Текст книги "Под южными небесами. Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Биарриц и Мадрид"

78

Завтрак прошел довольно оживленно. Николай Иванович хотел непременно угостить капитана Мантека русской водкой, но таковой в гостинице не оказалось. Ему предлагали джин, виски, но он от всего отказался и спросил бутылку самого лучшего хереса.

– Самого лучшего, капитан. Переведите им по-испански.

Капитан перевел. Официант поклонился и ринулся исполнять требуемое.

– Постойте… – удержал официанта за рукав Николай Иванович. – Как же это вы русской водки вдовы Поповой или купца Смирнова не держите! – выговаривал он официанту. – Теперь русскую водку везде за границей держат. Держите джин, виски, а русской водки нет. Россия эдакое громадное государство, водкой славится, а вы водки не держите.

Официант стоял выпуча глаза и слушал, разумеется ничего не понимая.

– Капитан, переведите, пожалуйста, этому лакею, – закончил Николай Иванович.

Капитан, насколько мог, перевел.

За хересом беседа сделалась оживленная. Она велась на русском языке с примесью французских слов. Капитан, уже не стесняясь, вынул из кармана маленькую рукописную книжечку словаря общеупотребительных русских слов и фраз и то и дело прибегал к ней. Очевидно, желание научиться говорить по-русски было у него страстное. Он то и дело повторял:

– О! Я очень рада, что имею практик говорить русски язык с хороши луди.

Говорил он по-русски все-таки лучше своего учителя падре Хозе Алвареса. Тот, как профессор всех славянских наречий, путал с русскими словами слова польские, болгарские, сербские и чешские, капитан же, изучая только русский язык, употреблял исключительно русские слова.

Как и падре Хозе Алварес, капитан, расспрашивая супругов о России, задавал вопросы: ходят ли по улицам в Петербурге белые медведи, едят ли казаки сальные свечи, можно ли в Москве ходить летом без шубы и т. д.

Наконец капитан спросил супругов:

– Где ви бил на Мадрид? Что ви видел на Мадрид, экселенц?

– Мы ездили по городу и осматривали его, были на Прадо, в парке, побывали в двух церквах, – отвечала Глафира Семеновна.

– В кролевски музеум бил?

– Нет, – сказал Николай Иванович. – Да что там такого особенного-то? Старинные картины.

Капитан покачал головой и сделал большие глаза.

– Ах, это перви музеум в весь мир! Рубенс, Ван Дик, Рафаэль, Кореджио, Тинторет, Тициан, Рибера, Веласкес, Поль Веронез…

– Довольно, довольно… Ну, тогда поедем смотреть.

– Сейчас после заутрак поедем смотреть. Это перви, самы перви музеум!

– Я говорила тебе, что здешние картины славятся на весь мир, – заметила мужу Глафира Семеновна. – В путеводителе об этом музее несколько страниц напечатано. Непременно надо ехать, а то сочтут за диких.

– Да поедем, поедем. Разве я препятствую? А я думал, что капитан покажет нам какой-нибудь увеселительный кафешантан, где испанские танцы.

– Си, си, – подхватил капитан. – Танцы в вечер, а в день – музеум. Мы пойдем на ноги… Это нет далеко, экселенц.

– Да мы знаем, знаем, где это. Нас извозчик подвозил даже к подъезду, но мы не пошли туда, а поехали осматривать город, – проговорила Глафира Семеновна.

– Перви в мир, экселенц, первый в мир.

Капитан торжественно поднял кверху указательный палец.

– Послушайте, капитан, не зовите мужа «экселенцем», – продолжала она.

– Да, да… Зовите попросту по-русски – Николай Иваныч. Так лучше, – подхватил супруг.

– Николай Иванич… – повторил капитан.

– Да, да… Это по-русски. Я – Николай, отец был Иван, стало быть, Николай Иваныч. Так и вас мы будем звать. Вы Хуан. Это по-русски, кажется, Иван?

– Иван, Иван, – ответил капитан, кивая.

– А отца вашего как звать?

– Мартин Педро…

– Ну, вот и отлично. Будем вас звать Иван Мартынычем. Пожалуйте, Иван Мартыныч, по рюмочке хереску. А то херес-то высохнуть может, – предложил капитану Николай Иванович.

– Си, си… Будь здрав, Николаи…

Капитан поднял рюмку и запнулся.

– Иваныч, Иваныч… – напомнила ему Глафира Семеновна.

– Иванич!.. Николай Иванич… Буди здрав, мадам Иванов!

Они выпили, чокнувшись.

– Скажите, пожалуйста, Иван Мартыныч, отчего мы здесь не видим совсем испанских костюмов? А мы приехали в Испанию смотреть костюмы испанские, танцы испанские, серенады испанские, – задал вопрос Николай Иванович.

– На Мадрид нет испански костюм.

Капитан отрицательно покачал головой, сделал отрицательный жест рукой.

– Отчего?

– На Англие нет костюм национал, на Францие нет костюм национал, и на Испание нет. Мода хотят. На провинцие есть мало. Иди на Севилья, на Гренада – есть мало. На Гренада и танц, на Гренада и серенада. Но мало, очень мало. Все модна костюм хотят. Танц качучи не лубят, а лубят вальс.

– Ну, поди ж ты! А мы, Иван Мартыныч, только из-за испанских нравов сюда и приехали, – сказал Николай Иванович. – Думали, испанские костюмы, испанские танцы.

– Берите дорога на Севилья – там есть мало.

– А от Мадрида до Севильи сколько ехать?

– Одна день.

– Фю-фю-фю! Это значит, столько же, сколько от Биаррица до Мадрида? Нет, домой… Поедем отсюда домой. Довольно с нас и Мадрида. Вот знаменитых художников-то посмотрим, так день-другой помотаемся, да и в путь. Правильно я, Глафира Семеновна?

– Мне самой здесь надоело. В особенности эти москиты проклятые. – Супруга указала на укушенную губу, около которой все еще держала носовой платок. – Скажите, капитан, можем мы видеть теперь ваш знаменитый бой быков? – спросила она.

– В осень нет бой биков… Бики – весна, бики – лето, – был ответ.

– Вот видишь, лаже и боя быков теперь в Мадриде нет, – обратилась она к мужу. – Лучше же уехать отсюда и пожить несколько дней в Париже.

Капитан стрельнул своими большущими глазами в сторону Глафиры Семеновны и сказал:

– Едем, мадам Иванов, к нам в Барселона. Там есть мало испански костюм.

– В Барселону-у? – протянула мадам Иванова. – А вы разве не в Мадриде живете?

– Я есмь морски офисье и не могу жить на Мадрид, где нет море, – отвечал капитан.

– Да, да… И то… Насчет воды-то у вас в Мадриде действительно подгуляло.

– Барселона – порт. В Барселона есть море. Я покажит ваш наш… наш…

Капитан запнулся и стал искать в книжке нужное ему слово.

– Корабль… – подсказала Глафира Семеновна.

– Си, си, сеньора… Корабль… Заутра мы здесь, Мадрид, а вторник едем на Барселона… – звал капитан. – Едем, Николяй… Иваныч.

– Нет, капитан, спасибо. Из-за одного какого-нибудь костюма тащиться в Барселону – не стоит овчинка выделки. Мерси.

– Море… Корабль от испански флот. Железни дорога одна: на Париж, на Барселона. Барселона мало направо с дорога. Вот дорога – вот Барселона.

Капитан стал показывать пальцем на тарелке.

– Понимаю, понимаю. Барселона по пути. Надо только в сторону свернуть.

– Си, си, кабалеро.

– Но где же вы учитесь у падре Хозе русскому языку? – спросила Глафира Семеновна.

– В Барселона. Хозе Алварес от Барселона.

– Понимаю, понимаю. Так и есть. Когда мы ехали сюда в Мадрид, он сел на половине дороги. Теперь понимаю. Он ехал из Барселоны.

– Си, сеньора, си… – кивнул капитан и, так как завтрак был уже кончен, херес выпит, он поднялся из-за стола и сказал: – Есть время ехать на музеум. Благодару, экселенц, за завтрак. Благодару…

Он прижал руку к сердцу.

– Что ж, поедем посмотрим на картины, – сказал Николай Иванович супруге.

79

В королевский музей – галерею картин старинных мастеров разных школ супруги Ивановы отправились пешком. Капитан Мантека сопровождал их. Они шли трое в ряд, имея в середине Глафиру Семеновну, которая то и дело задевала капитана по треуголке своим зонтиком. Расстояние было не велико. Они прошли мимо памятника Сервантесу, мимо театра, и вдали показался королевский музей. Здание музея нельзя сказать, чтоб поражало своим величием и роскошью. Оно имеет форму буквы П с портиком внутри, к которому ведет наружная гранитная лестница, разветвляясь на две у первой площадки и сходясь снова в одну на второй.

– Эта музеум есть испански гордость, – сказал капитан, когда они подошли к самому зданию. – Две тысячи и двасто картины. Сорок шесть картины от Мурильо, шестьдесят шесть от Рубенс и шестьдесят четире от Веласкес.

– Вы, должно быть, большой любитель живописи, капитан, что даже помните, сколько чьих картин имеется в музее, – заметила Глафира Семеновна.

– Си, мадам… Да… Я лублу. Я сам пишу картины.

– Ах, лаже и сам художник! Вот это прекрасно.

– Си… – продолжал капитан. – Но я вчера сказал мой учитель падре Хозе: я будет чичероне для мадам Иванов – и я есть чичероне. Я вчера читал каталог, я имей каталог.

Капитан хлопнул себя по боковому карману.

– Как это любезно с вашей стороны! Мерси. – Она протянула ему руку, и он крепко пожал ее.

– Вы вот нам, Иван Мартыныч, сегодня вечером насчет каких-нибудь увеселений-то почичеронствуйте. Испанское пение, испанские танцы, – проговорил Николай Иванович.

– Си, си… Ви хотит видеть наши испански гитана… танц от гитана – качуча, танц фанданго – ни будет видеть, экселенц! А теперь – Рубенс, Веласкес, Мурильо.

– Спасибо, спасибо. Картин-то и у нас дома много, а вот испанские танцы эти… Но и картины посмотрим. Посмотрим, какой такой Рубенс бывает, – продолжал Николай Иванович, взбираясь по каменной лестнице к портику музея. – Посмотрим. Про Рубенса этого самого я много слыхал, а видать не видал. У меня есть приятель один в Петербурге – Василий Тихоныч Заклепкин, богатый подрядчик по строительной части, так вот все Рубенсов-то этих самых по мебельным лавкам ищет, между старой мебелью. Нашел тут как-то в Андреевском рынке, купил за пятнадцать рублей, и в восторге. Вещь, говорит, пятьсот рублей стоит. Да ты знаешь его, Глаша… В парике он и с орденом всегда.

– Ну, что ты врешь! Можно ли Рубенса за пятнадцать рублей купить! – насмешливо отвечала супруга.

– Купил. Ну, не за пятнадцать рублей, так за двадцать пять. Ведь всякие Рубенсы тоже есть. Да не всякий им и цену знает. А тут продавал простой мебельщик, торгующий старьем.

Они поднялись на портик и остановились. Капитан обернулся и с высоты указывал на расстилавшийся перед ними вид.

– И еще слышал я про Рубенса… – продолжал Николай Иванович. – Я знаю, что этим Рубенсам цена большая, но не всякий их понимает.

– Ты посмотри, вид-то какой отсюда прелестный! – указала ему в свою очередь супруга.

– Да что мне вид! Так вот про Рубенса-то. Въехал будто бы один художник к хозяйке на квартиру… Комнату снял… А у ней в комнате старинная картина. Глядь, а это Рубенс. Он к хозяйке… «Не продадите ли вы мне эту картину?..» – «Отчего же», – говорит. «Цена?» – «Ладите, – говорит, – красненькую – я и довольна буду». Купил, а вещь-то потом за три тысячи продал, правда или нет – не знаю. А тот-то, кому он продал…

– Ну пойдем, пойдем смотреть картины. Капитану это вовсе не интересно, что ты рассказываешь, – перебила мужа Глафира Семеновна.

Они вошли в полукруглый вестибюль, из которого шли две лестницы – направо и налево, а в глубине были три двери в галереи. Швейцар тотчас же отобрал у супругов палку и зонтик и взял даже кортик у офицера. За вход бралось по одной пезете с персоны. Швейцар был в то же время и кассиром, продав им билеты.

Вот и галерея картин, узкая, длинная, очень плохо освещенная, с сильно спертым воздухом. Пахнет чем-то затхлым с примесью запаха красок, которыми списывают здесь копии многочисленные художники и художницы. Перед некоторыми полотнами расположились по двое, по трое копировальщиков со своими мольбертами, картинами и ящиками красок. Женщин больше, чем мужчин. Есть мальчики и девочки-подростки. И они копируют. Несколько человек закусывали, когда супруги, в сопровождении капитана, вошли в галерею. Одна девушка, очень нелурненькая блондинка, в черной шерстяной юбке и голубой клетчатой шелковой рубашке, ела белый хлеб и приправляла его солеными оливками, доставая их по штучке из стакана. Мужчины большей частью в легоньких шапочках на головах, один был повязанный по-бабьи красным фуляром, а один в турецкой феске с кистью.

Первое, к чему капитан подвел супругов, были столы удивительной по своей тонкой работе каменной мозаики. Капитан умилялся на каждую деталь, показывая их. Глафира Семеновна, подражая ему, охала и восклицала:

– Ах, как это прелестно! Ведь это все из камешков выпилено и вставлено. Николай, смотри.

Но тот позевывал и отвечал:

– Я, матушка, ужасно пить хочу. После хереса это, что ли? Капитан, а здесь нет буфета, чтобы выпить что-нибудь? – обратился он к их проводнику.

– Какой же здесь может быть буфет! Ну, чего ты бредишь! – отвечала супруга. – Ведь это же картинная галерея, все равно что наш Эрмитаж в Петербурге. А разве у нас в Эрмитаже есть буфет!

– Однако вот люди сидят, едят и пьют. Вот какой-то франтик винцо попивает даже прямо из горлышка бутылки!

– Так ведь это они с собой принесли. Они здесь работают, списывают.

– А у публики аппетит раздражают.

Начались картины.

– Рубенс! – воскликнул капитан, указывая на большую картину.

Николай Иванович поднял голову. Перед ним было изображение Георгия Победоносца, поражающего дракона. Он прищурился, посмотрел на картину в кулак и произнес:

– Так вот какие Рубенсы-то бывают! Что же, разве для знатока… А то, откровенно сказать, ни красы, ни радости. Просто старая картина.

– Да, стара, очень стара картина, но вы посмотрите, какой экспресион! – кивал на картину капитан.

– Я вижу, вижу, Иван Мартыныч. А только о Рубенсе я больше иначе воображал, потому разговор уж очень большой о нем.

Глафира Семеновна подошла к мужу и шепнула:

– Брось. Что ты перед капитаном серое-то невежество разыгрываешь! Все на Рубенса восторгаются, а ты бог знает какие слова говоришь.

– Что ж, я это чувствую… – отвечал супруг. – Я говорю только, что очень старые картины. Старая, но хорошая, хорошая, – поправился он.

– Рубенс жил в шестнадцатый сьекль… – сообщил капитан.

– Боже мой, как давно! В шестнадцатом столетии! – проговорила Глафира Семеновна. – Надо тоже удивляться и тому, как могла так сохраниться картина с того времени.

Далее шли два портрета Тинторе, большая картина Рибалта – святой Иоанн и святой Матфей, картина Жоанеса, изображающая Аарона.

– Удивительно, удивительно, как все сохранилось! – повторяла Глафира Семеновна.

– Шестнадцати сто-ле-ти… – рассказывал капитан. – Но есть и пятнадцати столети. Это Тициан… Он жил в Венецие в пятнадцати столети… четыреста лет.

– В сухом месте картины стояли – ну, и сохранились, – рассуждал Николай Иванович. – Удивительного тут ничего нет. А вынеси-ка их на чердак или в подвал, ну и кончено…

Перед портретами королев Бурбонского дома он, однако, удивлялся костюмам того времени, указывал жене и говорил:

– А ведь платья-то дамские теперь уж, стало быть, на старинный фасон начали шить. Вон какие стоячие воротники тогда были, и теперь стоячие пошли. И буфы на рукавах, стало быть, старомодный фасон. Вон какие буфы! А ведь это, поди, тоже шестнадцатого века. Капитан! Из которого это столетия? – обратился он к капитану, указывая на портрет.

– Пятнадцати… Это Тициан… – был ответ со стороны капитана… – Поль Веронез! – воскликнул он вдруг восторженно и улыбаясь.

Начался ряд женских портретов Поля Веронеза. Далее капитан остановил внимание супругов на картине того же мастера «Венера и Адонис».

80

Прошли мимо целого ряда картин испанской школы. Капитан умилялся перед потемневшим «Прометеем» Хозе Риберы, несколько раз переменял места, указывал Глафире Семеновне на достоинства картины, сбивался с русского языка на испанский и говорил без конца, забывая, что она не понимает его речи. Но она, желая угодить капитану и чтобы не показаться невежественной, делала вид, что понимает его речь, и восклицала:

– Ах, какая прелесть! Ах, как это живо!

– Чего тут: прелесть! Краски вылиняли, закончено, а она: прелесть! – проговорил Николай Иванович, зевая.

– Веласкес де Сильва! – торжественно поднял руку капитан перед портретом короля Филиппа Четвертого. – Вы посмотрит, мадам, какой экспрессия!

– Да, да, да… – шептала Глафира Семеновна.

– Хозе Леонардо! – остановился капитан перед военной картиной этого художника и даже схватил Глафиру Семеновну за руку повыше кисти.

– Восторг! – прошептала та, закатывая глазки.

Но муж ее уже окончательно скучал, торопил спутников и говорил:

– Не застаивайтесь, не застаивайтесь… хорошенького понемножку.

Когда же начались картины Мурильо, то он на них уж и не смотрел, а стал наблюдать за работой какой-то молоденькой копировальщицы в кокетливо надетой красной испанской фуражечке, пришпиленной к косе бронзовой шпорой.

Начались картины итальянской школы. Капитан начал читать Глафире Семеновне чуть не лекцию об этой школе.

– Итальянска схола имеет много делени, мадам Иванов, – говорил он, заглядывая в каталог. – Схола от Венеция, схола от Флоренца, схола от Болонья, схола от Неаполи, схола от Парма и схола от Ром.

– Про какой такой ром вы ей рассказываете, капитан? – подвернулся к ним Николай Иванович. – Разве ром испанское вино? Ведь ром, кажется, ямайский. Ямайка…

– Чего ты суешься? Чего ты ввязываешься в разговор, не узнав, в чем дело! – накинулась на мужа Глафира Семеновна. – Разве у нас о вине речь! Только конфузишь меня перед капитаном.

– Однако я слышал, что капитан в разговоре про ром упомянул.

– Капитан ошибся! Нужно было сказать по-русски Рим, а он сказал по-французски Ром.

– Да, да, да. Рим-то ведь по-французски Ромом называется. Стало быть, я правильно слышал слово: ром. Ну, пардон, что не в точку…

Пошли картины Тициана, Леонардо да Винчи.

– Рафаэль Санцио! – воскликнул капитан.

– Да, да… Рафаэль… Я много слышала… – подхватила Глафира Семеновна, смотря больше на самого капитана, чем на картины.

К двум картинам Рафаэля «Святое семейство» и подойти близко было невозможно. Их загораживали целые городки художников-копировальщиков с их мольбертами, табуретами, ящиками красок. Как пики мелькали муштабели, как военные щиты выставлялись палитры. Приходилось или протискиваться между художниками, или смотреть на картины издали. Николай Иванович взглянул на одну из картин «Святое семейство» и сказал:

– Картина знакомая. Я ее сколько раз у нас в Петербурге видел.

– Да ведь то в снимках, в копиях, а это настоящая, оригинал.

– Краски полиняли, – проговорил супруг, чтобы что-нибудь сказать.

Капитан стоял около Глафиры Семеновны и, любуясь картиной, разъяснял:

– Нет цена на эта картина… Никакие деньги… Ни за каки деньги сделать оценка невозможно. Нет цена…

– Понимаю, понимаю. Конечно же это драгоценность.

Николай Иванович подошел к жене, подмигнул ей и произнес:

– Не довольно ли? Не пора ли на воздушок?

– Как: пора! Надо все осмотреть! Все, все, – возвысила она голос и умильно взглянула на капитана, как бы ожидая от него одобрение своим словам.

– Нет, я к тому, что ведь остальное можно осмотреть и завтра, а теперь лучше в какой-нибудь Капернаум прокатиться перед обедом.

– Нет, нет! Мы должны осмотреть все. Не правда ли, капитан?

Тот пожал плечами.

– Ну, тогда вы смотрите, что вам интересно, а я присяду и отдохну, – сказал Николай Иванович и опустился на триповый диван.

Кончилась картинами Луки Жиорлана итальянская школа и начались голландская с Рембрандтом и, наконец, фламандская. Пошли картины Рубенса, Ван Лика. Капитан, оставшись один с Глафирой Семеновной, бросил на нее свой томный взгляд и прошептал:

– Ваш муж, господин Иванов, есть большой прозаик.

– Да… Он немножко того… Он философ… Нет, не то… Как бы вам сказать… Он, он… Он материалист – вот что он.

– Си, си… Материалист, прозаик… Но ни… ни, мадам Иванов…

– У нас характеры разные… Мы часто не сходимся характерами.

– Ви другой женщина, мадам.

Капитан бросил на нее второй томный взгляд. Она вспыхнула и отвечала:

– Я люблю поэзию, я люблю художества.

– Си… си… сеньора. Ни имеете много сентимент, много… Как это?..

– Вы хотите сказать: чувств. Я женщина, а он мужчина.

– Чувств, чувств… Си, сеньора. Много, много чувств!..

Капитан схватил ее за руку и крепко пожал ее руку.

Она уже пылала как маков цвет и говорила:

– Полноте, полноте… Что вы!

– Я лублу такой дам… Но ваш муж…

– Мой муж хороший человек, но он именно прозаик и бывает иногда грубоват, – начала выгораживать Глафира Семеновна мужа, а сама думала: «Нет сомнения, что капитан начинает ухаживать за мною. Но неужели я могу нравиться ему… с этой несчастной укушенной губой?»

Шли Рембрандты, Ван Дики, Теньеры… Но Глафира Семеновна хоть и смотрела на произведения их кистей, но мало что видела… Она думала о капитане, о своей губе. Мысли путались.

«Впрочем, что ж губа? Губа – ведь это временно… – мелькало у ней в голове. – Завтра опухоль будет меньше, а послезавтра и совсем исчезнет. Капитан все это очень хорошо понимает. Он бывал в Японии, в Китае. Но какой прекрасный человек! Какой у него нежный голос… А глаза, глаза… Прямо, можно сказать, огненные… И брюнет, брюнет, как вороново крыло!»

Она прикрыла свою губу носовым платком и с восторгом посмотрела на капитана.

«Прелесть что за мужчина!» – сказала она себе мысленно и тяжело вздохнула.

Вздохнул и капитан. Фламандская школа кончилась. Начались картины старинных немецких художников и французских.

– Немецки схола, а там французски… – сказал капитан.

– Слишком много впечатлений, слишком, – говорила Глафира Семеновна. – Я устала, и многое у меня как-то мелькает…

Она сделала жест перед глазами.

– Там еще скульптюр… – произнес капитан, указывая в пространство.

– Нет, скульптуры уж можно посмотреть завтра, а теперь осмотрим наскоро картины и поедем куда-нибудь в другое место. Видите, какой у меня муж! Ему скучно.

– О, муж! Ваш муж…

Капитан покачал головой.

Они осмотрели наскоро картины и подошли к Николаю Ивановичу. Тот сидел на диване с открытым ртом и посапывал. Он спал.

– Боже мой! Вот варвар-то! – проговорила Глафира Семеновна, разбудила его и сказала: – Как тебе не стыдно спать в таком месте. Срамник. Вставай… Мы все осмотрели… Кончили… Поедем куда-нибудь… Куда ты хотел?

Супруг поднялся с дивана и, щурясь на свет, произнес:

– Стомило маленько… Уж вы извините, капитан… Сегодня рано встали… Ездили в ваш собор… в катедраль…

Они направились к выходу. Капитан подал Глафире Семеновне руку. Николай Иванович шел сзади их и позевывал.