Текст книги "Под южными небесами. Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Биарриц и Мадрид"

36

Скоро появился и турок из египетского посольства. Это был жирный мужчина небольшого роста, с сильно нафабренными и толстыми усами, в визитке, с множеством брелоков на часовой цепочке, с бриллиантовым перстнем на пальце и в красной феске. Оглотков и его подвел к Глафире Семеновне. Турок хоть и несколько на ломаном языке, но заговорил по-русски.

– Любовался сегодня вами, любовался, – сказал он. – Любовался до самого большего улыбка, так было хорошо, когда вы, мадам, купались.

– Но я не понимаю, что тут такого хорошего… – улыбнулась Глафира Семеновна. – Я купалась самым обыкновенным манером.

– О, мадам, вы совсем особенного женщина. Вы бесстрашного женщина…

Турка Оглотков повел к Николаю Ивановичу.

– Наш соотечественник, известный коммерсант из Петербурга – месье Иванов, – сказал Оглотков. – Аташе египетского посольства, – указал он на турка.

Турок назвал себя.

Николай Иванович посмотрел на него пристально и спросил:

– Лицо мне ваше знакомо. Не торговали ли вы в Москве коврами и азиатским товаром?

Турок смутился и отступил два шага.

– Я? Я – атташе… – ткнул он себя пальцем в грудь.

– Теперь атташе. Ну а раньше? Мне помнится, что на азиатской выставке в Москве я долго у вас торговал ковер, раза четыре в разное время приходил к вам и прибавлял цену и наконец купил.

– Нет, этого не может быть, – отрицательно потряс головой турок. – Я – атташе.

– Ну, вот поли ж ты! А мне даже и этот самый перстень ваш знаком… и эта куча брелоков… – продолжал Николай Иванович. – Я помню лаже цену, за которую я купил у вас ковер. За сто сорок семь рублей я у вас купил.

– Нет, господин, я был капитан на турецкого служба, а теперь…

– И тогда вы были в кавказском костюме.

– Я? Нет. Вы думаете, что я говору по-русски? Я говору по-русски потому, что я жил на Кавказ, жил на Одесса.

– И маклером по пшенице не были? – дорезывал турка Николай Иванович.

– Я? Нет. Я атташе… – стоял на своем турок.

– Странно. А вот тут в Биаррице есть один доктор, который знавал вас агентом по пшенице в Одессе. Знает, что вы и в Москву приезжали агентом.

Турок совсем уже отошел от Николая Ивановича и, потрясая руками, говорил:

– Я агент? Нет. Я – атташе… Я дипломатичный агент – это верно.

Сели за стол. Подали устрицы. Глафира Семеновна сморщилась и отвернулась от блюда. Устрицы ел только американец, приехавший на велосипеде из Мадрида, и итальянский баритон. Американец был жилистый коренастый мужчина, курносый, белокурый, с длинной клинистой бородой, но без усов, очевидно ирландского происхождения. Ел он совершенно молча. Итальянец глотал устрицы, схлебывая их со звуком, и говорил что-то турку по-итальянски. Турок устриц не ел, но зато в обильном количестве жевал редис и отбеленный сырой сельдерей, поданный к закуске, кивал итальянцу и часто повторял: «Си, си… си, синьор».

– Месье Мустафа, о чем это он вам рассказывает? – спросил Оглотков турка.

– Трудно разбирать, – отрицательно потряс тот головой и прибавил: – Пусть говорит. Я люблю итальянский язык.

– Да и я люблю. Очень приятный язык, – сказал Оглотков, приготовляя себе устрицу, снятую с раковины, обмазал ее горчицей, присыпал перцем и, указывая на нее американцу и итальянскому певцу, прибавил: – А-ля рюсс. Это а-ля рюсс.

Американец заговорил что-то по-английски.

– Есс, есс… Я понимаю, – закивал ему Оглотков, поднял устрицу на вилку, положил в рот, сморщился и проглотил. – Слава богу, прошло… – шепнул он Николаю Ивановичу.

Тот тоже приготовлялся проглатывать устрицу, как лекарство, нажал на нее лимону, положил сверху кусок сардинки и уж тогда понес в рот. Проглотив устрицу, Николай Иванович сказал жене:

– Пополам с сардинкой совсем хорошо. Такой вкус, словно семгу ешь.

Глафира Семеновна сморщилась и отвечала:

– Поди ты… Противно…

Мадам Оглоткова долго держала у себя на тарелке устрицу и ковыряла ее вилкой, не решаясь съесть, но, слыша, что Глафира Семеновна произнесла слово «противно», проговорила:

– Вы не кушаете? Тогда и я не буду есть. Невкусная вещь… Но я иногда ела их потому, что муж сердится… «Нельзя, – говорит, – не есть, если вращаешься в высшем обществе».

– Вокруг вас только иностранцы. А я ведь думала, что вы в русском высшем обществе здесь вращаетесь, – заметила Глафира Семеновна.

– Во всяком, и в русском. Но сегодня русских нет, – отвечала Оглоткова. – У нас тут из русских знакомых один князь, один граф и два генерала. Ах да… Барон еще есть.

– Но я вот не понимаю, как вы с такими иностранцами водите компанию? Ведь скучно, когда сидишь и молчишь. Ни они ничего не понимают, ни вы…

– Муж любит. Ведь это его приятели по лаун-теннис, по игре в мяч. Вот этот итальянский певец иногда что-нибудь поет нам. Ах, он восхитительно поет! – вздохнула мадам Оглоткова и закатила под лоб свои узенькие глазки. – А вот Мустафа Иваныч… – кивнула она на турка. – Мы его зовем по-русски Мустафой Иванычем, и он откликается. Мустафа Иваныч очень даже хорошо говорит по-русски и очень приятный кавалер, любезный и обходительный.

Турок, евший в это время фрикасе из баранины, отер усы салфеткой и отвечал:

– Мустафа Иваныч на всякого слово откликаться будет. Пусть приятного дама чертом его назовет – он и то откликаться будет. Мустафа Иваныч первого дамского кавалер. И вот сейчас Мустафа Иваныч покажет дамам самого лучшего бирюза.

Он полез в жилетный карман, вытащил оттуда что-то завернутое в бумажки, развернул и подал дамам на тарелке в самом деле великолепную крупную бирюзу.

– Ах, какая прелесть! – закричала мадам Оглоткова. – Какой цвет небесный! Ведь это же восторг что такое!

Николай Иванович наклонился к турку через стол и проговорил:

– Вот мне помнится, что и тогда в Москве вы бирюзой торговали. Коврами и бирюзой.

Турок опять отрицательно потряс головой и сказал:

– Фуй, фуй… Нет… Никогда я с бирюзой не торговал. Я – атташе.

– Мне же, мне вот так точно, как сейчас, из кармана вынимали и показывали.

– Ни-ни… Я атташе.

– Ну, атташе так атташе. Выпьем, господин атташе, еще коньячку по рюмашечке. Вот и месье Оглотков с нами выпьет, – предложил турку Николай Иванович.

– Выпить могу. Мустафа-бей выпить не дурак, – отвечал турок.

– Все, все выпьем… И господин американец с нами, и господин синьор Марковини… – подхватил Оглотков. – А уж потом перейдем на шампанское… Мистер Гаррисон! Есс? – отнесся он к американцу и показал на бутылку.

– О, есс… – кивнул тот, улыбнулся и оскалил зубы.

– Синьор Марковини тоже есс? – спросил Оглотков, протягивая к его рюмке бутылку.

Тот сделал отрицательный жест рукой и сказал по-французски:

– Жамэ.

При этом он указал рукой на горло.

Остальная мужская компания выпила по рюмке коньяку.

– Николай Иваныч, ты насчет коньяку-то не очень… А то уж и обрадовался! – заметила мужу Глафира Семеновна.

37

Подали шампанское. Мужчины, заложившие перед шампанским хороший фундамент коньяком, изрядно подпили. Дамы тоже пили и развеселились. Глафира Семеновна, не любившая вина, увлекалась примером мадам Оглотковой, которая пила шампанское почти наравне с мужчинами, тоже чокалась с подсевшими к ней турком и итальянцем, и в голове ее зашумело. Американец пил шампанское, прибавляя к нему коньяку, и говорил, что это по-американски.

– Нон, мосье, се а-ля рюсс, – отвечал ему Николай Иванович и, пользуясь случаем, что жена, увлекшаяся итальянским певцом, напевавшим ей какие-то любезности, не следит за ним, делал то же самое.

– Зачем вы его зовете месье? Он не месье, а мистер, – замечал соотечественнику Оглотков.

– Ну, мистер так мистер. Выпьем, мистер! Заатлантический друг! Так?

И Николай Иванович протянул американцу через стол руку.

– Рюсс и америкен – ами, – поддакнул Оглотков. – Есс? Говорите ему почаще – есс, тогда ему понятнее будет, – советовал он.

Американец отвечал по-английски и сказал что-то вроде речи, поднял бокал, поклонился сначала дамам, а потом Оглоткову и Николаю Ивановичу и стал чокаться.

Так они разговаривали и не скучали.

– Удивительно, как хорошо все понимает, нужды нет, что не говорит по-русски, – хвалил Николаю Ивановичу американца Оглотков. – Ведь это он пил сейчас за здоровье русских. А как он, шельмец, на велосипеде ездит – изумительно! Вот после завтрака попросим показать нам некоторые штуки здесь на дворе.

– Да он не акробат ли?

– Чистейший американский аристократ. Там у них в Америке нет родовой аристократии, есть аристократия денежная, но все-таки он аристократ.

Не скучала и Глафира Семеновна, слушавшая речи певца на непонятном ей итальянском языке. Она сидела и улыбалась.

– Это ведь он про красота русского дам говорит, – заметил ей турок.

– Знаю, знаю. Я только не говорю по-итальянски, но все понимаю, – отвечала та. – Ведь мы с мужем были в Италии, на Везувий лаже взбирались. Скажите, Мустафа Иваныч, вы из Египта? – спросила она турка.

– Из Египта, мадам.

– Хорошо там?

– Каир в Египет – все равно что Париж. Такого же магазины, такого же молы. Телеграф, телефон, трамвай, железная дорога – все есть.

– А люди больше черные? – допытывалась Глафира Семеновна.

– Всякого люди есть. Черного люди, белого люди, полубелого люди. Хорошего театр есть, опера есть, кафешантан есть. Он был там, – указал турок на певца. – Был и пел.

– Да что вы!

– В Каире был, синьор? Каиро? By заве зете а Каир?

– Си… – отвечал певец, кивая.

– Видите, был…

Завтракать на всех столах уже кончили, а Николай Иванович и Оглотков все еще сидели с своей компанией и пили шампанское. Лицо у американца сделалось малиновое и глаза выпучились. У Оглоткова и Николая Ивановича заплетались языки. Ламы стали просить, чтобы певец спел им что-нибудь. Он не ломался, перешел в смежную с столовой гостиную, где стояло пианино, и запел арию тореадора из «Кармен», сам себе аккомпанируя. Ламы стояли сзади его и слушали. В гостиную перешли и все мужчины, куда им подали кофе и ликеры.

Когда певец кончил, раздались аплодисменты.

– Браво, браво! – закричал во все горло Николай Иванович.

Глафира Семеновна обернулась к нему и, увидав его остолбенелые глаза, сказала:

– Ла ты совсем пьян!

– Я? Ни в одном глазе, – отвечал супруг заплетающимся языком.

– Не может человек, чтоб не нализаться!

– Позволь… Да ведь все пили поровну. Вон мистер американец-то уж до того выпучил глаза, что стал похож на филина.

– До мистера мне дела нет, а ты пьян, – гневалась супруга.

– Мадам, мадам Иванова, бросьте… Сетасе… – подошел к ней, покачиваясь, Оглотков. – Ведь пили в компании знаменитостей. Лесе.

– Да ведь и сама ты, душечка, пила с нами, – попробовал заметить Николай Иванович. – Сама же ты меня…

– Молчите. Уж только потому прощаю, что действительно сама привела вас сюда. Но больше у меня не сметь пить!

– Кофейку… Только кофейку.

Глафира Семеновна обернулась к певцу, запевшему какой-то романс, а муж за ее спиной уж пил бенедиктин, чокаясь с американцем.

Пение кончилось. Оглотков стал просить американца показать какие-нибудь фокусы езды на велосипеде.

– Велосипед… Велосипед… Монтре келькшоз, мистер Гаррисон… – говорил Оглотков.

– О, есс… – утвердительно отвечал американец, но уж он был настолько пьян, что стоял, расставя ноги для равновесия.

– Так на велодром, господа, на велодром!.. Там лучше! – воскликнул Оглотков. – Я пошлю за экипажами. Мы поедем сейчас кататься, освежимся, заедем на велодром, и там мистер Гаррисон покажет нам высшую точку… Есс, мистер Гаррисон?

– О, есс…

Минут через пять к подъезду отеля были поданы две четырехместные коляски, и в них садилась компания. Дамы и певец сели в одну коляску, Николай Иванович, американец и Оглотков в другую. Турок не сел. Он сказал, что пойдет в манеж, возьмет себе лошадь и приедет на велодром верхом.

Поехали на Cote des Basques – восхитительную местность, откуда через залив, как бы сквозь дымку, виднелись фиолетовые очертания гор Испании. Николай Иванович, сидя в коляске, клевал носом.

– Месье Иванов… Вы спите… – толкнул его локтем Оглотков.

– Ни в одном глазе…

– Ну то-то. Лучше перемогаться… Ведь в высшем кругу это не полагается, чтобы в коляске… Меня самого клонит ко сну, но я бодрюсь…

– Не понимаю только, какого черта мы поехали, – проговорил Николай Иванович. – Теперь после такого завтрака самое разлюбезное дело было бы всхрапнуть у себя в номере.

И он зевнул.

– Не полагается в высшем кругу, – пояснил Оглотков. – Тут такой фасон жизни, что вся аристократия после завтрака катается, виды какие-нибудь рассматривает. Вот горы, например… – указал он вдаль и обратил на них внимание и дремлющего американца. – Мистер, горы…

Тот заморгал остолбенелыми глазами и пробормотал:

– О, есс… Сиерра-Невада…

– Сиерра-Невада… – повторил Оглотков, расталкивая Николая Ивановича. – Смотрите…

– Смотрю, смотрю… – был ответ. – За нее мне влетало в училище. Только из-за этого и помню, что влетало. Но Невада Невадой, а мне пить хочется. Все горло пересохло.

– На велодроме мы достанем содовой воды. Пейте больше. Надо отпиться.

– Море готов выпить. Что, мистер? Спать хочешь, господин Америка?

Николай Иванович хлопнул сидящего перед ним американца по коленке. Тот повел глазами, попробовал улыбнуться и отвечал:

– О, есс…

– Хорошие ребята они… И американец, и итальянец… Хорошие… – хвалил Николай Иванович. – Кроме вашего турка. Этот подозрительный… совсем подозрительный. Он не атташе. Какой, к черту, он атташе! Он жид или кавказский человек. Доктор Потрашов его знает. Да и я у него в Москве ковер покупал. Он комиссионер. А итальянец – настоящий итальянец и хороший человек.

– Хороший-то хороший, но только я вас предупрежу, как русского человека. Денег ему взаймы не давайте, – сказал Оглотков.

– А что?

– Занял у меня недели полторы тому назад в казино двести франков на один день, а и до сих пор не отдает. Сегодня просил еще двести, но уж я – аминь. Пей, ешь, а насчет денег довольно.

Экипаж, по приказанию Оглоткова, подъехал к велодрому и остановился.

38

На велодроме было человек пятнадцать публики. Велодром имел также и отделение для гимнастики и фехтования. Одна дама в широчайших панталонах синего цвета и в красной испанской фуражке без козырька училась ездить на велосипеде. Около нее, держа ее за талию, бегал «профессор» велосипедной езды, как называл себя жиденький французик с бородкой клином, в синем фраке с золотыми пуговицами, в белых панталонах и черных чулках. Дама была в компании двух мужчин, которые покуривали сигары. Показалось еще двое мужчин в триковых полосатых фуфайках, надетых на голое тело, с широкими поясами, в коротких панталонах в обтяжку. Они шли в гимнастическое отделение. Оглотков увидал их и одному из них замахал руками.

– Прянс! Мосье ле прянс! – закричал он. – Вотр альтес… Мадам Иванова! Сейчас я познакомлю вас с тем немецким принцем, о котором я вам говорил. Он видел вас, как вы купались, и просил меня представить его вам, – обратился Оглотков к Глафире Семеновне и тотчас же подбежал к одному из мужчин в фуфайке, длинному как жердь, некрасивому, с впалой грудью и вострыми тараканьими усами.

Он поздоровался с ним, взял его под руку и подвел к Глафире Семеновне.

– Вот, мадам Иванова, позвольте вам представить: принц Карл… фон Франценбург, – проговорил он и прибавил: – Только одно колено и помню из его фамилии… Длинная-предлинная.

Принц приподнял фланелевую фуражку, обнаружив при этом совершенно лысую голову с легоньким венчиком белобрысых волос на висках и затылке, и уж полностью произнес свою фамилию, тщательно отчеканив все ее «колена», как выражался Оглотков. Глафира Семеновна зарделась, как маков цвет, и протянула ему руку. Сказав ей несколько слов по-французски, он осклабился, поклонился, подошел к мадам Оглотковой и тоже заговорил о чем-то. Николая Ивановича в это время около жены не было. Он искал себе содовой воды, а потому и не был представлен принцу.

Оглоткова в это время подошла к Глафире Семеновне.

– Неужели, душечка, это настоящий принц? – спросила ее Глафира Семеновна.

– Настоящий. У его отца даже войско, говорят, есть.

– Молодой, а какой некрасивый. Плешивый и лаже криворотый. Или, может быть, он нарочно, для тона, так кривит рот?

– Бог его знает. Но у него рот всегда почему-то на сторону… На сторону и открыт…

– Должно быть, для тону. Он что же это в таком костюме? Он на гимнастику шел?

– Да… да… Он развивает все это… Большой любитель… Да и лечится. Видите, какой тощий… У него ни здесь, ни тут.

Мадам Оглоткова тронула себя за грудь и за бедра.

– Послушайте, душечка, – обратилась к ней Глафира Семеновна, вся сияя от восторга. – Но неужели я была так интересна, когда купалась, что все мне говорят комплименты? Даже принц, настоящий немецкий принц, и тот…

– Мужчины… – пожала плечами Оглоткова. – Они это любят. Да вы и на самом деле были очень кокетливо одеты, когда купались. Ну, и в первый раз… Наконец, мы с мужем раззвонили. Ведь вы наша соотечественница… тоже русская.

– Вы не шутите, что это настоящий принц?

– Да нет же, нет.

«Непременно заставлю мужа написать нашим знакомым в Петербург, что вот так и так… Принц, настоящий немецкий принц… Да и сама напишу одной своей знакомой… Пусть-ка она там царапается от зависти», – подумала Глафира Семеновна и самодовольно закусила губу.

А итальянский певец, стянув у щиколоток концы брюк резинками, уже ездил по велодрому на велосипеде, выделывая вензеля. Он оказался таким же хорошим велосипедистом, как и певцом. Американец же, настоящий велосипедист, про которого шла молва, что он из Мадрида в Биарриц на велосипеде приехал, не показывался. Наконец из киоска, где пролают шипучую волу, пришел Оглотков и сказал про американца:

– Пьян… Не может ехать на велосипеде. Пьет соловую волу. Может быть, отопьется, но не скоро. У него до сих пор еще глаза как у рака.

– Ты не беспокой мистера Гаррисона! Не надо нам его велосипедной езды, – сказала мадам Оглоткова мужу. – Вот перед нами велосипедный ездок, – указала она на итальянского певца.

– Да разве это знаменитость по этой части? А ведь у того вся грудь увешана медалями за велосипедную езду. Помнишь, он был у нас на лаун-теннисе в этих медалях?

– Сам же ты говорил, что они не настоящие.

– Хоть не настоящие, а все-таки… Вот я и хотел показать мадам Ивановой знаменитого велосипедиста. Вы знаете, что он делает? Он нам показывал. Он мчится на велосипеде, вынимает из кармана бутылку, откупоривает ее, потом достает рюмку, наливает в нее вина, выпивает ее, – рассказывал Оглотков, – и таким же манером…

– Ну, мне не надо этого… – перебила его Глафира Семеновна. – Я вообще не люблю фокусов с вином. Муженек любезный отвратил. А кстати, скажите, что он?

– Пьет содовую воду с американцем. Они уже целуются.

– Неужели! Скажите, пожалуйста, они простую содовую воду пьют? Там в киоске нет вина?

Оглотков замялся.

– В том-то и дело, что коньяк есть. Они немножко прибавляют для запаха.

– Ну, тогда тащите мужа вон… Тащите, пожалуйста! – воскликнула Глафира Семеновна. – Пойдемте даже вместе… Я его сама вытащу. Ему нельзя давать… Он уж и так пьян.

Глафира Семеновна бросилась в киоск, где сидел муж, но тот уж выходил из киоска под руку с американцем.

– Глаша, я тебе скажу – это лучший из всех сегодняшних знакомых… – начал Николай Иванович, указывая на американца.

Жена встретила его, нахмуря брови.

– Так, так… Лучший… Оттого и лучший, что такой же запивоха, как ты, – сказала она. – Мне сейчас сказали, что ты уж и здесь коньяк нашел и сосешь его. Ты мало еще пьян? Тебе еще хочется? Тебе хочется, чтобы мы твое тело тащили домой? Довольно. Ни шагу больше от меня. Едем домой!

– Потише, потише. Мы в аристократическом обществе. Так нельзя, – останавливал жену Николай Иванович.

– Едемте, месье Оглотков, обратно. Нам надо домой. Пора… – говорила Глафира Семеновна.

– С удовольствием. И нам пора в кондитерскую Миремона пить шоколад. Через час весь центр высшего круга туда перемещается. Но подождем немножко. Я обещал принцу посмотреть на его гимнастические упражнения на трапеции, – сказал Оглотков. – Пойдем все посмотрим.

– Ах! Это любопытно! – оживилась Глафира Семеновна. – Но разве это можно?

– Говорю вам, что он даже просил.

– Тогда пойдемте. Ты от меня не смей отставать, Николай Иваныч.

Все отправились в отделение для гимнастики. Там на трапеции, привешанной к перекладине на двух столбах, выделывал гимнастические упражнения немецкий принц. Завидя Оглотковых, он сел на трапецию, как это делают акробаты, и, покачиваясь, сделал супругам приветственный жест рукой. Они зааплодировали ему. Аплодировала и Глафира Семеновна. Принцу понравились аплодисменты, и он сделал еще одно упражнение, после чего соскочил с трапеции и раскланялся, опять подражая акробатам. Аплодисменты усилились.

– Чего вы? Чего вы расхлопались! Что тут мудреного? За что? – крикнул Оглотковым и жене Николай Иванович и даже схватил за руку аплодирующего американца, останавливая его.

– Оставь. Это принц… Это немецкий принц… – шепнула ему Глафира Семеновна.

– Мало ли что принц! Но мудрости-то никакой нет. Это и я могу… Даже лучше могу. Тогда и мне аплодируйте. Всякому принцу нос утрем.

И прежде чем Глафира Семеновна могла сказать что-нибудь, Николай Иванович подбежал пьяными шагами к трапеции, ухватился за нее руками, стал раскачиваться, но оборвался и растянулся во весь свой рост на земле.