньолкой, величиной в полтинник, и с усами щеткой, пристально смотрит то на нее, то на Николая Ивановича и держит в руке записную книжку. Она тотчас же посмотрелась в зеркало, поправила за ухо выбившуюся на висок прядь волос и, сложив губы сердечком, стала класть в рот кушанье по самому маленькому кусочку. Она знала, что у ней рот несколько велик и что когда она открывает его широко, то это бывает некрасиво.

– Погляди, как этот брюнет на нас уставился, – сказала она мужу.

– А пускай его смотрит. Ведь мы теперь знаменитости, – отвечал супруг.

– Ты, а не я. Тебя я не признаю.

– Однако он мой синяк рассматривает.

– Какое самомнение! – улыбнулась супруга.

А брюнет с эспаньолкой и усами щеткой не отходил от стола. Он ничего не пил, не ел, а прямо нетерпеливо ждал чего-то, что выражалось тем, что он барабанил пальцами свободной руки по столу.

Но вот супругам подали фрукты. Глафира Семеновна взяла грушу и принялась очищать с нее ножичком кожуру. Брюнет с эспаньолкой встал и подошел к столу, где сидели супруги.

– Pardon, madame et monsieur… – сказал он, поклонившись, и продолжал говорить что-то по-французски, но о чем, супруги не поняли.

Наконец он еще раз поклонился, вынул из кармана визитную карточку и положил ее перед супругами на стол.

– Комиссионер какой-нибудь… Коммивояжер… Должно быть, продает что-нибудь, – сказал Николай Иванович.

Глафира Семеновна взяла карточку, взглянула на нее и, вся вспыхнув, проговорила:

– Нет, это корреспондент. Корреспондент какой-то французской газеты. Это ко мне. Он, должно быть, хочет меня описать. Же ву при, монсье… Прене пляс… – обратилась она к брюнету с эспаньолкой и указала на стул.

Тот подсел к столу, раскрыл свою записную книжку и опять заговорил о чем-то по-французски, но обращаясь к Николаю Ивановичу, при чем тронул себя пальцем за глаз.

– Видишь, ко мне, а не к тебе… – сказал Глафире Семеновне супруг. – Ко мне… Во-первых, на глаз показывает; во-вторых, про полено упоминает. «Буа», говорит. Что же мне ему ответить? Уж отвечай ты за меня. Я не могу… А ты все-таки лучше…

– Очень нужно за тебя отвечать! К тебе обращаются, так ты и отвечай, – обидчиво проговорила жена и даже отвернулась.

А брюнет сидел и вопросительно смотрел на супругов, держа в руках ноготове записную книжку и карандаш, чтобы записывать.

– Какое упрямство! – пробормотал жене Николай Иванович, ткнул себя в грудь пальцем и объявил корреспонденту: – Рюсс…

– De Saint-Petersbourg? Vous etes ici avec madame votre epouse? – спросил брюнет.

– Сент-Петербург, Сент-Петербург… – кивнул ему Николай Иванович, – Николя Иванов де Сент-Петербург… А вот ма фам…

Заслыша слова «мадам вотр эпуз», Глафира Семеновна улыбнулась и оживилась.

– Пусти. Ведь вот он и обо мне спрашивает, – перебила она мужа – Вуаля ма карт, монсье…

Она полезла в карман, достала оттуда записную книжечку, из нее вынула карточку и подала ее брюнету.

– Glafira Ivanoff de St.-Petersbourg… – прочел брюнет и поклонился.

Подал свою карточку и Николай Иванович. Брюнет еще раз поклонился и спросил по-французски:

– Это было сегодня?

– Нон, нон, монсье… Же комансе иер… – отвечала Глафира Семеновна, думая, что он расспрашивает о ее купании. – Ведь я вчера начала купаться, – заметила она мужу. – Иер е ожурдюи.

– Да ведь он про меня и про полено спрашивает, – перебил ее муж. – Про тебя речь будет потом. Ты теперь про меня и отвечай.

– Какой величины было это полено, которое вас ударило? – допытывался брюнет и при этом, показав руками размер полена, спросил: – Такое?

– О! – воскликнул Николай Иванович, поняв из жестов, о чем его спрашивают. – Больше. Комса…

И он раздвинул руки во всю ширину.

– Длиною в метр. Даже больше метра. Благодарю, – поклонился еще раз брюнет, записал в записную книжку размер полена и стал задавать еще вопросы.

Николай Иванович не понимал и таращил глаза.

– Глаша! О чем он? О чем спрашивает? – спросил он жену.

– Санте… Он спрашивает о твоем здоровье. Ля тег… не болит ли голова… – отвечала супруга.

– Ах, вот что! Мерси… Ничего… Нон, нон… Ля тет не болит… и глаз не болит… – бормотал Николай Иванович. – Как глаз, Глаша, по-французски? Переведи ему.

Глафира Семеновна, как могла, перевела брюнету, что муж ее здоров, что у него не болит ни голова, ни глаз, ни нос.

– Благодарю, мадам. Теперь все… – еще раз поклонился брюнет.

Глафира Семеновна улыбнулась ему и ждала, что теперь он к ней обратится с какими-либо вопросами о ее купании, и уж приготовила слова для описания ее костюмов – костюм руж е костюм жонь фонсе, – но он поднялся со стула и удалился от стола, направляясь к выходу из столовой.

– Что же он про меня-то, дурак он эдакий!.. – чуть не со слезами в голосе проговорила она. – Про меня-то ничего и не расспросил. Сегодня с меня даже сам принц снял фотографию.

– Ла ведь уж ты ему про себя рассказала. Рассказала и карточку свою дала… – сказал супруг.

– Но я ему хотела рассказать про мои костюмы, про фотографии… Ведь четыре снимка.

– А костюмы твои он сам вчера видел. Ведь он здесь, в Биаррице, живет и, наверное, вчера и сегодня был на пляже, когда ты купалась. А физиономию твою и все остальное он разглядел, пока против нас за тем столиком сидел.

– Все равно он должен был больше поинтересоваться. Невежа! А как переврет? – негодовала Глафира Семеновна.

– Не переврет. Они мастера. Они с такой прикрасой отпечатают, что потом не распознаешь лаже, ты ли это. Ну, чего ты насупилась-то? Должна радоваться, – проговорил Николай Иванович, хлопнул рукой по столу и радостно прибавил: – Вот мы с тобой, Глашенька, и во французскую газету попадем! Ура! Знай Ивановых! Хочешь, может быть, по сему случаю бутылочку шампанского выпить с муженьком? Здесь шампанское недорого.

– Ну вот… Чтобы второй глаз потом подбить? – огрызнулась супруга. – Где карточка-то его? Как газета называется, в которой он пишет? – спросила она, и, когда муж подал ей карточку, она прочла: – «Le Vent de Paris»… «Парижский ветер». Уж и газета же!

– Такие и сюжеты для себя подбирает. Ведь наши и сюжеты ветреные.

– Твой ветреный, а свой сюжет я за ветреность не считаю.

Они поднялись и стали уходить из столовой к себе в комнату. Жили они во втором этаже. Поднимаясь по лестнице, Николай Иванович сказал:

– Жалею, что я про тюленя слух не пустил или про китенка, которые мне во время купания глаз подбили. Тогда сюжет-то был бы занимательнее для газеты. Молодой русский, ушибленный во время купания китом, ударившим его в глаз своими усами. Каково?

– Ах, оставь, пожалуйста! Уж и так мне твое вранье и хвастовство надоело! – закончила Глафира Семеновна.

43

Вчера и сегодня утром Глафира Семеновна так была набалована вниманием к себе биаррицкой приезжей публики, что не на шутку стала считать себя знаменитостью, а потому холодное отношение репортера Le Vent de Paris положительно опечалило ее.

– Дурак! – пробормотала она, входя к себе в комнату. – Интересуется подбитым глазом пьяного человека, и ноль внимания на женщину, с которой даже принцы, настоящие принцы собственноручно снимают фотографии. Теперь, может быть, моя фотография по всей немецкой земле распространится, а он даже ни с одним вопросом ко мне не обратился. Спроси он меня хоть о чем-нибудь – я сейчас бы ему ввернула, что мосье лепрянс так и так… фотографи! А еще француз! Гражданин дружественной нам нации.

– Душечка, да ведь он видел все это на пляже… Я про корреспондента… Так чего же ему так уж особенно-то тебя расспрашивать? – выгораживал репортера Николай Иванович.

– Молчать! Что ты понимаешь! Ты идол. Деревянный истукан.

И Глафира Семеновна накинулась на мужа.

Николай Иванович видел, что жена расходилась, и не возражал ей. Сидя в кресле, он дремал после сытного завтрака и даже издал уже легкий всхрап.

– Если вы здесь дрыхнуть будете, то я не намерена с мертвым телом сидеть, – сказала она ему. – Я приехала сюда гулять и легким воздухом дышать. Я пойду к мадам Закрепиной, и мы отправимся с ней на прогулку.

– Как хочешь, милочка, а я предпочитал бы отдохнуть, – был ответ.

Глафира Семеновна переменила платье и отправилась к тетке доктора. Она решила попросить старуху сходить с ней к фотографу. Она решила с себя снять несколько кабинетных портретов.

«Поклонники мои начнут просить мои фотографии, и у меня нечего им дать. Да и для себя на память о Биаррице у меня нет портретов», – рассуждала она. Она решила сняться в парижской высокой шляпке и черной кружевной пелерине на белом платье, но по пути к Закрепиной у ней мелькнула мысль: «А что, не сняться ли мне, кроме того, и в купальном костюме? Должна же я оставить при себе память о моем фуроре. Ведь это же прямо фурор».

Придя к Закрепиной, она тотчас же сообщила ей об этом и спросила ее мнение.

– А как же вы, милая, будете позировать перед фотографом-то? Ведь он мужчина, – сказала старуха Закрепина.

– А из этого? Ведь я буду в купальном костюме. А ведь в этом костюме купалась же я перед мужской публикой, – возразила ей Глафира Семеновна. – Мне всего три-четыре оттиска для себя на память о Биаррице. Ну, мужу подарю. Ведь все эти фотографы-любители, которые снимали с меня моментальные фотографии, не дадут мне своих снимков. Генерал Квасищев, правда, обещал, но какой это будет снимок! Я знаю любительские фотографии. Не то пробка какая-то выходит, не то… словно слон брюхом по бумаге ползал. А тут уж будет настоящая фотография.

– Делайте как знаете, друг мой, а я готова вам сопутствовать к фотографу, – сказала Закрепина. – Кстати, я и со своего Бобки сниму карточки. Давно уж я с него не снимала, – прибавила она и тут же задала вопрос: – Но спросили ли вы у мужа насчет фотографии в купальном костюме? Как он?

– О, что насчет мужа мне все равно. Я сама себе госпожа. Знаете, когда живешь за границей, то отвыкаешь от рабских понятий. Муж сам по себе, я сама по себе, – дала ответ Глафира Семеновна. – Я женщина цивилизованная. Ну, так пойдемте. Мне еще нужно зайти в раздевальный кабинет за моим костюмом.

И они отправились к фотографу. Впереди их бежал Бобка, побрякивал бубенчиком на ошейнике и обнюхивал попадавшиеся по дороге уголки. Старуха Закрепина умилялась на него.

– О, милая собачка! Смотрите, как он радуется! – говорила она. – Вы знаете, как я его хочу снять? Я хочу его снять на задних лапках, а в зубки ему дам мои перчатки. Он всегда мне их подает. При моментальной фотографии это возможно.

Глафира Семеновна не слушала ее. Она была поглощена только собой.

– Я вот как сделаю, – сказала она Закрепиной. – Мы сейчас спустимся на пляж, зайдем в раздевальный кабинет, и я там прямо надену мой купальный костюм под платье.

– Делайте как лучше, ангел мой.

Через минуту Глафира Семеновна перерешила.

– Нет, ведь я, кроме того, должна сняться в обыкновенном костюме и в шляпке, – проговорила она. – А поддеть вниз костюм – это утолщит мою талию. Да и не наденется купальный костюм под корсаж. А без корсажа сниматься – что же это будет! Нет, нет. Купальный костюм мы возьмем, и я переоденусь в него у фотографа. Наверное же у фотографа найдется комната, где это можно сделать. А вы покараулите, чтобы кто не вошел. Вам, добрейшая Софья Савельевна, тоже дам одну мою карточку в купальном костюме.

– Мерси, мерси. Я вам тоже подарю Бобкин портрет, – отвечала старуха. – А относительно купального костюма делайте как знаете.

«Черт бы подрал твоего Бобку! Везде его суешь. Я ей о себе, а она о собаке…» – подумала Глафира Семеновна, но скрепила сердце и ничего неприятного старухе не сказала.

Они сошли на пляж, взяли оттуда желтый купальный костюм, в котором сегодня утром купалась Глафира Семеновна, и продолжали путь к фотографу. Был второй час дня. На пляже в это время публики бывает немного, и пляж был пуст, на галереях только несколько мужчин читали газеты и бродячий скульптор-итальянец, красавец собой, в затертом глиной пиджаке и маленькой скомканной шляпе, ухарски надетой набекрень, лепил из глины барельеф с какой-то совсем невзрачной дамы. Глафира Семеновна взглянула на него и сказала:

– Ах, вот и мне надо с себя бюст заказать ему сделать. Давно уж я сбираюсь. Оглотковы с себя сделали. И муж и жена сделали. Я видела… Отлично вышло. Снимусь в фотографии – и непременно обращусь к этому скульптору, а то он теперь занят.

– Знаете, Глафира Семеновна, вы мне даете прекрасную мысль, – проговорила Закрепина. – Закажу и я ему бюст с моего Бобки. У меня ни с одной моей собачки не лепили бюста.

Глафиру Семеновну покоробило.

– Ах, Софья Савельевна, везде-то, везде-то вы со своей собакой!.. – воскликнула она. – Я о себе, а вы о собаке… Ведь так нельзя. Да и художник не согласится.

– Отчего же-с?

– Ну что такое собака? Ну, какой такой бюст с собаки! Ведь собака не знаменитая женщина. И наконец, гордость художника. Достоинство его…

– Что? Ах, душечка! За деньги он с черта слепит. А что до знаменитости, то Бобка мой тоже знаменит. Вы знаете, он в Москве на собачьей выставке серебряную медаль получил. Да-с… Так вот и с этой стороны… Вы разве не замечали, как им любуется публика на пляже, когда я иду с ним?

– Ничего не замечала. По-моему, самая обыкновенная собака.

– Ну уж это вы бросьте! – воскликнула старуха. – В Москве на выставке старая княгиня Исполатьева буквально влюбилась в него. Да и не одна княгиня. Генеральша Буканова…

– Не понимаю, как это возможно!

– Оттого что вы не собачница.

– Я люблю собак, я их не боюсь, но чтобы приписывать им то, что вы приписываете…

Глафира Семеновна развела руками.

– А любите, так сделайте для меня одно удовольствие, – сказала Закрепина, улыбаясь.

– Какое?

– Ведь вы обещаете один из ваших портретиков в купальном костюме мне подарить на память.

– Всенепременно.

– Так снимитесь вместе с моим Бобкой. Пусть мой Бобка у ваших ног стоит!

– С Бобкой? С собакой? – вскрикнула Глафира Семеновна. – Нет, нет, Софья Савельевна, этого я не могу! Что хотите, а этого я не могу!

Они подошли к дому, где была фотография, и остановились около входа в нее, перед витриной со множеством выставленных карточек и портретов.

44

Когда Николай Иванович проснулся, был уже пятый час – время, когда на Гран-Плаж вторично высыпает вся биаррицкая приезжая публика.

«Жена теперь на пляже. Надо и мне бежать туда. А то как-нибудь не забаловала бы, – мелькнуло у него в голове. – Ветренность какая-то у ней здесь в Биаррице проявилась, чего прежде за ней не было. И наконец, этот итальянский певец… Вчера он за ней очень ухаживал. А итальянские певцы хоть кому голову вскружат».

Николай Иванович быстро надел на себя пиджак (он спал в одном жилете) и стал приводить перед зеркалом в порядок свою физиономию. Синяк под его глазом перешел уж в фиолетово-бурый цвет и, расплываясь, терялся в желтом оттенке, но он не унывал вследствие такого украшения физиономии, а лаже в некотором роле любовался им.

«Ведь вот поли ж ты, простой подбитый глаз, а между тем человека знаменитым сделал, – рассуждал он мысленно. – Ну-ка у нас в Петербурге? Да хоть оба глаза себе подбей и в придачу сам искалечься – ничего подобного не произойдет».

Пудра и пуховка стояли тут же, перед зеркалом, в которое он смотрелся, но теперь он вздумал даже припудрить синяк и отправился на пляж.

На пляже было много публики, и все тотчас же обратили на него свои взоры или, лучше сказать, на его подбитый глаз. Около себя он то и дело слышал, что произносят его фамилию: месье Иванов. К нему подошел совершенно ему незнакомый солидный человек в золотых очках с бородой в проседь. Он назвал свою фамилию и сказал:

– Позвольте познакомиться и выразить свою скорбь по поводу случившегося с вами сегодня печального происшествия. Рязанский помещик я… Ваш соотечественник, а потому счел долгом подойти к вам.

Они пожали друг другу руки.

– Коммерции советник Иванов, – пробормотал про себя соотечественнику Николай Иванович, хотя никогда коммерции советником не был.

– Скажите, как велико было это несчастное бревно, которое нанесла на вас волна? – задал вопрос рязанский помещик.

«Черт знает что такое! Уже бревно придумали», – мелькнуло в голове у Николая Ивановича, но он немножко подумал и отвечал:

– Да как вам сказать… Сажени три-четыре.

– Боже мой, какая махина! И оно, разумеется, свалило вас с ног?

– Обязательно. Должен вам сказать, что первоначально я подумал, что это кит.

– Кит? А разве здесь есть киты?

– То есть не кит, а китенок… Детеныши кита тут попадаются. И знаете, если они ударят усом своим, то это сильнее всякого бревна.

– Но ведь у вас ужас что под глазом! – проговорил рязанский помещик, обозревая лицо Николая Ивановича, покачал головой и прибавил: – Знаете, судя по синяку, я даже думаю, что вас и в самом деле молодой кит ударил, а вам только с испугу показалось, что это было бревно.

Они распрощались.

Николай Иванович торжествовал. «Положительно попал я в знаменитости», – думал он. Он шел, искал глазами жену и вдруг увидал ее сидевшую на галерее купальных кабинетов, а перед ней итальянца-скульптора, который лепил с нее барельеф, ловко набрасывая глину на доску. Поодаль от нее сидела старуха Закрепина с собачкой на коленях и кормила ее только что купленными сладкими пирожками у разнозчика. Николай Иванович изумился. Глафира Семеновна, дабы задобрить его, улыбнулась ему.

– Тебе сюрприз приготовляла, а вот уж теперь не выйдет сюрприза, – сказала она. – Все-таки это для тебя. Я тебе подарю.

– И я наняла итальянца, чтобы он после вашей супруги бюст с моего Бобки слепил, – сказала Николаю Ивановичу старуха Закрепина, здороваясь с ним.

– Что ж ты не благодаришь меня? – спросила его жена. – Ведь знаменитая дама дарит тебе.

– Спасибо, милочка, спасибо. Я сам закажу свой бюст этому скульптору и подарю тебе. О бюсте я давно воображал. Я даже вопрошу его, чтобы он вылепил меня, как я теперь есть, с опухолью под глазом. Знаменитости от знаменитости. Это будет воспоминание…

– Хорошо воспоминание, нечего сказать!

– Однако ко мне подходят совершенно незнакомые лица, знакомятся и пожимают мне руки по поводу моего подбитого глаза. Сейчас подошел какой-то курский помещик. «Я, – говорит, – предводитель дворянства. Позвольте познакомиться и пожать вам руку». И представь себе, здесь на пляже уж не верят, что это мне ушибло глаз бревном, а положительно думают, что это был кит. Сейчас вот этот предводитель дворянства, о котором я рассказываю… Он граф какой-то… – прихвастнул Николай Иванович.

– Да ты перед Софьей-то Савельевной не заносись, – перебила мужа Глафира Семеновна. – Она знает, как ты синяк получил. Я рассказала ей.

Николай Иванович несколько опешил.

– Да я и не заношусь, – отвечал он. – А только здесь не верят, чтобы это было бревно.

– И нельзя верить. Ведь ты про бревно сам сочинил.

– Ну, одним словом, многие полагают, что кит. Я молчу, я ничего не говорю, а другие люди…

Итальянец-скульптор оформливал глину, улыбался и трещал без умолку, говоря что-то по-итальянски. Глафира Семеновна, видимо, любовалась им.

– Какие у него белые зубы! – сказала она Закрепиной и, обратясь к мужу, прибавила: – Ведь вот и он называет меня «иллюстрисима», а иллюстрисима-то знаешь что значит? Знаменитость. И еще могу тебе сообщить новость, – продолжала она. – Тебе будет второй сюрприз от меня. Догадайся, какой?

Она заискивающе подмигнула мужу.

– Почем же мне-то знать, – отвечал тот. – Я не отгадчик мыслей. Новый купальный костюм купила, что ли?

– Это само собой.

– Третий? Боже мой! – воскликнул Николай Иванович. – Я сказал в шутку, а она, оказывается, и в самом деле купила.

– Не могу же я каждый лень купаться в одном и том же костюме! Здесь хорошее общество: князья, графы, принцы, генералы. Да чего ты сердишься-то? Здесь они дешевы, эти костюмы. Сегодня, например, я купила отличный полосатый белый с синим, и всего только семь франков он стоит. Ведь бумажная материя. А у меня для тебя еще есть сюрприз… – проговорила Глафира Семеновна и заискивающе посмотрела на мужа. – Только ты не сердись. Сейчас мадам Закрепина ходила в фотографию снимать своего Бобку… И я с ней была там.

– Бобкин портрет вы от меня получите в рамке из раковин и можете в Петербурге на письменный стол у себя поставить, – заявила Закрепина Николаю Ивановичу.

– Мерси, – поклонился Закрепиной тот и спросил жену: – И ты сняла с себя портрет? Так за что ж тут сердиться-то? Действительно, надо и мне снять с себя кабинетные портреты… Я так с синяком и снимусь. Пусть будет на память.

– Дался ему этот синяк! – проговорила жена.

– У кого что болит, тот о том и говорит. Ты о купании, а я о синяке.

– А хочешь иметь мой портрет в купальном костюме? – спросила жена.

– Да неужели ты снялась в купальном костюме?

Николай Иванович всплеснул руками. Глафира Семеновна ласково кивнула ему головой и заговорила:

– Только ты не сердись. Ничего тут такого нет особенного. Я заказала только три карточки: себе, тебе и Софье Савельевне. Софья Савельевна была все время со мной, когда я снималась… Фотограф был старичок. Что ж тут такого? Ведь здесь все купаются в своих костюмах при мужчинах, так отчего же фотографу-то? Ведь это же предубеждение. А ты цивилизованный человек… И наконец, мы здесь за границей…

Николай Иванович стоял перед женой совсем изумленный, скоблил себе затылок и наконец произнес, прищелкнув языком:

– Ну, Глаша! Ну, Глафира Семеновна! Ну, мадам Иванова!

Он развел руками.