Текст книги "Под южными небесами. Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Биарриц и Мадрид"

57

Глафира Семеновна хоть и лежала, но долго не могла заснуть и считала туннели, по которым проходил поезд, а туннелей было множество. Каждый раз, как поезд влетал в туннель, она вздрагивала и ей лезли в голову мысли о разбойниках.

«А вдруг в туннеле что-нибудь положено разбойниками на рельсы? – думалось ей. – Поезд налетает… Крушение… Разбойники врываются и грабят пассажиров. Что тут жандармы могут сделать? Им уж не до защиты. Только бы самим спастись и вылезть из-под обломков».

Монах и муж храпели. Сонная фигура старика монаха была прекомическая. Он спал, прислонясь затылком в угол дивана и сложа руки на жирном животе пальцы в пальцы. На широком, тщательно выбритом лице с двойным подбородком отвисла крупная нижняя губа, верхняя губа была под носом замарана табаком, а седые мохнатые брови монаха вздрагивали при каждом храпе, раздававшемся изо рта.

«Ведь вот что вино-то делает, – мелькнуло в голове у Глафиры Семеновны. – Правду пословица говорит, что пьяным море по колено. Им и горя мало, что мы по разбойничьему гнезду едем».

Приятное тепло, распространяемое грелками, и блаженная фигура монаха, впрочем, ее несколько успокоили.

«Все-таки, должно быть, эти разбойники здесь не настолько опасны, если этот старик монах может так спокойно спать. Должно быть, в самом деле против них приняты меры», – решила она и, согревшись, заснула.

Она проспала бы долго, но поезд остановился на большой станции Бургос. По платформе бегали кондукторы и выкрикивали название станции. Наконец рабочие в блузах распахнули двери купе и стали переменять грелки.

Проснулись и монах с Николаем Ивановичем. Монах зевнул, почесал у себя грудь и произнес:

– Бургос… Фонда… Сзенар… Супе… Ужин… Ужин, сеньора… – обратился он к Глафире Семеновне.

– Мерси… Бог с ним! – махнула ему та рукой.

Услыхав слово «ужин», Николай Иванович сказал жене:

– А я, душечка, с удовольствием бы перехватил чего-нибудь кусочек…

– Не может быть, чтобы ты есть хотел. Знаю я, какой это кусочек! Кусочек из бутылки, – ответила Глафира Семеновна.

– А отчего бы и не погреться, если кто пьет? Вы пойдете, падре? – спросил он монаха, щелкнув себя по галстуку.

– Си, си, кабалеро! – кивнул тот, надел на голову свою шляпу с широчайшими полями и стал вылезать из купе.

По уходе мужчин Глафира Семеновна открыла окошко в купе и стала смотреть на платформу станции. Было очень холодно. Местная октябрьская температура приближалась к петербургской октябрьской температуре. Бургос расположен на высокой нагорной площади и окружен со всех сторон снеговыми возвышенностями. Железнодорожная прислуга бродила закутанная шарфами, в фуфайках. Некоторые были в коротких испанских плащах (capo), в полосатых одеялах, накинутых на плечи и зашпиленных у горла. Темнота на станции и здесь была идеальная. Только три-четыре фонаря освещали платформу да окна освещенных вагонов поезда. К окну Глафиры Семеновны подошел нищий с потухшей сигарой во рту и в фуражке и заиграл на гармонии. Глафира Семеновна махнула ему, чтобы он ушел, но он не уходил и продолжал играть. Минуты через две к нему подбежал оборванец мальчишка и стал подпевать. Игра и пение раздражали нервы Глафиры Семеновны. Она подняла стекло и спряталась в вагон. Пение и звуки гармонии не прекращались и, даже мало того, послышался еще голос – женский. Наконец заревел бас. Согласие в пении не было никакого. Выходила какофония. Пришлось откупиться. Глафира Семеновна выглянула в окно и подала нищему гармонисту две медные монеты по десяти сентьемес. Нищий прекратил играть на гармонии и ушел, но мальчишка и пожилая женщина продолжали петь без гармонии и пели еще громче. Пришлось и им дать по монете, чтобы они ушли.

Они отошли, но соединились с гармонистом у соседнего вагона и опять запели свое трио под гармонию. Глафира Семеновна видела, как кто-то из пассажиров, очевидно проснувшийся от сна, швырнул в них половинкой лимона и попал мальчишке прямо в голову, но и это не помогло: нищие продолжали петь, а мальчишка показывал кулак.

Николай Иванович и монах вернулись. Оба они были раскрасневшиеся, с узенькими глазами. Николай Иванович принес жене конфет в коробочке, но она, видя его изрядно пьяного, раздраженно сказала ему: «Убирайся к черту» – и не взяла конфет.

– Это марципан… Совсем как наш марципан из орехов… – бормотал он заплетающимся языком и, положив себе в рот конфетку, стал ее жевать.

Монах принес из буфета три копченые рыбы вроде наших морских сижков и изрядный хлебец и принялся их есть. Одну из рыб он предложил Глафире Семеновне.

– Нон… Мерси… – резко сказала она, отвернулась от монаха, легла на диван лицом к спинке и пробормотала про монаха: – Эка прорва! Вот прорва-то! Не может человек наесться.

– Он, душечка, на станции большую полоскательную чашку винегрета съел, – заметил Николай Иванович. – Хересу столовый стакан выпил.

– Молчи, безобразник. Ты такой же ненасытный, такая же прорва… – послышался ответ.

Поезд несся на всех парах. Глафира Семеновна закуталась с головой в платок и спала крепко. Часа через два была опять большая станция с продолжительной остановкой на ней – Бента-де-Баньос. Это была узловая станция. От нее шли железнодорожные линии на Сатондер и к португальской границе. Глафира Семеновна не просыпалась, хотя на станции стучали по колесам, громыхали ящиками, кричали, переругиваясь друг с другом. Николай Иванович и монах, проснувшись, бегали в станционный буфет и выпили там по большому стакану содовой воды с коньяком. Монах принес какое-то месиво из печеных яблок и теста на бумажной тарелочке; съел его и заснул.

Остановка на большой станции Валлядолид (главный город Старой Кастилии) промелькнула уже ни для кого не заметной. Спали и супруги Ивановы, спал и монах.

Только на станции Медина-дель-Кампо проснулась Глафира Семеновна от стука. Уж рассвело. Горы виднелись только издали в легких очертаниях. Из-за них всхолило красное солнце. Глафира Семеновна взглянула на спящих мужа и монаха и невольно улыбнулась. Николай Иванович совсем свалился на уткнувшегося лицом в угол дивана монаха, обнял его за стан и лежал головой на его широкой спине, как на полушке. Глафира Семеновна тотчас же открыла двери купе и вышла на платформу. Из вагона третьего класса вылезали жандармы и направлялись в станционное помещение.

«Ну вот… значит, горы проехали и опасность уж кончилась», – радостно подумала она, прошлась по платформе, напилась ключевой воды, продаваемой девочкой из большого глиняного кувшина, заткнутого пучком травы, купила себе винограду и вдруг увидала на соседнем вагоне на стекле надпись «туалет», чему несказанно обрадовалась.

«Ну, слава богу! Наконец-то можно поправиться, умыться и причесаться», – мелькнуло у ней в голове. Она попробовала отворить дверь, ведущую в отделение «туалет», но дверь была заперта. Подскочил услужливый кондуктор в плаще, вынул из кармана ключ, отворил отделение и любезно распахнул перед ней дверь, проговорив что-то по-испански.

Глафира Семеновна вошла в отделение, а кондуктор тотчас же захлопнул за ней дверь.

Минуты через две поезд тронулся.

– Ах, ах! Что же это! Стойте, стойте! Остановитесь! – испуганно закричала Глафира Семеновна, бросаясь к двери, но дверь была заперта. Она хотела опустить стекло в окне, но стекло не опускалось. Из окна туалетного купе нельзя было даже ничего видеть, что происходит извне, ибо стекло было матовое. – Господи, что же это такое! – вырвалось у Глафиры Семеновны, и она даже заплакала.

58

Следующая станция, на которой остановился поезд, была Гомец-Нарро. Приближались к Мадриду. Мадрид отстоял уже всего только на девяносто километров. Вдали можно было видеть новую цепь гор. Показывались верхушки Гвадорамы, позлащенные восходящим солнцем. На этой станции проснулся и Николай Иванович. Открыв глаза, он, к ужасу своему, увидел, что жены его в купе нет. Он выскочил на платформу – но и там ее не было.

«Осталась… на той станции осталась… Вышла из вагона за чем-нибудь, не успела влезть в купе и вот теперь блуждает одна на станции без билета и денег на проезд», – быстро мелькнуло у него в голове.

– Кондуктор! Ма фам! У е ма фам? – раздраженно крикнул он изменившимся голосом проходившему мимо кондуктору, но тот, не останавливаясь, только посмотрел на него удивленными глазами и пробормотал что-то по-испански.

– Экуте! Ма фам! – закричал Николай Иванович сосредоточенно маршировавшим вдоль поезда двум жандармам и отчаянно развел руками, но жандармы уж совсем не обратили на него никакого внимания. – Господи! Что же это?.. Как же она попадет в Мадрид, если и билет ее проездной, и все деньги ее у меня? Лаже пальто свое, пальто и шляпку не захватила. Ах, несчастная! Ну, что тут делать?

Показался обер-кондуктор. Николай Иванович бросился к нему, но тот засвистал в дребезжащий свисток, дающий сигнал, чтобы поезд тронулся, и пришлось садиться в вагон. Он уж на ходу поезда вскочил в купе. Кондуктор захлопнул за ним дверь и раздраженно пробормотал что-то по-испански.

Николай Иванович был в отчаянии и принялся будить все еще спавшего монаха.

– Падре! Проснитесь! Малер! Несчастие! Жена пропала! Ма фам пропала! Эспоса пропала! Перлю… – кричал он, пуская в ход русские, французские и немецкие слова и теребил монаха за рукав его рясы.

Монах открыл глаза и стал чесать грудь, шевеля запекшимися губами и бессмысленно смотря на Николая Ивановича. Тот продолжал:

– Отче! Вы видите… жена пропала… Ма фам пердю…

– О?! Жена-а? – протянул монах и поднял брови.

– Да, да… Жена… Эспоса… Моя эспоса… Вуаля… Ее нет… – разводил руками Николай Иванович.

– Когда? Куда? Куда жена? – спрашивал монах.

– Не знаю… Же не се па когда… Я спал… Же дорми… Проснулся, и ее уж нет. Должно быть, где-нибудь на станции осталась.

– Си… Си… Си… – бормотал монах и поднял брови еще выше.

– Что тут делать, падре? Она без билета… Без денег… Сан аржан…

Николай Иванович был бледен как полотно.

Монах отвечал не вдруг. Он вынул табакерку, понюхал табаку и предложил сделать то же самое Николаю Ивановичу. Тот чуть не вышиб у него табакерку, замахал руками и закричал:

– Подите вы в черту! До табака ли мне, если у меня жена пропала!

– Жена… Жена… Си…

Монах вынул красный фуляровый платок и стал систематически сморкаться. Высморкавшись, он свернул его в трубочку, потер им под носом и, уж совершенно придя в себя, отвечал:

– Телеграф… Телеграфит… Надо телеграфить…

– Да, да… Надо телеграфировать. Больше нечего… Но как? Куда? И наконец, я не знаю испанского языка. Голубчик, падре… Составьте телеграмму… Экриве…

Экриве, а я заплачу… Пожалуйста… Же ву при… – схватил Николай Иванович монаха за руки и стал их потрясать.

– Си… Си… – отвечал монах.

– Надо скорей… Ради бога, скорей… А то она, несчастная… одна… Одна на станции. Вы не рассердитесь, падре, что я вас давеча за табак к черту послал… Это я от раздражения… Пожалуйста пардон…

Монах покачал головой и спросил:

– Какой станцион?

– Почем же я-то знаю! Проснулся, и ее нет. Ах, боже мой! Боже мой! Что только и будет. Беда!

Николай Иванович схватился за голову и опустился на диван.

Монах не торопясь полез в чемодан, открыл его, вытащил оттуда записную книжку с карандашом и стал составлять телеграмму. Но через минуту он оставил это занятие, взглянул на Николая Ивановича пристальным взглядом с приподнятыми бровями, тронул его за плечо и проговорил:

– Аобри друг… Ни не плакай… Я хочу сказать… Е раз-бой-ник? Как жена ваша… мадам в раз-бой-ник?

– Что? Жену украли разбойники? И это возможно, боже мой! Да что же это!

Николай Иванович вскочил с места и вытянулся во весь рост, закрыв ладонью влажные глаза. Монах закрыл записную книжку и проговорил, отложив ее в сторону:

– Тогда нет телеграмм… Надо жандарм…

Николай Иванович всплеснул руками и воскликнул:

– Но неужели же мы так крепко спали, что не слыхали, как в купе влезли разбойники и взяли женщину? Нет! Этого не может быть.

Он отрицательно потряс головой. Монах посмотрел на него пристально и, тыкая указательным пальцем в грудь сначала его, потом себя, произнес:

– Ты был пьян… Я был пьян… Раз-бойник пришла и…

– Невозможно этому быть. Она бы закричала, и мы тотчас же проснулись бы… Вы не знаете, падре, какой у нее голос… Она закричит, так мертвый проснется.

– А я сплу… Я сплу при музик… Я сплу при пение… Я сплу…

Монах махнул рукой.

– Да я-то проснулся бы, падре. Впрочем, разве одно: она вышла из вагона на платформу, а ее там на платформе разбойники схватили. Там… Вы понимаете?

Говоря это, Николай Иванович делал пояснительные жесты.

– Си, си… – кивнул ему монах и прибавил: – Телеграмм есте… Надо статион… Надо говорит с жандарм…

– Умоляю вас, падре, умоляю: поговорите, похлопочите… Ах, помоги-то Бог, чтобы это как-нибудь благополучно устроилось!

Монах торжественно указал на потолок купе, то есть на небо. Николай Иванович через минуту спросил дрожащим голосом монаха:

– А если она, падре, в плену у разбойников и ее выкупать придется… Я про жену… Сколько за нее разбойники денег запросят? Ведь, поди, страсть что заломят!

Монах не понял и смотрел на него вопросительными глазами. Тот стал пояснять:

– Сколько денег… динеро… аржан… Комбьян динеро пур ма фам?..

– А! си… си… Динеро… Денга… Си… Жена… Диесет тысяча… Двадесять тысячи… Я не знай.

Монах развел руками.

– О господи! Да где же я такие деньги возьму! Несчастие! – схватился за голову Николай Иванович.

Поезд убавлял ход и приближался к станции. Монах отворил окно и выглянул в него.

– А ля Квинес… – произнес он название станции.

– Хлопочите, палре… Пожалуйста, хлопочите на станции… Телеграммы… жандармы… Вот деньги на телеграммы… Ах, дай-то Боже! Помоги Господи! – говорил Николай Иванович и совал монаху золотой.

Поезд остановился. Они выскочили из вагона на платформу в станционный дом, но по дороге остановили марширующих, как и всегда, мимо поездов жандармов, и монах обратился к ним с вопросом на испанском языке. Те слушали и удивленно покачивали головами в треуголках.

– Нет раз-бой-ник… Но… – обратился монах к Николаю Ивановичу.

– Ну, слава богу! Тогда, значит, она на какой-нибудь станции осталась, пока мы спали, – несколько радостным голосом проговорил Николай Иванович.

Вдруг сзади их послышался лязг разбитого стекла, упавшего на камень, и раздался женский голос, кричавший по-русски:

– Отоприте мне! Выпустите меня, пожалуйста! Что же это такое! Ведь это безобразие! Я два часа здесь сижу!

Они быстро обернулись и в окне вагона из-за разбитого матового стекла с остатками надписи Toilette увидали Глафиру Семеновну с бледным заплаканным лицом.

– Глаша! Голубушка! – закричал Николай Иванович и бросился к жене.

Монах последовал за ним.

59

Монах схватился за ручку двери, ведущей в туалетное отделение, где была заключена Глафира Семеновна, но дверь была заперта на ключ. Позвали кондуктора и потребовали, чтобы он отворил, но ключ оказался у обер-кондуктора. Обер-кондуктор был в венте, где продают вино, и, очевидно, опохмелялся там хересом, невзирая на раннее утро. За ним послали в венту, но он не шел. Монах побежал за ним сам.

А Николай Иванович стоял около окна с разбитым стеклом, за которым виднелась раздраженная Глафира Семеновна и говорила:

– Это черти, а не люди! Дьяволы какие-то! И зачем он меня запер? Запер и забыл. Ведь я здесь в духоте часа два сижу. Не запри он меня на ключ, я давным-давно бы уж вышла. Ведь две станции мы проехали, две остановки были. Я стучала, стучала, но никто не слыхал, а окно не отворяется, чтобы можно было крикнуть в открытое окно. Наконец уж я решилась разбить стекло на этой станции.

Николай Иванович слушал и бормотал:

– Слава богу, душечка, слава богу, что наконец-то ты догадалась разбить. А я уж думал, что тебя монахи похитили… То бишь разбойники… Просыпаюсь – вижу, тебя нет. Сердце у меня так и оборвалось. Бужу монаха… Толкуем, разговариваем. Думаю: или на станции осталась, не успев сесть в вагон, или разбойники похитили. И представь себе: монах подтверждает насчет разбойников… Ведь мы сейчас шли телеграфировать но станциям, что вот так и так…

В это время вдали показались монах и обер-кондуктор. Монах тащил обер-кондуктора за плащ. Туалетное купе наконец отворено, Глафира Семеновна выскакивает из купе, ругая кондуктора пьяницей, подлецом, мерзавцем, и хочет пересесть в свое купе, но обер-кондуктор ее останавливает и требует деньги за разбитое стекло. Вступается монах, и уж начинается перебранка на испанском языке. Приходит начальник станции и приглашает супругов в контору, очевидно для составления протокола. Жандармы стоят наготове, чтобы сопровождать их. Николай Иванович плюет, машет рукой и расплачивается за разбитое стекло.

Начальник станции тотчас же ударяет в ладоши. Раздается звонок. Обер-кондуктор дает дребезжащий свисток. Кондукторы захлопывают двери «берлин», то есть купе, и поезд тихо трогается.

– Десять франков за разбитое стекло! – негодует Глафира Семеновна, сидя рядом с мужем. – Сами виноваты, что я разбила его, и вдруг десять франков!

– Брось, душечка. Ну его к черту, это стекло. Уж я рад-радешенек, что нашлась-то ты, – перебивает муж. – Вот поблагодари падре за хлопоты о тебе. Он так близко принял к сердцу все это происшествие.

Глафира Семеновна протянула монаху руку и проговорила:

– Мерси… Благодарю вас…

– Надо будет угостить его, когда приедем на большую станцию, – продолжал Николай Иванович. – Он так любит пить и есть.

– Утром-то? Да кто же по утрам угощает! – воскликнула супруга. – Ведь теперь только еще седьмой час.

Поезд несся к Аревало, когда-то резиденции королевы Изабеллы Католической, короля Карла V и четырех Филиппов. Город Аревало лежит уже в провинции Новой Кастилии. Направо и налево местность унылая, монотонная, плохо возделанная. Изредка попадаются редкие сосновые рощицы, изредка виднеются деревушки с полуразвалившимися серыми домиками. Кресты и статуи Мадонн под навесами повсюду, но церквей мало. Заметно потеплело. Солнце светило ярко, и лучи его, хоть и осенние, были теплы и живительны. Виднелись стада овец, ощипывающие скудную траву и желтый лист каких-то кустарников. Есть стада и крупного рогатого скота. Крестьяне и крестьянки уже вышли на работу, но на всех городские костюмы: пиджаки и фуражки, а женщины в темных ситцевых платьях, с головами, покрытыми ситцевыми платками, как и наши деревенские бабы.

Николай Иванович смотрел, смотрел на эти картины и чуть ли не в десятый раз воскликнул:

– Но где же испанские-то костюмы? Ведь уж мы теперь в самом центре Испании, а я ничего испанского не вижу. Даже нищие музыканты и те играют не на гитарах, а на гармониях. Глаша, что бы это значило?

Супруга молчала. Ей было не до того. Она была слишком возмущена своим двухчасовым одиночным заключением в туалетном отделении.

Николай Иванович обратился о костюмах с вопросом к монаху, который только что кончил утреннюю молитву, которую читал по книге. Монах внимательно вслушивался в русскую речь, отложив молитвенник в сторону, но предлагаемого ему вопроса не понял и смотрел вопросительными глазами.

– Испанские костюмы… Костюм эспаньоль… Где они? – повторил Николай Иванович.

Монах развел руками и заговорил что-то, мешая русские и испанские слова, но что именно – Николай Иванович не понял. Супруга пояснила мужу:

– Слышишь, он упоминает Гренаду и Севилью?.. Значит, там.

– А Мадрид? Зачем же мы едем в Мадрид?

– Да ведь Мадрид столица, главный город. Как же путешествовать по Испании и не видать столицы! Погоди. Увидим, может быть, и в Мадриде испанские костюмы. Хорошие костюмы всякий носит по праздникам, а сегодня будни. Захотел ты хорошие костюмы в будни, при работе!

Поезд побывал на станции Аревало и понесся дальше. Проезжали по равнине среди гор. Попадались необозримые вспаханные поля. Кое-где пахали плугами на паре волов. Монах указал на видневшуюся вдали цепь гор и сказал:

– Сиерра-Авиля.

Он достал из корзинки белый хлеб, банку соленых оливок и бутылку вина и стал предлагать все это супругам. Глафира Семеновна отказалась. Николай Иванович, указывая на оливки, воскликнул: «Вот она, настоящая-то еда!» – и стал есть их вместе с монахом.

Промелькнули станции Аданеро, Велайос. Вспаханные поля исчезли, и шла дикая местность, усеянная громадными каменьями, среди которых то там, то сям росли жалкие сосны. Местность до того была изрыта и загромождена каменьями, что казалось, что как будто бы сейчас только произошло извержение вулкана или была произведена целая сотня хороших динамитных взрывов. Виды были печальные, угнетающие душу. Показались новые горы, серо-фиолетовые. Монах указал и на них и сказал:

– Самосиерра… Бедна земля… Бедны люди…

Пробежали станцию Мингорие, и дикость местности сделалась еще ужаснее. Проезжали пространства, представляющие из себя какой-то хаос из нагроможденных друг на друга скал с самой жалкой хвойной растительностью. Жилья было совсем не видать. Монах посмотрел на часы и сказал:

– Авила… Фонда… Хороша фонда.

При слове «фонда» он блаженно улыбнулся и прибавил:

– Кафе пить будем. Си? Хороша кафе… Дессаюно… Как дессаюно на русски? Дессаюно… – вспоминал он и, тронув себя по лбу пальцем, проговорил: – Зав-трак, зав-трак… Си?

– Завтрак… Завтрак… – поддакнул ему Николай Иванович.

Монах вдруг спросил его:

– Ви русски лубит лук?

– Еще бы! Первое удовольствие.

– Можно кушать здесь лук с фарш. Хорошо… Ох, хорошо!

Монах даже закрыл глаза от удовольствия.

Поезд убавлял ход. Подъезжали к станции Авиля.