Текст книги "Под южными небесами. Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Биарриц и Мадрид"

48

Вечером за чаем, сидя около самовара, Глафира Семеновна сказала мужу:

– Скучно здесь… Довольно пожили… Да и надоело. Поедем в Испанию.

– Куда? – спросил Николай Иванович.

– В Испанию… В Мадрид… А может быть, и дальше. Лучше там покупаемся.

Лицо Николая Ивановича прояснилось.

– В хересовую землю хочешь съездить? Поедем. Об этой земле я давно воображал. Там Херес де ли Фронтера, Малага… Аликанте… Все хорошие вина, – проговорил он.

– Вовсе я тебе предлагаю ехать туда не из-за вин, а просто из-за того, чтоб посмотреть, что это за Испания такая. Какие там люди. Об Испании я много в романах читала. И сколько мы пьес на сцене из испанской жизни видели! Дон Алварес. Пипита, Фернандо… А теперь все это в натуре посмотрим.

– Да ведь и я читал. А стихов-то сколько про испанок!

 
Ночной зефир струит эфир.
Шумит, бежит Гвадалквивир.
 

– Вот и в Гвадалквивире докупаемся. А то один пляж да пляж в Биаррице. Право, уж надоело, – подхватила супруга. – Там ведь теплее, чем здесь, в Биаррице, там южнее.

– Да я с удовольствием. Посмотрим испанок, как они с кастаньетами качучу пляшут. Там, говорят, все это прямо на улице. Испанец забренчал на гитаре, а кухарка шла в мелочную лавочку за провизией. Как услыхала звук гитары, сейчас корзину с провизией ставит на землю, вынимает из кармана кастаньеты и жарит качучу во все пятки. Я читал. Там качуча на каждом шагу. И хорошенькие они, говорят, шельмы!

 
Скинь мантилью, ангел милый.
И явись, как ясный день.
Сквозь чугунные перила
Ножку дивную продень.
 

– Видишь, я и стихи помню, – похвастался Николай Иванович, продекламировав. – Там каждый шельмец с гитарой. Гитара, кастаньеты и нож испанский.

– Так вот и поедем туда, – еще раз сказала супруга. – Поедем послезавтра. Завтра утром я последний раз выкупаюсь в море, а послезавтра поедем. Лучше же в Мадриде покупаемся в Гвадалквивире. Все-таки разнообразие.

– Да Мадрид не на Гвадалквивире. Вот как вас хорошо в пансионе географии-то учили, – сказал муж.

– А какая же там река?

– Париж на Сене, Лондон на Темзе, Мадрид на Манзанаресе. Видишь, как я знаю. О, я помню, мне за этот Манзанарес как досталось! Я в карцере из-за него, проклятого, в коммерческом училище сидел. И вот зато отлично теперь его помню.

– Ну, вот в Манзанаресе и покупаемся, – проговорила супруга.

Николай Иванович пел:

 
Вот зашла луна златая.
Тише… Чу, гитары звон…
Вот испанка молодая
Оперлася на балкон.
 

– Пожалуйста, не козли, – остановила его Глафира Семеновна. – Так едем.

– Сделай, брат, одолжение. Я с удовольствием. Только надо будет книжку испанских разговоров купить. А то ведь по-испански ни ты, ни я ни в зуб.

– И не надо. По-французски-то уж где-нибудь говорят, а где никак не говорят, будем пантомимами объясняться. Поймут. В Турции объяснялись же, а тоже не говорили по-турецки.

– Как не говорили? У меня был с собою словарь общеупотребительных турецких слов, – сказал Николай Иванович.

– И все равно он лежал в саквояже без употребления, – стояла на своем жена.

– Врешь, я по нем разговаривал по-турецки, сколько раз заказывал армяшке самовар ставить, и меня понимали. Нет, книжку испанских слов надо купить. По ней все-таки хоть счет-то, цифры-то будешь знать.

Наутро Николай Иванович купил в книжной лавке в улице Мазагран французско-испанский словарь и путеводитель по Испании Ашетта, а в шляпном магазине испанскую фуражку без козырька, для дороги. Утром Глафира Семеновна выкупалась в море в последний раз. Она была в полосатом костюме и заинтересовала какого-то толстяка в парочке из шелковой небеленой материи. Толстяк имел красное широкое лицо с двойным подбородком и маленькими усиками. Он долго рассматривал ее в большой бинокль, что ей доставило большое удовольствие, и она проделала перед ним все свои балетные позы, ложась на руки беньера. Это ее несколько примирило с Биаррицем. Гуляя после купания на пляже, она спросила у Оглоткова про толстяка, кто он такой. Оглотков всех знал и отвечал:

– Румын. Румынский князь… Боярин… Бояр, как их здесь называют французы. Ужасный дурак, – прибавил он про толстяка. – Вчера весь вечер, играя в казино в лошадки, ставил все на одну и ту же лошадь и продул изрядное количество франков.

Супруги Ивановы сообщили Оглоткову, что они завтра едут в Испанию, в Мадрид.

– Одобряю. Это совсем по-аристократически, в тоне. Здесь часто так делают, – сказал Оглотков. – Насмотрятся здесь на маленький бой быков, а потом едут в Мадрид смотреть на большие бои быков.

– Поедемте с нами. Я с мужем… Вы с вашей супругой. Нам будет веселее, – пригласила его Глафира Семеновна.

– С удовольствием бы поехал, но не могу. Я был в Испании, но не был в Мадриде. Я доезжал только до Сан-Себастьяно, чтобы видеть настоящий бой быков, а это отсюда из Биаррица рукой подать. Но мы здесь, в Биаррице, тоже долго не останемся и переедем в Париж. Наша партия лаун-тенниса едет в Париж и проживет там недели полторы. Это тоже в тоне высшего круга. А я не могу отстать от них. У нас там, в Париже, назначено два обеда и два завтрака. На этих обедах я познакомлюсь с двумя-тремя французскими сенаторами. По всем вероятиям, Зола с нами обедать будет, потом знаменитая французская актриса… Как ее?.. Ну, да все равно. Вот и этот румынский бояр, о котором вы спрашивали, будет с нами в Париже. Он хоть и дурак, но большой аристократ. Придворный румынский магнат. Вчера мы его тоже приняли в наш кружок.

– Какие деньги ходят в Испании? – спросил Николай Иванович у Оглоткова.

– Деньги? Наши русские полуимпериалы отлично ходят. Да и сторублевые бумажки, но все это надо менять на испанские кредитные билеты. Курс низкий. Там счет на пезеты. Это то же, что франк, но по курсу они ниже. Испанских пезет давали мне на сторублевую бумажку что-то триста сорок или триста сорок пять, а ведь франков французских дают только двести шестьдесят семь. В конторе «Лионского кредита» вам отлично разменяют. Вы здесь, в Биаррице, разменяете, чтоб на испанской границе вам иметь при себе испанские деньги. И прямо отсюда билет до Мадрида не берите. Зачем франками платить, если они дороже пезет! Вы вот как сделайте: отсюда возьмите билет только до испанской границы, а с испанской границы до Мадрида вы уж пезетами заплатите. Мелкие деньги такие же сантимы, как и здесь во Франции, но называются они сентиемес. Монета в пять пезет называется по-испански дуро.

– Дура? – спросил Николай Иванович. – Какое название!

– Не дура, а дуро. Ну, а затем позвольте раскланяться с вами. Если больше не увидимся, то счастливого пути.

Оглотков пожал руки супругам Ивановым и удалился.

Супруги Ивановы назначили отъезд завтра утром.

Поезд отходил в десять часов. Вечером к ним пришел доктор Потрашов и его тетка старуха Закрепина. Они напились вместе чаю из самовара, который Ивановы решили взять с собой в Мадрид. Закрепина была вместе с своей собачонкой Бобкой и говорила Глафире Семеновне:

– Конечно, вам это трудно сделать, но я попросила бы вас привезти мне из Мадрида маленького испанского пуделька…

– Боже избави! – воскликнула Глафира Семеновна. – Тащиться с собакой около пяти тысяч верст!

– Да нет, нет, я это так… не подумавши, – спохватилась Закрепина. – Ведь вы живете в Петербурге, а мы в Москве. Конечно, можно и переслать, но нет, не надо.

– Добрейшая Софья Савельевна, меня муж изводит в дороге, а тут еще пуделя вези. Нет, уж извините. Если что-нибудь другое вам привезти – извольте.

– Другого ничего не надо.

– Может быть, хотите испанский кружевной шарф? Там, я думаю, они дешевы, – предложила Глафира Семеновна.

– Нет, испанского шарфа мне не надо, что мне испанский шарф! – отказалась Закрепина. – Впрочем, если найдете в Мадриде какой-нибудь оригинальный ошейничек, то привезите для Бобки. Ценой не стесняйтесь. Ошейник вы мне пришлете из Петербурга в Москву, и я тотчас же вышлю вам деньги.

Глафира Семеновна улыбнулась.

– Дались вам эти собаки! – сказала она Закрепиной.

– Душечка, живу ими. Так вот, если ошейничек…

– Хорошо, хорошо.

Напившись чаю, доктор и Закрепина ушли от Ивановых, обещаясь завтра приехать на железную дорогу проводить их в путь.

49

Десятый час утра. Муниципальный омнибус тащится в гору и увозит супругов Ивановых на станцию Южной железной дороги, находящейся от города верстах в четырех. Биаррицкие гостиницы не имеют своих омнибусов, и доставку приезжих со станции в гостиницу и из гостиниц на железную дорогу принял на себя город и собирает с путешественников франки. Дорога местами высечена в скалах. На скалах чахлые хвойные деревья. Кой-где попадается такой же чахлый, низенький, с кривыми стволами и с желтыми обсыпающимися листьями кустарник. Кусты цепкой розы или плюща обвивают иногда эти кривые стволы, и гирляндами свешиваются вниз. Глафира Семеновна сидит в омнибусе среди коробок со шляпками, баульчиков, корзиночек с провизией и фруктами. Тут же ящик, в котором находится бюст Николая Ивановича из глины. Николай Иванович сидит рядом с женой. Против них помещается старик англичанин в желтом клетчатом длинном пальто и в такой же клетчатой шотландской фуражке с лентами на затылке. Это один из тех англичан, которых Оглотков представлял Глафире Семеновне после ее купального дебюта в море. Англичанин этот краснолиц и с клочком седой бородки, торчащей из-под подбородка. Ни на каком языке, кроме английского, он не говорит. Глафира Семеновна считает его своим поклонником, и, когда он сел в омнибус и поклонился ей, она подала ему руку и, хотя по-английски не говорит, обменялась с ним несколькими словами.

– В Мадрид? – спросила она его.

– О, есс, мадам… – кивнул он.

– By парле эспаньоль?

– О, но… мадам.

– Вот уж и знакомый спутник нам явился до Мадрида, но тоже не говорит по-испански, – сказала она мужу.

– Вот наш испанский язык, – проговорил Николай Иванович, вынул из кармана маленькую книжечку в красном переплете и хлопнул ею по коленке. – Пятнадцать слов уже знаю, а в вагоне нечего будет делать, так еще с сотню выучу. Один – уно, два – дос, три – трес, четыре – куарто, пять – синко…

– Ну, довольно, довольно, – остановила его супруга.

– Знаю даже, как бутылка и рюмка по-испански. Бутылка – ботеля, рюмка – васса.

– О рюмке уж забудь в Испании.

– Это в хересовом-то государстве? Да ведь это все равно что быть в Риме и не побывать в соборе.

Но вот и миниатюрная желтенькая железнодорожная станция. Мрачный носильщик-баск в тиковой полосатой блузе и красном вязаном колпаке принял от супругов их багаж.

– Трез пьес, – сказала ему Глафира Семеновна и прибавила: – Чертова дюжина. Не будь твоего бюста, у нас было бы только двенадцать мест, – обратилась она к мужу. И зачем тебе этот бюст понадобился!

– В воспоминание моей славы и известности.

На станции они встретили доктора Потрашова, старуху Закрепину и ее неизменного спутника Бобку.

– Вот мерочка для ошейника Бобки, – заговорила, поздоровавшись, Закрепина и подала Глафире Семеновне розовую ленточку. – Пожалуйста, купите ему. Поищите, только что-нибудь пооригинальнее.

– Мы тоже снимаемся послезавтра с якоря и едем на Гивьеру, – сообщил доктор. – Мой патрон говорит, что быть на юге Франции и не побывать в Монте-Карло грешно.

Пассажиров, отправляющихся с поездом до испанской границы, было наперечет: кроме супругов Ивановых и англичанина, ехали только четыре монахини в белых пелеринах и белых шляпках с развевающимися по воздуху лопастями, откормленные, краснощекие, да крестьянская чета басков – оба пожилые: муж с тщательно выбритым подбородком и верхней губой, в синей туго накрахмаленной блузе и жена в коротком черном коленкоровом платье, синем переднике и в повязке на голове, как повязывались когда-то наши купчихи. Крестьяне везли корзинку с квакающими утками и клетку с какой-то певчей птичкой.

Билеты супруги Ивановы купили до испанской границы, до Ируна.

– В Ируне будете с небольшим через час… – рассказывал им доктор. – Только несколько полустанок проехать. Последняя французская станция Анде… В Ируне пересадка в испанский поезд и таможня. Французские вагоны не могут войти на испанские рельсы. Испанский путь уже французского.

– Стало быть, это совсем как у нас в России, – сказал Николай Иванович. – Наши вагоны тоже не годятся для иностранного пути.

– Ла, да… В Испании вы найдете много похожего на ваши русские порядки, – кивнул доктор.

– А в таможне сильно притесняют? – спрашивала Глафира Семеновна.

– Я переезжал испанскую границу почти без багажа, но говорят, что испанская таможня самая снисходительная из всех таможен.

– Ах, дай-то бог…

Но вот семафор дал знать, что поезд подходит. Вдали от Байоны показался дымок. Он увеличивался, и вот показался уже несущийся на всех парах локомотив. Минута, две, и поезд остановился на станции.

Монахини и чета басков с птицами полезли в третий класс, супруги Ивановы заняли места в первом классе и тотчас же открыли окно. Носильщик втащил в купе их багаж. Принимая ящичек с бюстом мужа, Глафира Семеновна опять выбранилась.

– Глиняный бюст везем, – сказала она доктору, подходя к окну. – И еще если бы бюст-то похожий был, а то так же похож на моего супруга, как на черта. И эту глину мы должны теперь таскать за собой пять-шесть тысяч верст по железным дорогам.

– Однако ведь и ты свой барельеф везешь. Он тоже из глины, – заметил супруг.

– Я и ты! И наконец, барельеф укладистый, а то бюст. Кондукторы забегали и стали закрывать купе.

– Ну, прощайте, – сказал доктор супругам. – Счастливого пути.

– Прощайте… – повторила старуха Закрепина, подняла свою собачонку, поднесла ее к окну и сказала: – Проститесь с Бобкой-то, поцелуйте его. Ведь из-за него у меня с вами перебранка-то произошла, когда мы подъезжали к Байоне. Помните? Встретились врагами, а расстаемся друзьями. Помните? – еще раз спросила она.

– Как не помнить, – отвечала Глафира Семеновна.

– Ведьмой ведь вы меня, милушка, тогда назвали, старой ведьмой.

– Бросьте, Софья Савельевна. Вспомните пословицу: кто старое помянет, тому глаз вон. Зато теперь мы друзья. Будете в Петербурге, милости просим к нам.

– И ко мне в Москве пожалуйте. Адрес мой у вас есть. Со всеми собаками моими вас перезнакомлю. Ну, прощайся, Бобка! Целуй их. Наклонитесь к нему, душечка, и он лизнет вас.

– Нет, уж я так его поглажу. Прощай, Бобка.

И Глафира Семеновна тронула собачонку за голову. Тронул и Николай Иванович, сказав:

– Прощай, шершавый!

– Вот уж вовсе не шершавый! Шерстка у него как пух… – обиделась старуха Закрепина.

Свисток. Поезд тронулся.

– Прощайте! Прощайте! – раздавалось с платформы.

Николай Иванович стоял у открытого окна и бормотал испанские слова:

– Хлеб – пан… женщина – эмбре… апельсин – наранха… человек-мужчина – омбре… Больше пятнадцати слов знаю.

50

Направо и налево редкий лесок: чахлые дубки, обвитые плющом, сосна, тоже чахлая, – вот картины, мимо которых пробегал поезд. Но вот он выскочил на берег моря. Красовался своей голубой далью Бискайский залив, кое-где виднелись белые пятнышки парусных судов. Раздался свисток. Подъезжали к станции.

– Это Сан-Жан… – проговорила Глафира Семеновна, сидевшая с книжкой путеводителя Ашетта. – Здесь тоже купальное место и, говорят, удивительно дешевая жизнь. У старухи Закрепиной тут знакомое семейство виллу нанимает и какие-то пустяки за три месяца платит. Мы ездили сюда с ней. Тут хорошенькая церковь, хорошенькое кладбище.

– А отчего же я-то не был? – спросил Николай Иванович.

– Ты спал. Ты ведь многое проспал.

В Сан-Жане поезд встречали дамы с взрослыми дочками и подростками, нарядные, но одетые по-дачному, без шляп. Точь-в-точь как у нас, в России, на железнодорожных платформах дачных местностей. Много было кормилиц и нянек с грудными ребятишками в колясочках. Кормилицы были одеты в пестрые костюмы французских крестьянок и обвешаны лентами разных цветов. Тут были и бретонки, и нормандки, и эльзаски.

Поезд стоял минуты три и помчался в Аиде, последнюю французскую станцию перед испанской границей.

– Только уселись, и через четверть часа в другие вагоны уж пересаживаться придется, – с неудовольствием сказала Глафира Семеновна, следившая по путеводителю.

– Да неужели? – удивился муж. – Стало быть, надо искать в словаре, как по-испански зовется носильщик.

И он развернул красненькую книжку французско-испанского словаря.

– Не трудись. И без словаря найдется носильщик и перетащит наши вещи, – заметила ему супруга.

Через минуту он произнес:

– Слова «носильщик» нет, но зато есть слова: отворите мне дверь. Запомни, Глаша: «Абра устет ля пуэрта». Извозчик – вочера, а слова «чемодан» – нет. Купе – берлина. Вот это тоже нужное слово: «берлина, берлина».

Морской берег скрылся из глаз. Поезд бежал мимо маленьких ферм с крестьянами в красных колпаках, работающими в огородах. Стояли голые яблони и груши. То там, то сям коровы и козы щипали траву; попадались маленькие стада овец.

– Анде… – сказал кондуктор, входя в купе, и отобрал билеты.

– Слава богу, сейчас Испанию увидим, – сказал Николай Иванович. – Гитара, кастаньеты… испанские костюмы… испаночки в коротеньких юбочках… Какая самая лучшая еда испанская? Ты не знаешь? – спросил он жену.

– Да почем же мне-то знать!

– При первой же остановке на станции надо непременно поесть чего-нибудь самого испанистого.

– Сигары в Испании дешевы – вот что можешь себе купить, – сказала Глафира Семеновна мужу.

– Всенепременно. Гитару, кастаньеты, сигар, испанский нож – всего, всего себе накуплю, – отвечал муж. – Но вот вопрос: как сигары провезти мимо таможен?

– А я-то на что? Дама, да чтобы не могла тебе провезти двух ящиков сигар! В лучшем виде провезу.

– А как?

Глафира Семеновна улыбнулась.

– Конечно уж не в чемодане. Ты сам знаешь как… Точно так же, как я тебе русские папиросы протаскиваю, – сказала она.

Вот и станция Анде.

– Последние француженки… – проговорил Николай Иванович, выглянув в окно и увидав девушек-подросточков, продающих в глиняных кувшинах ключевую воду. – Прощайте, француженки! Адье… Сейчас испанки начнутся, – кивнул он им.

Поезд стоял недолго и тихим ходом двинулся к испанской пограничной станции Ирун.

– Мост сейчас будет… Пон… – заметила Глафира Семеновна, прочитав в путеводителе. – Каменный мост через реку Бидасову. Мост длиной в 750 метров. По эту сторону моста Франция, а уже по ту – Испания.

И точно, стали переезжать мост. При въезде на него стояли пять-шесть французских солдат в красных панталонах и в кепи. Когда же переехали его, показались солдаты в серо-голубых панталонах, в серо-голубых пелеринах и в лакированных треуголках.

– Испанские солдаты… Смотри, испанские солдаты… – указал Глафире Семеновне муж.

Лакированные треуголки были надеты у испанских солдат углами по бокам. Солдаты были с ружьями без штыков и имели их на ремнях, перекинутыми через плечи.

Вот и станционные постройки. За движущимся поездом бежит добрая полусотня оборванных мальчишек-подростков в испанских фуражках без козырьков. Некоторые из них босиком, некоторые с окурками папирос в зубах. Они подпрыгивают перед окнами вагонов и что-то кричат, делая знаки руками. Стоит на платформе в ожидании поезда начальник станции без форменной одежды, но как у нас – в красной фуражке. На станционном доме над дверями надписи: Posada, Venta.

– Вот я и знаю, что такое значат посада и вента, – хвастался перед женой Николай Иванович. – Посада – это буфет, а вента – погребок, винная лавочка.

– Как тебе не знать! Ты только хмельные слова и изучаешь, – кивнула ему жена.

– Врешь. Знаю, и носильщик как по-испански.

– Ну, а как?

– Носильщик-то? – запнулся Николай Иванович. – Как носильщик-то? Ведь вот все время твердил, как носильщик по-испански, – и забыл. Сейчас разыщу, – сказал он и, схватившись за словарь, начал его перелистывать.

– Да уж некогда теперь… Брось… Как-нибудь и без испанского языка позовем. Видишь, поезд остановился, – проговорила Глафира Семеновна, снимая с сеток свои коробки.

В вагон вскочили мальчишки, трещали без умолку, рвали у ней из рук коробки и называли ее мадам. Она не давала им вещей и кричала:

– Прочь! Прочь! Не дам ничего! Нам нужен портер, настоящий носильщик, с форменной бляхой. Николай Иваныч, нельзя же доверить наш багаж этим оборванцам, – обратилась она к мужу. – Растащат. Да брось ты книгу-то! Где же теперь отыскивать слова!

– Сейчас, сейчас… Ах ты, несчастие! Надо же случиться так, что как только понадобилось слово – сейчас и забыл его! Брысь! – крикнул он на мальчишек и показал им кулак, а затем вышел из вагона на платформу и стал кричать: – Портер! Портер!

Кричал он и махал руками долго, но никто не показывался. Наконец к нему подбежала старуха в короткой очень пышной юбке и синих чулках и заговорила по-испански, вырывая у него из рук кожаный саквояж.

– Поли ты к черту, ведьма… – говорил он ей. – Нам нужно портера… Мужчину… Омбре… а не бабу… Омбре, омбре… – повторил он, вспомнив, что мужчина по-испански омбре, и при этом указывал себе на грудь. – Омбре с номером на груди. Омбре… Номер… Номеро…

Женщина поняла, что от нее требуют, обернулась, крикнула: «Фернандо!» – и замахала кому-то руками.

Подбежал старик в фуражке блином и в полосатой шерстяной фуфайке. Величая Николая Ивановича словом «кабалеро», он полез, по его указанию, в вагон, выгнал оттуда мальчишек, дав некоторым из них по подзатыльнику, и стал принимать от Глафиры Семеновны ручной багаж.

– Нет здесь носильщиков с номерами. И этот без номера. Но все-таки солидный человек и на него можно положиться, – сказал Николай Иванович жене. – В таможню… Луан… – обратился он к носильщику.

– Си, кабалеро… – кивнул ему носильщик и стал вытаскивать из вагона вещи.