Текст книги "Под южными небесами. Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Биарриц и Мадрид"

75

Супруги Ивановы проснулись на другой день довольно рано. Когда Николай Иванович открыл глаза, Глафира Семеновна сидела уже на своей высокой кровати, свеся ноги, и всхлипывала. Он быстро вскочил и тоже сел на своей кровати.

– Что такое, душечка? О чем ты? – испуганно спрашивал он жену.

– О чем! Посмотри, как у меня губа распухла, – отвечала Глафира Семеновна. – Завез ты меня в поганое место, где шпанские мухи кусаются хуже собак. Ну как я сегодня на улицу покажусь? Как к столу выйду? Сегодня опухоль даже больше, чем вчера. А мы к тому же утром должны ждать гостя, флотского капитана.

– Опухоль, Глашенька, скоро пройдет. Об этом не стоит плакать. Ведь у меня тоже глаз запух, запух и нос с одной стороны.

– Ты и я! Разве можно так рассуждать! Ты мужчина, а я женщина. Наконец, этот молодой флотский капитан… Ну что он подумает!

– Да брось ты капитана! Его можно и не принять.

– Знаешь что… уж не послать ли за доктором? Может быть, это даже и не шпанские мухи, а какой-нибудь ядовитый микроб нас искусал.

– Да пошлем, пожалуй… А только я не думаю, чтоб это был микроб. Микроб ведь в нутро залезает, а тут снаружи…

– Так ведь это так у нас в России, а в Испании может быть совсем напротив…

– Да пошлем, пошлем, пожалуй, за доктором, – согласился супруг и стал одеваться.

Одевалась и Глафира Семеновна.

– Умываться ли уж мне? Может быть, эту опухоль мочить вредно? – слезливо говорила она и прибавила: – И зачем мы в такое место заехали! Ни красы здесь, ни радости.

– От холодной воды, я думаю, будет лучше. Всякая опухоль от холодной воды опадает, – дал ответ супруг. – Постой, я первый умоюсь и на себя посмотрю, что выйдет.

Он начал умываться и, плескаясь водой, говорил:

– Приятно… Совсем приятно… Знаешь, даже зуд пропадает, да и опухоль делается как будто меньше. Большое облегчение. Советую и тебе также хорошенько умыться.

– Покажись-ка сюда, – сказала супруга, посмотрела на мокрое лицо мужа, улыбнулась и проговорила: – Эка рожа! Чертей с тебя писать.

– Зачем же так? – обиделся Николай Иванович. – Ведь и я про тебя могу сказать так же… Ведь и у тебя физиономия-то очень подгуляла. А губа совсем коровья…

– Ну, ну… Не сметь этого говорить! В моей губе виноват ты… Ты потащил меня в этот поганый парк отыскивать проклятые серенады. И зачем тебе эти серенады!

– Позволь, душечка… В Испанию приехали, и вдруг серенад не слыхать! Ведь затем только и стремились сюда… А умыться тебе все-таки советую. Я чувствую облегчение.

Начала умываться и Глафира Семеновна.

Минут через десять супруги были в утренних костюмах и звонили в электрический звонок. Вбежал коридорный в пиджаке и в туфлях, поклонился супругам, произнес «буэнос диас» и бросился к самовару.

– Постой, постой… – остановил его Николай Иванович. – Мадам сюда пусть придет… Мадам франсез… с усами… Мусташ…

И он показал рукой на усы.

Коридорный, думая, что он рассказывает об укусах на своем лице, качал с сожалением и участливо головой, бормотал что-то по-испански и смотрел на лица то одного, то другого супругов. Николая Ивановича это взбесило.

– Вон! Алле! – закричал он, указывая на дверь и даже топнул ногой.

Коридорный быстро скрылся.

Супруги начали снова звонить. Явилась черномазая горничная. Взглянув на лица супругов, она уж прямо стала всплескивать руками и, тараторя по-испански, восклицала:

– А, сеньора! А, кабалеро! Санта-Мария! Санта-Барбара!

– Чего ты, испанская дура! Чего ты! – закричал на нее Николай Иванович по-русски. – Или и позови нам хозяйку. Мадам… Понимаешь ты, мадам… Мадам франсез… Алле…

И он даже выпихнул горничную за дверь.

– Что за народ беспонятливый! – проговорила Глафира Семеновна. – Нас турки лучше понимали, когда мы были в Константинополе.

Горничная, однако, привела свою мадам распорядительницу. Та вошла и тоже ахнула на искусанные физиономии супругов и сообщила, что это «моске» их искусала, то есть москиты.

– Ну пансон, ке се сон муш эспаньоль, – сказала ей Глафира Семеновна.

– Нет, нет, мадам… Это москиты, – отвечала ей усатая француженка.

– Е медесен? Фотиль медесен? Доктор?

– Нет, нет, мадам, зачем доктор? Я вас сама вылечу. Нужен уксус… Вы понимаете, уксус. Я сейчас вам принесу.

– Мерси, мерси, мадам… – благодарила ее Глафира Семеновна и прибавила: – И кстати, самовар! Но вот в чем дело…

И тут, насколько могла, она рассказала француженке, что им нужно иметь самовар не с вареным чаем, а только с горячей водой.

– С горячей водой? Си, си… А я думала, что вам нужно самовар с чаем, как русские пьют.

– Да русские никогда не делают чай в самоваре, никогда… Пожалуйста только горячей воды.

Француженка недоверчиво покачала головой, но сказала: «Хорошо, мадам» – и удалилась вместе с горничной, которая унесла самовар.

Через несколько времени француженка вернулась с бутылкой красного уксуса. Она поставила ее на стол и сказала:

– Вот лекарство. Возьмите платок, обмочите его и примачивайте. Tenez, madame… Pardon… – не вытерпела она, схватила полотенце, налила на кончик его уксусу и стала примачивать Глафире Семеновне губы.

– Вот видишь, это какие-то моске нас искусали, а вовсе не шпанские мухи, – говорила Глафира Семеновна мужу. – Слава богу, что не шпанские мухи… Ведь ты знаешь, что от шпанских мух бывает? Нарывы, волдыри, белые пузыри… Натянет, потом прорвется и долго, долго не заживает. Моске – вот как называются эти букашки. Запиши.

– Записать можно, но я все-таки буду считать, что это шпанские мухи, – отвечал Николай Иванович. – Я так и в письме к Петру Семенычу напишу, когда буду писать в Петербург. Шпанские мухи интереснее, чем какие-то моске… «Сообщаю тебе, что вчера, когда мы вечером прогуливались в сквере, где помещается статуя автора «Дон Кихота», Сервантеса, на меня и на жену налетела целая туча шпанских мух, которые и искусали нас. У жены до того искусана губа, что походит на коровью губу».

– Не смей обо мне так писать! – закричала супруга.

– Ну, про себя. «У меня до того выворотило от опухоли глаз, что он…»

– Пардон, мосье… – перебила его француженка.

Она в это время подошла с полотенцем, смоченным в уксусе, и стала прикладывать его к укушенному и запухшему глазу Николая Ивановича.

– А ведь уксус-то помогает, – сказала Глафира Семеновна. – Я уж чувствую, что опухоль и на губе, и на лбу у меня спадает. Мерси, мадам, мерси… – благодарила она усатую француженку и подошла к зеркалу. – Положительно теперь опухоль меньше. Булем примачивать. Все утро будем примачивать уксусом. А ты? Чувствуешь облегчение? – спросила она мужа.

– Да, да… Превосходное средство, – откликнулся тот. – Но все-таки я всем буду рассказывать, что нас искусали шпанские мухи. Так лучше, интереснее.

В это время горничная внесла в комнату самовар. На этот раз в самоваре был только кипяток. Глафира Семеновна принялась заваривать чай.

Усатая француженка оставила супругам бутылку с уксусом и, тараторя, что примачивание уксусом укусов надо продолжать, удалилась из комнаты.

76

Супруги Ивановы сидели за чаепитием и примачивали у себя уксусом укушенные москитами места. Было воскресенье. В открытые окна доносился шум с площади Пуэрто-дель-Соль, раздавались крики разносчиков газет и мелких товаров, в церквах звонили к обедне.

– Вот теперь и сиди дома прикованной к креслу из-за этих проклятых укусов, – говорила Глафира Семеновна. – А ведь сегодня, по случаю воскресенья, мы рассчитывали побывать в церквах у обедни. В путеводителе говорится, что здесь в Мадриде есть великолепный собор Святого Изидра, церковь Сан-Юсто…

– Да, да… – подхватил Николай Иванович. – Собор непременно нужно осмотреть во время обедни, чтобы видеть здешних богомольцев. Испанки и испанцы вообще народ благочестивый. Мне сдается, что там мы должны увидеть и испанские костюмы.

– Вот видишь. А мы по милости твоей, так как ты сунулся в этот проклятый сквер, сидим дома и маринуемся в уксусе.

– Мне кажется, душенька, что мы уж достаточно намариновались, опухоль спала, и в собор можно отправиться.

– Где же спала-то!

Глафира Семеновна подошла к зеркалу и стала себя разглядывать.

– Да. Конечно же от уксуса уменьшилась, – продолжал супруг. – А что осталось, так это может считаться заслугами путешественников. Приехали с севера и все испытали. Даже укусы шпанских мух.

– Ты опять шпанских мух. Тебе ведь сказано…

– Меня никто не разубедит. Я так и буду считать, что это шпанские мухи. Но дело не в этом. Не стоит обращать внимания на наши укусы. Все кончится само собой. Одевайся, и поедем в собор.

– С таким-то кривым лицом? Благодарю покорно.

– Позволь… Кто нас здесь знает? Могут думать, что это наш природный вид – кривые лица, что это так уж от рождения.

– Да я-то этого не желаю. На нас будут смотреть как на чудищ.

– А пускай смотрят. Плевать мне на смотрящих.

– Ты мужчина, а я женщина.

– Кокетство. Не перед кем, матушка, кокетничать-то. Одевайся и поедем. От воздуха опухоль может еще больше опасть. Наконец, ты можешь быть под вуалью. А посмотреть нам в праздник испанок в церкви надо, – уговаривал жену Николай Иванович и в доказательство начал декламировать:

 
Издавна твердят испанки:
В кастаньеты звонко брякать…
 

– Знаю. Надоел со стихами… – перебила его супруга.

– Я к тому, что там причисляется к блаженству испанок «и на исповеди плакать». Вот мы и посмотрели бы их в их блаженстве. А это надо в праздник… Ведь уж следующего воскресенья мы не дождемся и уедем отсюда.

– Еще бы дожидаться! Я думаю даже завтра бежать из этой Испании! – воскликнула Глафира Семеновна. – Ну, что здесь хорошего? Обезьянничанье с Парижа – вот и все.

– Нужно все-таки, душечка, проехать куда-нибудь в провинцию и там посмотреть.

– Никуда я больше не поеду. Вон отсюда… Домой… Лучше же в Париже пожить на обратном пути. Завтра куплю себе хороших испанских кружев – и довольно Испании.

Она оставила примачивание уксусом и стала пудриться. Супруг опять приступил уговаривать ее.

– Если уж твое такое решение, чтобы непременно завтра или послезавтра уезжать, то тем более нам нужно торопиться осматривать Мадрид. Ведь мы еще не были в знаменитой картинной галерее. Сама же ты мне рассказывала, что здесь, в Мадриде, древние из древнейших картин.

– Да, я читала в путеводителе, что по старинным картинам здешний картинный музей первый в мире. Мы его завтра и осмотрим. От пудры-то лучше как будто бы, – прибавила она, смотрясь в зеркало.

– Вот видишь. Стало быть, и можно ехать в собор, – подхватил муж. – Картины завтра, а собор сегодня. Вечером куда-нибудь в театр. Ну, одевайся, Глашенька. Под вуалью опухоль не будет заметна.

Он потрепал ее по плечу.

– А флотский капитан? Ведь мы должны его ждать, – сказала Глафира Семеновна.

Она уж начала сдаваться.

– Не приедет же к нам флотский капитан спозаранка, – отвечал Николай Иванович. – Он светский человек все-таки, капитан. А явится, по всем вероятиям, после завтрака. Завтракать же мы будем здесь, в гостинице.

– Однако монах написал на карточке, что капитан приедет к нам утром, – заметила Глафира Семеновна. – Вот я из-за чего…

– Ну, тогда мы скажем в гостинице, чтобы он подождал нас, если приедет раньше, чем мы вернемся. Тогда и позавтракаем вместе с ним.

Глафира Семеновна взяла вуалетку, накинула себе на лицо, посмотрела в зеркало и произнесла:

– Ну, пожалуй, поедем в собор. Сквозь вуаль-то опухоль не очень заметна.

– Так одевайся скорей! – встрепенулся Николай Иванович.

Через четверть часа супруги ехали в экипаже в собор Сан-Изидро.

Мадрид сиял солнечным утром. Окна в домах везде были отворены настежь, и из-за проветривавшихся и сушившихся детских перинок, одеял и принадлежностей костюма выглядывали бюсты мужчин и женщин. Воскресный день сказывался и в многолюдии около винных лавок с вывесками Venta. За столиками, выставленными около этих лавок, невзирая на утро, бакенбардисты в фуражках без околышков и в широкополых сомбреро играли в карты и в домино, попивая вино. Выглядывавшие через балкон молодые женские головы имели в косах по яркому цветку. На ступеньках подъездов сидели ребятишки. На углах улиц также виднелись группы дымящих папиросами мужчин, но испанского костюма ни на ком видно не было. Пиджаки и пиджаки.

Вот и собор Сан-Изидро – сероватый, облупившийся, не поражающий ни своей архитектурой, ни роскошью отделки. Что-то ветхое и к тому же запущенное с колоннами, засиженными голубями. Нехозяйственное отношение к храму видно лаже на ступенях, ведущих на паперть. Каменные ступени местами расшатались, и трещины заполнены грязной землей, образовавшейся от пыли. Перед папертью и на паперти полчища нищих. Когда супруги выходили из экипажа, двое нищих подвезли к ним в тележке третьего расслабленного, голые руки и ноги которого были выставлены из тележки и висели как плети.

Вот и внутренность собора. Она также поражает своим серым цветом, хотя алтари и позлащены. Шла месса. Первенствовал архиепископ, окруженный множеством духовенства и мальчиков-причетников в белых, красных, голубых и фиолетовых стихарях. В пении чередовались два хора – бородатых монахов и мальчиков в стихарях. Величественно гудел орган, но молящихся совсем было мало, а мужчины почти совсем блистали своим отсутствием. Скамейки перед алтарем были более чем наполовину пусты. Молодых женщин очень мало было видно. На скамейках помещались с черными молитвенниками пожилые женщины в кружевных головных уборах и старухи, повязанные темными шелковыми платками концами назад, как повязываются наши русские бабы. Помимо скамеек, видны были и так молящиеся, стоявшие отдельно по каменным плитам на коленях, но их можно было в одну минуту пересчитать. Два-три старика молились стоя около колонн, прислонясь к ним с закрытыми глазами и открытыми молитвенниками. Бродили по храму десять-двенадцать девочек и подростков попарно и в одиночку, выбирая места, где бы им присесть.

– Боже мой, как пусто! – воскликнул Николай Иванович. – А ведь сегодня воскресенье. Что бы это значило, что так пусто? Неужели так всегда? Смотри, ведь архиерейское богослужение происходит. Вон набольший-то в какой шапке служит, – указал он жене. – Орган… прекрасное пение… парадная служба – и так мало народа. Ведь испанцы славятся благочестием. Где же их хваленая набожность?

– Да уж, право, не знаю, – отвечала Глафира Семеновна и, взглянув на мужа, спросила: – Опухоль на губе у меня не особенно заметна?

– Лаже вовсе не заметна. Но послушай, милый друг, значит, это все наврано про испанскую религиозность. Ты посмотри, и исповедальные будки пусты.

– Стало быть, наврано.

– Но стихи-то, стихи-то!

 
Под ножом вести интрижку
И на исповеди плакать —
Три блаженства только в жизни.
 

– Брось. Надоел ты мне этими стихами, – проговорила супруга.

77

Когда супруги входили в подъезд своей гостиницы, швейцар подал им визитную карточку и сказал по-французски:

– Молодой морской офицер вас дожидается. Он поднялся в столовую.

На карточке было написано: «Juan Manteca».

Глафиру Семеновну передернуло.

– Боже мой! Как же я с таким лицом?.. – проговорила она. – Я не могу прямо в столовую идти. Я должна подняться к себе в комнату, поправиться, подпудриться.

– А мне отправляться в столовую и знакомиться с капитаном? – спросил супруг.

– Иди… Или нет… Лучше мы с ним вместе познакомимся…

– Не принять ли нам его лучше у нас в комнате? Тула можем и завтрак спросить.

– Да пожалуй, что так будет лучше. Я опущу немножко шторы, и опухоль на губе не будет так заметна, – отвечала супруга. – Впрочем, завтракать у нас тесно, стол маленький. Сядем в подъемную машину и поднимемся к себе, а там уж решим, как нам быть.

Вагонетка асансера подняла их на третий этаж. Вот они и в своей комнате.

– Надо же случиться, что перед самым знакомством с новым человеком у меня на губе эдакая неприятность! – досадливо говорила Глафира Семеновна, снимая с себя шляпку и хватаясь за пудровку.

– Да что тебе, целоваться с ним, что ли! Стоит ли так убиваться!

Она обернулась к нему, вся вспыхнув, и произнесла:

– Как это глупо! Целоваться… Ты очень хорошо знаешь, что о людях судят по первому впечатлению, а у меня губа бог знает на что похожа. А уж твоя физиономия… Это не лицо, а…

– С моего лица ему не воду пить.

– Глупо и глупо. Пошло. Прошу оставить эти выходки.

– Так что ж мне – идти в столовую, знакомиться с капитаном и приглашать его сюда? – спросил Николай Иванович.

Глафира Семеновна хотела что-то ответить, но раздался стук в дверь.

– Боже мой! Может быть, это он! – воскликнула она, быстро спрятала пудровку и сказала: – Антре.

Вошла усатая француженка-распорядительница и с улыбочкой проговорила по-французски:

– Молодой морской капитан желает вас видеть. Он говорит, что карточка его передана вам через швейцара.

– Просить или не просить? – спрашивал жену Николай Иванович.

– Да конечно же просить! – отвечала супруга. – Только опусти поскорей немножко шторы. Опусти наполовину. Уй, уй, ву атандон мосье ле капитен, – кивнула она француженке и сама бросилась помогать мужу опускать шторы.

Через две-три минуты в комнату вошел офицер в морской форме испанского флота, совершенно схожей с формой наших морских офицеров, за исключением погонов, вместо которых на плечах были маленькие кругленькие золотые бляшки величиной с серебряный рубль. Это был молодой человек, брюнет, с короткими густыми волосами, засевшими щеткой, с смуглым лицом и испанскими узенькими бакенбардами, идущими от виска к углу челюсти. Придерживая около кортика свою треуголку, он поклонился и спросил по-русски:

– Имею честь глядеть на господин и госпожа Иванов?

– Точно так-с, – ответили в один голос супруги, причем Глафира Семеновна прикрыла свою укушенную губу платком.

– Хуан Педро Франсиско Себастьян де Мантека… – проговорил офицер и еще раз поклонился.

Глафира Семеновна, все еще придерживая платок около губы, протянула ему руку и, указывая на стул, сказала:

– Прошу покорно садиться.

Все сели. Капитан опять начал:

– Друг мой и учитель отец Хозе Алварес послает от он своя поклон. Мы були здесь, и он хочел сделать рекомендацией до ваш экселенц, но…

– Знаю, знаю… Мы получили карточку падре Хозе и ждали вас, – перебил его Николай Иванович.

Капитан сделал еще поклон сидя и продолжал:

– Я лублю русски… Я учаю русски язык от падре Хозе, но я совсем не видаль русски люди. Я очень рада, что теперь виду русски люди.

– И нам очень приятно познакомиться с испанцем, говорящим по-русски, – был ответ.

– Я тоже рала иметь практик в разговор с настоящи русски люда. Я… я очарован от мадам экселенц и ви.

При слове «экселенц» Николай Иванович важно поднял голову и поправил галстук. Затем он открыл портсигар и протянул его капитану.

– Курить не прикажете ли, капитан? Вот русские папиросы, – сказал он.

– А! Добре… Я рада… Я не курил… Я не видал русска табак… Я бул в Америке… Я бул в Япония… Я бул в Китай… Бул в Англия… и не… не… не бул в Русия… Хочит ни испаньольски сигарет? Аобри сигарет.

Он взял папироску из портсигара Николая Ивановича и раскрыл свой портсигар с папиросами, но не закуривал и спросил Глафиру Семеновну:

– Станет от мадам экселенц… пермисион?

Он заглянул к себе в шляпу, на дно ее, и сейчас же перевел французское слово «пермисион» на русское, произнеся: «позволени».

– Пожалуйста, пожалуйста, курите. Я давно уже обкурена моим мужем.

Тут Николай Иванович успел заметить, что в треуголке у капитана маленький листок бумаги с написанными на нем русскими словами, куда капитан и заглядывает в трудные моменты разговора.

Капитан закурил папиросу, затянулся и сказал:

– Добр табак. Вы, экселенц, из Петерсбург?

– Из Петербурга, из Петербурга…

– О, как я хотит видеть Петерсбург! О, как я хотит видеть Москва!

Капитан торжественно поднял правую руку кверху и спросил супругов:

– Петерсбург больше добр, как Мадрид?

– У нас громадная река Нева, а здесь этот самый Манзанарес… Наконец…

Николай Иванович искал выражений, чтобы не обидеть испанское чувство, но капитан при слове «Манзанарес» махнул рукой и воскликнул:

– О, Манзанарес! Это, это…

Он сделал гримасу.

– Да и я скажу, что Манзанарес стоит в собаку кинуть. Охота вам упоминать об нем в географиях! У нас в Петербурге река Мойка лучше. А Мадрид город хороший… Только вот москиты эти самые… Вуаля… Вот…

И Николай Иванович указал пальцем на опухоль под глазами.

– Это Биарриц… Электрический угорь, – дотронулся он указательным пальцем до одного глаза. – А это Мадрид… москиты.

– И меня изукрасили в губу ваши москиты, – прибавила Глафира Семеновна и отняла от губы платок.

– Москес? – воскликнул капитан, всплеснув руками, и покачал головой. – Надо масло от… от… от камфор…

– Камфарное масло? – оживленно заговорила Глафира Семеновна. – Да, да, это прекрасное средство, а мы, вообразите, по совету здесь в гостинице уксусом примачивали. Уксус… Винегр… – прибавила она. – Послушай, Николай Иваныч, надо сейчас же послать в аптеку за камфарным маслом…

– Вуй, вуй… Господин капитан, экриве для аптеки… пур фармаси… Камфарное масло. Напишите по-испански, как камфарное масло называется, а мы пошлем.

Николай Иванович протянул капитану свою записную книжку и карандаш. Тот написал.

В коридоре звонили, и мужской голос что-то кричал.

– Это к завтраку звонят, – сказала Глафира Семеновна. – Капитан… вы наш гость… Позвольте нам предложить вам позавтракать с нами.

– Дессаюно – по-вашему… по-испански… – подхватил Николай Иванович.

– Си, си, экселенц, – улыбнулся капитан, поклонившись. – И я знай по-русска: заутракт, обиел, полдник, уж… уж… ужан… ужин. Блогодару… Я голоден… Я хочу кусать.

Глафира Семеновна приглашала капитана жестом отправляться завтракать.

Он подал ей руку, и они пошли.