Текст книги "Под южными небесами. Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Биарриц и Мадрид"

45

На следующее утро супруги Ивановы только еще встали и пили свой утренний кофе, как в комнату к ним кто-то постучался.

– Кто там? Ки е ля? – спросила Глафира Семеновна по-русски и по-французски.

– Это я. Доктор Потрашов, – был ответ из-за двери. – Можно к вам войти?

– Боже мой! Но я еще не одета! – воскликнула Глафира Семеновна. – Я в пеньюаре.

– Врачей очень часто принимают в пеньюарах! К тому же я уверен, что ваш пеньюар прелестен! – кричал доктор. – Я к вам с курьезной новостью. О вас кое-что напечатано в газете.

Глафира Семеновна встрепенулась.

– Сейчас, сейчас… Все-таки я должна немножко поправиться, вы подождите, – сказала она, вскакивая из-за стола, поправила растрепанные постели, бросилась к зеркалу, зашпилила пеньюар на груди брошкой, припудрилась, слегка провела гребенкой по волосам и крикнула: – Войдите!

Вошел доктор Потрашов и поздоровался.

– В местном листке сегодня есть кое-что про вас, – проговорил он супругам.

– Про меня? – воскликнула Глафира Семеновна. – Ну, что я тебе говорила! – обратилась она к мужу.

– Есть и про вас, но более про него, – кивнул доктор на Николая Ивановича.

Тот самодовольно улыбнулся и сказал жене:

– Нет, милая, твоя слава только здесь, в Биаррице, среди полоумных англичан и дряхлых старикашек, распускающих слюни на купающихся бабенок, а моя слава распространится по всей Европе! Да-с… Что-нибудь насчет полена или бревна? – спросил он доктора.

– Да, да… Ужас что напечатали! Чепуху какую-то…

– Ну да… Еще вчера в казино некоторые говорили, что, может быть, это было и не бревно, а какой-то электрический угорь, которые здесь часты… Угорь задел меня, ожог электричеством, и вот вследствие этого у меня явился синяк.

– Но ведь ничего подобного же не было, ты сам знаешь, – возразила Глафира Семеновна.

– Ничего не известно. Может быть, и было, но я не заметил, – проговорил супруг.

Он уж и сам стал верить, что его что-то ушибло при купании.

– Но ведь ты это сам сочинил, Николай… И про полено, я про бревно… – уличала его жена.

– Сам или не сам – это все равно, – уклонился Николай Иванович от ответа. – Но что мог быть электрический угорь – это возможно. Про угря говорил не кто-нибудь, а профессор, один немецкий профессор, а генерал Квасищев перевел мне, что он говорил. Профессор говорил это по-немецки. Про электрического угря то есть.

– Что ты нам зубы-то заговариваешь! – вопияла Глафира Семеновна. – Мы же ведь очень хорошо знаем, что ты подбил себе глаз, упав с трапеции на велодроме.

– Да, это верно. Но электрический угорь все-таки мог стегнуть меня хвостом и подправить синяк, когда я купался. А я этого не заметил. Но я почувствовал что-то… Я помню.

– Вот врет-то! Ах, лгун! И это кому же? Свидетельнице, которая видела, как он с трапеции сверзился.

– Оставь, Глаша. Я знаю только одно, что с вечера синяк был меньше, а наутро, когда я выкупался в море, он разросся втрое… Ну, и значит, электрический угорь. Садитесь, доктор. Кофею не прикажете ли? – предложил Николай Иванович Потрашову.

– Два раза уж сегодня кофе пил, – отвечал доктор, присаживаясь к столу и развертывая местный листок, где печатаются биаррицкие злобы дня, а главное, фамилии приезжих на морские купания. – Сейчас я переведу вам, что здесь напечатано о вас.

И доктор, смотря во французский текст, начал читать по-русски:

– «Вчера в нашем прекрасном уголке – Биаррице случилось небывалое печальное происшествие, жертвою которого сделался один крупный русский коммерсант Николай де Иванов, из Петербурга, вот уже около двух недель проживающий у нас с своей красивой супругой Глафирой де Ивановой…»

– Вот видишь, значит, и про меня есть… – проговорила Глафира Семеновна, вспыхнув от удовольствия.

– Позвольте… не перебивайте, – остановил ее доктор и продолжал: – «Мадам Глафирой де Ивановой, давно уже замеченной по своей грации среди дамского цветника, украшающего наш Гран-Плаж. Нашего гостя Николая де Иванова во время его купания в море ударило в лицо, как он сам рассказывает, большим куском дерева». Большим поленом, бревном – вот как можно перевести… – пояснил доктор. – «После чего осталась опухоль с кровяным подтеком, который мы сами имели возможность наблюсти. Случай этот небывалый в Биаррице. Монсье Николай де Иванов купался один, без беньера и, по его словам, так был ошеломлен ударом, что не заметил, как выброшенное волной дерево уплыло назад в море».

– По моим словам… Никогда я ничего подобного никому не рассказывал, что я не заметил, – проговорил Николай Иванович.

– Да ты и не мог что-либо заметить, коли никакого бревна не было, – отвечала Глафира Семеновна и воскликнула: – Господи! Может же быть такой переплет!

– Слушайте, слушайте… – перебил ее доктор. – «Поиски бревна на большом и других пляжах не увенчались успехом. Рыбаки, выезжавшие в море, также не видали бревна, поэтому есть основание полагать, не получил ли господин де Иванов удар от электрического угря, водящегося на известных глубинах нашего залива. Эти догадки делают и ученые-зоологи, проживающие в Биаррице».

– Вот тебе, вот! – воскликнула Глафира Семеновна, указывая на мужа. – Газета прямо говорит, что ты врешь насчет бревна.

– Нет, газета не говорит, что я вру, а она хочет все свалить на электрического угря, – отвечал тот. – Правильно я, доктор?

– Вообще это черт знает что такое!

Доктор развел руками.

– Ну, угорь так угорь. Пусть будет электрический угорь. Угорь даже лучше, – сказал Николай Иванович.

– Меня забавляет, как он это самоуверенно говорит! – пожала плечами супруга. – И что меня бесит – при нас. Пойми ты, что ведь ни бревна, ни угря не было. Ах, какой глупый! Нет, ты это нарочно.

– Ну, нарочно так нарочно. Ну, пускай ничего не было. А если уж толкуют и в печать попало, то пусть толкуют об угре. Я и сам теперь буду рассказывать об угре, и ты говори об угре, – обратился Николай Иванович к супруге.

– Ничего я не стану рассказывать! Вот еще, стану я врать! Буду всем говорить, что ничего не знаю, ничего не видала и тебе не верю. Пожалуйста, и ты меня не впутывай. Видишь, я здесь на каком счету, – сказала та и, обратясь к доктору, спросила: – Ну, что же дальше-то, доктор? Читайте.

– Да больше ничего. Все. Вот вам газета. Возьмите себе на память этот водевиль.

Доктор сложил газету и положил на стол.

– И про меня больше ничего? – допытывалась Глафира Семеновна.

– И про вас ничего.

Она немного надулась.

– Странно… Я думала, что он о моем купании что-нибудь упомянет, о моих купальных костюмах. Про испанскую наездницу здесь писали же… – проговорила она. – Скажите, эта газета здешняя, биаррицкая?

– Местная.

– Ну, так обо мне будет еще в парижской газете корреспонденция. Я не говорила вам разве, доктор, что ко мне приходил корреспондент из газеты «Ле Ван де Пари»?

– Не к тебе он приходил, а ко мне, насчет моего глаза, – перебил ее супруг.

– Будет, будет в парижской газете обо мне корреспонденция, – хвасталась Глафира Семеновна доктору.

Доктор поднялся.

– Ну, я на пляж. До свидания. Надеюсь увидеться там с вами, – сказал он и, подмигнув Глафире Семеновне, прибавил: – У вас сегодня будут соперницы. Приехали какие-то две американки и будут сегодня купаться в первый раз. Уж вчера об них в казино был разговор.

– Американки? Воображаю!.. Миноги… Они всегда тощи, как миноги! – презрительно проговорила Глафира Семеновна вслед удалявшемуся доктору и самодовольно посмотрела в зеркало на свой округлый стан.

46

Доктор Потрашов был прав, назвав приезжих сестер-американок соперницами Глафиры Семеновны. Как новинки на пляже, они своим купальным дебютом отбили всякое внимание к ней публики. Сегодня около сестер-американок повторилось все то же, что было третьего дня около Глафиры Семеновны. Также толпою бродили за ними мужчины всех возрастов и национальностей, также толпой остановились они около входа в раздевальные кабинеты, когда американки туда удалились переодеться в купальные костюмы, и с тем же нетерпением и блестящими глазами и отвислыми губами ждали выхода американок из раздевальных кабинетов. Точно так же, как два дня тому назад за Глафирой Семеновной, побежали мужчины за американками, когда те в сопровождении беньеров пошли в воду, точно так же теснили и расталкивали друг друга. Явились и все наличные фотографы-любители с аппаратами для моментальных снимков и сделали эти снимки для своих альбомов. Внимание к американкам было даже еще большее, ибо их было две, и они, купаясь обе сразу, представляли собой сравнение друг с другом, а Глафира Семеновна была одна. Американки купались – одна в красном с белым полосатом костюме, а другая в голубом с белым. Ни красотой, ни особенной статностью они не отличались, между тем они все-таки имели большой успех во время купания, как выражаются в Биаррице. Их разобрали по косточкам, но разобрали с восторгом, с отвислыми мокрыми губами. У «красной с белым» хвалили торс, а у «голубой с белым» отдали предпочтение икрам. Аплодировали американкам куда больше, чем Глафире Семеновне, и с триумфом проводили их из моря в раздевальные кабины.

Глафира Семеновна видела все это, ревновала толпу к американкам и в досаде и злости грызла свой носовой платок. Она сидела на галерее, поместившись в стульях, отдающихся по десяти сантимов. Около нее были доктор и муж, но ни один из ее вчерашних поклонников к ней даже не подошел. Все они были поглощены новинкой, приезжими американками. Глафира Семеновна видела, как проковылял за ними, мимо нее, генерал Квасищев в своем потертом пиджаке и пыльной шляпе, но не остановился, чтобы поздороваться с ней, видела лорда, видела итальянского певца, бегущих в толпе, но они даже не поклонились ей, до того были увлечены американками. Между тем она рассчитывала, что упоминание о ней в газете еще больше возвысит ее славу.

– Итальянец-то какой невежа! – сказала она мужу. – Бежит мимо и хоть бы кивнул.

– Денег у меня вчера просил взаймы, когда мы были в казино, а я не дал – вот и пробежал мимо, – отвечал Николай Иванович. – Двести франков просил. Теперь уж, матушка, поставь над этим поклонником крест.

– Вы про певца? Картежник, – прибавил доктор. – Он проиграл уж здесь в казино в баккара два бриллиантовых перстня и серебряный бритвенный прибор, который ему поднесли, по всем вероятиям, его поклонницы. Я с моим патроном был в лавке «Оказьоне»… Здесь лавка такая есть, где продаются разные случайные вещи. Мой патрон искал старую бронзу… Так вот в этом «Оказьоне» нам предлагали и его бритвенный прибор, и его перстни. Он сдал их для продажи, разумеется взяв под них деньги.

К супругам Ивановым подбежал Оглотков, поздоровался, потряс французской газетой и спросил Николая Ивановича:

– Читали про себя?

– Еще бы… Ужас что сочинили! Ну да пущай… – самодовольно отвечал тот и махнул рукой.

– Счастливец! – хлопнул его по плечу Оглотков. – Просто счастье… Человек только глаз подбил себе, и уж о нем невесть что в трубы трубят, а я на прошедшей неделе в лодке опрокинулся в море, меня рыбаки спасали – и хоть бы слово обо мне! Признайтесь, вы заплатили сколько-нибудь репортеру?

– Боже избави!

– Ну, счастливец.

– А про меня, месье Оглотков, вы читали? – задала вопрос Глафира Семеновна, несколько оживившись после гнетущей досады.

– Прочел-с… Но ведь об вас упомянуто только вскользь, а про него-то! Угорь… Электрический угорь! Ведь это черт знает что такое!

– Позвольте… Как вскользь? Я там названа красивой супругой… бел… грациозной… грациоз… Разве это вскользь?

Но Оглотков завидел знакомого англичанина в шляпе с зеленым вуалем и при фотографическом аппарате и уж бросился к нему.

– Ну, я пойду купаться… – сказала Глафира Семеновна, поднимаясь со стула.

Она нарочно ожидала, чтобы внимание публики несколько отхлынуло от сестер-американок и перешло на нее. Она рассчитывала поразить сегодня своим новым полосатым костюмом, но американки предвосхитили ее идею и купались в таких же полосатых костюмах, какой был у нее. Это злило Глафиру Семеновну.

Раздеваясь в своем кабинете, она думала, чем бы ей перехвастать сегодня сестер-американок во время купания, что бы придумать новое, дабы похерить успех ее соперниц, но ей ничего не приходило в голову. В полосатом костюме она, впрочем, решила сегодня не показываться, чтоб не быть подражательницей, и надела красный костюм, в котором купалась третьего дня.

Вот Глафира Семеновна, закутанная в плащ, выбежала из раздевальной кабины и перебежала тротуар – аплодисментов никаких, да и публики-то мало. Это совсем расстроило ее. Спускаясь по лестнице на песочную отмель, она взглянула на часы на здании казино и подумала: «Опоздала из-за этих проклятых американок. Теперь четверть первого… Публика разбежалась по отелям завтракать. Дура была… Нужно было купаться раньше американок».

В воде она подпрыгивала, взмахивала руками, ложилась на руки своего красавца беньера, подражая балеринам в балетах, когда те, изображая пластические позы, ложатся на руки танцоров, но привлечь вчерашнее внимание к себе публики не могла. На нее смотрели только женщины да двое мужчин: нищий на костылях и поваренок, продающий сладкие пирожки, и то с набережной пляжа, а на песок к морю никто не спустился. А между тем вдали на пляже она видела толпу мужчин.

«Это около американок-подлячек, – мелькнуло у ней в голове. – Ах, твари противные! – выбранилась она мысленно. – Упасть разве в обморок, когда выйду из воды, и растянуться на песке? – задала она себе вопрос и тут же решила: – Нет, не стоит, никто не прибежит ко мне от американок. Они слишком далеко ушли. Лучше уж завтра».

Она не захотела больше делать даже и балетные позы на руках у беньера и с неудовольствием стала выходить из воды. Перед ней как из земли вырос уличный мальчишка-подросток в рваной блузе и, ковыряя у себя пальцем в носу и разинув рот, тупо смотрел на нее. Она до того была раздражена этим, что наклонилась, взяла горсть песку и кинула в мальчишку, сказав вслух:

– Вот тебе, скотина! Чего рот разинул! Дурак!

Беньер накинул на нее плащ, и она медленно отправилась в раздевальную кабину, внимательно рассматривая гуляющих по пляжу.

«Ни одного фотографа! Ни одного канальи с фотографическим аппаратом… А я-то надсажалась и ломалась в воде!» – думала она.

Когда она переходила каменный тротуар пляжа, она увидела немецкого принца. Он кормил белым хлебом двух черных пуделей, бросая куски хлеба кверху и заставляя пуделей ловить их при падении. Глафира Семеновна откинула капюшон плаща, пристально посмотрела на принца, желая кивнуть ему, но он не обратил на нее внимания и продолжал забавляться с собаками.

«Невежа… – подумала она и тут же прибавила мысленно: – Хорошо, что хоть этот-то не около американок».

Когда Глафира Семеновна вышла на пляж одетая, к ней подскочил Николай Иванович и с улыбкой объявил:

– Лушенька, радуйся. Сейчас я узнал, что один проживающий здесь русский написал в какую-то московскую газету корреспонденцию об электрическом угре, ударившем меня.

– Поди ты к черту с своим угрем! – раздраженно отвечала она.

47

Прошло еще четыре дня, и Глафира Семеновна с горестью должна была сознаться, что слава ее совершенно закатилась. При купании на нее никто уже не обращал внимания. На другой день после купального дебюта американок она, чтобы привлечь к себе внимание публики, даже упала в обморок, растянувшись в своем купальном костюме на песке, но к ней подскочили только две пожилые дамы, прогуливавшиеся на песке с ребятишками. Мужчины же хоть и видели ее падение, не придали ему значения и не тронулись с места. Ее поднял беньер. Лам она с досады даже не поблагодарила, накинула на себя плащ и пошла одеваться.

– У меня закружилась голова во время купания, кое-как я вышла на песок и рухнула… Чуть не упала в обморок, – сказала она доктору Потрашову.

– Что вы! Тогда надо прекратить купаться, – отвечал тот.

– Ну вот еще… Просто у меня с вечера голова болела. Сегодня утром встала тоже с головной болью… Но теперь ничего…

Доктор, пожав плечами, согласился:

– Впрочем, здесь это бывает часто, но, в самом деле, мало обращают на это внимания.

Глафира Семеновна сказала доктору, думая, что он разгласит об ее обмороке на пляже, но он никому ничего не сказал. Тщетно она потом прислушивалась, не заговорят ли на пляже об ее обмороке, но никто не обмолвился ни единым словом.

Она перестала быть новинкой, и о ней забыли, обратив все свое внимание на сестер-американок, которых после их второго купального дебюта повезли куда-то завтракать в загородный ресторан, устроив там нечто вроде пикника. Она видела, как пронесся по улице Мэрии громадный высокий шарабан с красными колесами, запряженный в шестерку лошадей, видела, как в нем, среди десятка старых и молодых мужчин, сидели сестры-американки в клетчатых платьях и красных шляпах, а кондуктор, одетый жокеем, пронзительно трубил в медный рог, требуя очищения дороги для экипажа. Среди мужчин, сидевших в шарабане, она заметила английского лорда в белом цилиндре с зеленым вуалем и Оглоткова.

– Дураки! – вырвалось у нее им вслед.

Поклонников при ней не было уже никаких, и она прогуливалась по пляжу только с доктором и его теткой старухой Закрепиной, разговаривающей только о своем Бобке. Она вспомнила о турке, атташе из «египетского посольства», и подумала: «Уж хоть бы турок этот при мне находился, нужды нет, что его считают за армяшку или жида, а то и его нет, и он куда-то скрылся» и тут же спросила доктора:

– А где, скажите, этот турок – атташе из египетского посольства, которого вы считаете за жида?

– Как? Да разве вы не знаете? Его третьего дня поймали в казино в шулерстве и чуть ли даже не поколотили, – отвечал доктор. – Только какой же он атташе! После этого вот и этот поваренок, что продает пирожки, атташе, – указал он на подростка в белой куртке и с корзинкой в руках. – Он просто одесский жид. Здесь много таких самозванцев. Ведь паспортов здесь не требуют в гостиницах – ну и называйся как хочешь. Нигде нет столько подложных графов, как здесь.

– Но как же Оглотков-то?..

– Что Оглотков! Оглотков беньера какого-то произвел в испанского гранда. Оглоткова-то этот жид в феске и наказал на известную толику. Оглотков создает себе аристократию. Я удивляюсь, как он вашего супруга не выдал кому-либо за графа, – кивнул доктор на Николая Ивановича, мимо которого они проходили.

Николай Иванович в это время сидел на галерее купален в позе орла парящего, а итальянец-скульптор лепил с него бюст.

Глафира Семеновна скучала, но все еще надеялась, что на нее обратят внимание. Она ждала о себе корреспонденции из Парижа и думала, что хоть газетная статья заставит биаррицкую публику интересоваться ею. Но вот прибыл и номер Le Vent de Paris из Парижа с корреспонденцией из Биаррица. Номер газеты этой принес Ивановым доктор Потрашов, как и в первый раз перевел им по-русски корреспонденцию, но в корреспонденции этой говорилось только о несчастном случае с молодым русским офицером Николаем де Ивановым, которому выброшенное волной бревно ударило в лицо и, выбив несколько зубов, повредило щеку и глаз, а о Глафире Семеновне ничего не было сказано.

Выслушав корреспонденцию, она чуть не заплакала.

– И здесь-то все переврали! Скоты! – воскликнула она. – Что они могут написать хорошего, если они не потрудились даже узнать, что этот случай был не с офицером, а с русским коммерсантом. Несколько зубов… Господи! Ведь можно же так наврать! О муже, с которым ничего даже и не случилось, пишут черт знает что, а о жене его, о которой говорил весь Биарриц, – ни слова.

Доктору было смешно от расходившейся Глафиры Семеновне, но он не сказал ей ни слова, оставил газету и ушел.

В это утро Глафира Семеновна даже не купалась.

«Не для кого. На пляже даже никого и знакомых-то нет, – сказала она себе. – А тут раздеваться да напяливать на себя купальный костюм, а потом опять раздеваться. Канитель».

Она уже начала подумывать об отъезде из Биаррица.

«Не съездить ли разве в Испанию, не посмотреть ли, какие такие настоящие испанцы? – задала она себе вопрос. – Генерал Квасищев уехал туда и сказал, что проживет в Мадриде неделю. Вот и нам катнуть туда, благо там есть один знакомый. Старикашка поехал туда красивых женщин посмотреть, но ведь есть же там и красивые мужчины».

Глафира Семеновна оставила покуда вопрос этот открытым, но на следующий день решила, что нужно уезжать из Биаррица, и уезжать как можно скорей. В Биаррице делалось уж скучно. На пляже публики было еще меньше, чем вчера. Русская речь, звеневшая когда-то во всех уголках, совсем редко слышалась.

– Разъехалась, что ли, русская-то публика? – спросила Глафира Семеновна, встретившись с доктором. – Многих, очень многих я не вижу на пляже.

– Уехали. Многие уехали. В эти два дня более доброй половины русских как помелом вымело из Биаррица, – отвечал доктор. – Я считаю, что русский сезон здесь кончился, хотя обыкновенно он длится до ноября.

– Что за причина?

Доктор улыбнулся.

– Могу вам объяснить, – проговорил он. – Причина верная. За последние дни мой патрон, фабрикант, выиграл здесь в казино в баккара более полутораста тысяч франков. Кого он обыграл? В большинстве русских. Русские, как и все путешественники, приезжают сюда с заранее определенной ассигновкой прожить в Биаррице такую и такую-то сумму, то есть такую, какая у них есть в кармане. Суммы эти были уж в остатках. Мой московский патрон, не стесненный в денежных средствах при игре, выгреб все эти остатки из карманов наших милых соотечественников. У них осталось деньжат только-только, чтобы доехать домой в Россию, а у некоторых и этого не осталось. Может быть, также пришлось перстни бриллиантовые пускать в оборот. Здесь это бывает зачастую. И вот все русские, очутившись обыгранными, как можно скорей бросились вон из Биаррица, чтобы не проедаться. Русский сезон кончился. Его мой патрон кончил раньше времени, – уверенно кивнул доктор и при этом прибавил: – Хорошо, что ваш муж не из игроков, а то и ему не поздоровилось бы.

– Я тоже, доктор, думаю уезжать. Здесь больше делать нечего. Скучно, – сказала ему Глафира Семеновна.

– Совершенно верно. Так и следует, если русский сезон кончился. Теперь нахлынут сюда американцы и начнется американский сезон. Да они уж и показались.

– Противные! – процедила сквозь зубы Глафира Семеновна, вспомнив об американках, отбивших у ней поклонников. – Только мы, доктор, думаем ехать не домой в Россию. Я хочу тащить мужа в Испанию. Хочется посмотреть испанскую жизнь.

– И это одобряю и завидую вам. Сам бы махнул туда с вами, но обязан моего патрона в Москву сопровождать, ибо так уж уговорился с ним.

– Поедемте, доктор, с нами, – упрашивала его Глафира Семеновна. – С вами мне будет веселее. А то с мужем глаз на глаз интересу мало.

– Нельзя-с. Вы знаете русские пословицы: «Взялся за гуж, так не говори, что не дюж», «Назвался груздем, так полезай в кузов». Так уж я уговорился с моим коммерции советником, чтобы сопровождать его сюда из России и отсюда в Россию, – закончил доктор Потрашов, поклонился и отошел от Глафиры Семеновны.

К ней подходил Николай Иванович и говорил:

– Бюст мой кончен. Теперь ему только сутки хорошенько просушиться. Глина сохнет скоро. Шишка, то есть опухоль под глазом, вышла великолепно.

И он самодовольно улыбнулся.