Текст книги "Под южными небесами. Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Биарриц и Мадрид"

60

Было восемь часов утра. В Авиле пили утренний кофе. Станционные лакеи, очевидно недавно только проснувшиеся, с немытыми лоснящимися лицами, заспанными глазами и в туфлях, надетых на босую ногу, наливали в большие чашки из жестяных кофейников кофе, смешанный уже с молоком, и клали около каждой чашки по сдобной булке в виде толстой палочки. Лысый хозяин буфета в очках и с папироской в зубах ходил с медной чашечкой и собирал с потребителей деньги. На отдельном столике над керосиновыми грелками что-то разогревалось на металлических тарелках. Это были фаршированные мясом громадные луковицы, о которых мечтал монах, еще только подъезжая к станции Авиля. Монах тотчас же набросился на них и взял себе на тарелку три штуки. Взял и Николай Иванович одну луковицу, говоря жене:

– Наконец-то добрались до чего-то настоящего испанистого.

Сидя рядом с Глафирой Семеновной, монах с каким-то зверским аппетитом ел луковицы, одолел две из них, третью завернул в бумагу, спрятал в карман рясы и стал пить кофе.

Николай Иванович одолел только пол-луковицы, отодвинул от себя тарелку и произнес:

– Ничего… Так себе… Только уж очень испанисто. Весь рот сожгло.

Здесь же на станции ему пришлось увидать и первую гитару в Испании. На ней перебирал струны и пел слепой нищий, что не мешало ему назвать Николая Ивановича кабалеро, когда тот молча подал ему медную монету.

– Только потому и подаю ему, что первая гитара, – сказал Николай Иванович жене.

Поезд опять помчался. Вошел кондуктор и зажег огонь в купе. Монах пояснил:

– До Эль-Эскориаль – шестьнадесят тунель…

– Боже мой! Значит, опять в темноте поедем, – вскричала Глафира Семеновна. – Как это несносно! Что это за дорога такая, что почти вся под землей!..

– Два часи – и мы в Мадрид, – продолжал монах.

Для пояснения своих слов он показал Глафире Семеновне два пальца, потом вынул из кармана завернутую в бумагу фаршированную луковицу, захваченную из станционного буфета, и принялся доедать ее. Глафира Семеновна невольно улыбнулась и сказала:

– Какой у вас хороший аппетит, падре…

– Аппетит? Хороши, хороши… Болша аппетит… – отвечал монах, указал на виднеющиеся в окно вдали готические серые постройки и пояснил: – Куван… монастер… много, много монастер в Авиля… Санта-Тереза… Сан-Томас… Сан-Хозе… – перечислил он, прожевывая остатки фаршированного луку и стал запивать вином.

Но вот поезд влетел в первый туннель, минут через пять из него выскочил, дал полюбоваться на какие-то довольно живописные развалины, поросшие плющом, и снова влетел во второй туннель.

– В какой гостинице нам остановиться, падре? – спрашивал Николай Иванович монаха. – В какой остерии взять комнату, когда приедем в Мадрид?

Монах понял и дал ответ.

– Hotel de la Paix… Puerta del Sol… Там говорух французская.

– Ну вот… Так нам советовали и в Биаррице. Это в центре города?

– Центрум, центрум… – подтвердил монах.

– И табльдот есть? – спросила Глафира Семеновна монаха.

– Си, си, хороша фонда… Хорошо вино… Хорош комида… дине… Пансион… Си… – кивал монах.

Глафира Семеновна от нечего делать считала вслух туннели, через которые поезд проезжал. После шестого туннеля открылась прелестная горная панорама.

– Сиерра-де-Толеда… – указал монах на горы.

Поезд убавлял ход и остановился на станции.

Кондукторы бегали по платформе и во все горло кричали:

– Ля-Каньяда! Ля-Каньяда!

В открытое окно купе, где сидели супруги, хорошенькая, но грязная и с растрепанными волосами девочка в черном платье и розовом ситцевом платке, накинутом на плечи и завязанном по талии, совала блюдо с печеньем, посыпанным сахаром. Монах купил у ней десяток этого печенья, предложил супругам и сам начал его жадно есть, приговаривая:

– Хорошо… Ох, хорошо!..

Супруги могли только дивиться, что в него влезает столько всякой пищи.

Опять пять-шесть туннелей, и в результате остановка на станции Ляс-Навас-дель-Марквец.

Монах и здесь не обошелся, чтобы не потешить свое чрево. Он купил большую грушу, систематически обрезал ее от кожуры и съел, разрезав на мелкие кусочки.

Но вот поезд, пролетев опять через несколько туннелей, остановился у вокзала Эль-Эскориаль – знаменитой королевской резиденции. Платформа и здесь не была чище, чем на других станциях. В ожидании поезда на станции покуривали папиросы несколько офицеров в медных блестящих касках с петушьими перьями, перетянутые в рюмочку, и в донельзя узких серо-лиловых рейтузах. Офицеры встречали какого-то жирного и коротенького военного, но в форме другого образца. Он вышел из вагона второго класса вместе с молоденькой дамочкой в бледно-желтом платье и нес в руках веер, зонтик и саквояж. Офицеры бросились к ним и почтительно кланялись. Поезд снова помчался. Глафира Семеновна заглянула в путеводитель и сказала:

– До Мадрида остались только две станции: Виляльба и Поцуэло.

В Виляльбе монах купил тарелку винограду и съел, поделившись, впрочем, с Глафирой Семеновной. Виляльба станция узловая. Около нее дорогу пересекает другая железная дорога.

Тотчас же после Виляльбы стали переезжать железный мост через довольно большую реку. Монах указал на нее и сказал:

– Рио Гвадаррама…

На реке с моста виднелись барки. Пыхтел маленький буксирный пароходик, тащивший плоты мелкого леса. Местность становилась веселее. На берегах реки копошились люди. Вдали вырисовывалась белая готическая церковь, окруженная садом с вечно зелено-серыми оливковыми деревьями. Перебежали мост и неслись мимо кладбища, затем показалась фабрика с высокой трубой.

Вот и последняя станция перед Мадридом – Доцуэло. Это дачное место мадридцев. Сюда переезжают они в жаркие летние дни. Много зелени. Пожелтевший лист виднеется уже реже. В садах беленьких дачных домиков с умышленно маленькими окнами, прикрытыми решетчатыми шторами, растут рогатые агавы, из-за заборов выглядывают лопастые кактусы.

– До Мадрида только семь километров осталось, – сказала Глафира Семеновна, справившись в путеводителе, закрыла книгу и стала связывать свои пожитки, когда поезд тронулся.

– Падре… – обратился Николай Иванович к монаху. – Ехали мы, ехали с вами, и ни вы не знаете, как меня зовут, ни я вас… Вот вам моя карточка, и позвольте вашу, если у вас есть. Все-таки будет воспоминание.

И он подал свою карточку. Монах надел пенсне на нос и довольно бойко прочитал сначала по-русски, а потом по-французски:

– Николай Иванович Иванов… Николя Иванов, де Сант Петербург, – и сказал про себя, дотронувшись рукой до груди: – Я есмь Хозе Алварес. Карты нет… – развел он руками, достал свою записную книжку, вырвал листок и написал на нем по-русски «Хозе Алваресъ», но без буквы «ъ».

Николай Иванович взял листок бумажки, и они потрясли друг другу руки.

Через минуту монах указал в открытое окно и проговорил:

– Мадрид…

Супруги подошли к окну. Открывалась панорама вниз, в котловину. Виднелись куполы церквей, башни, черепичные крыши.

Еще несколько минут, и поезд стал тихо въезжать под стеклянный станционный навес Мадрида.

Монах прощался с Глафирой Семеновной и сказал:

– Адье… Будь здрава, сеньора Иванов. С Богом…

61

На вокзале отец Хозе Алварес тотчас же кликнул носильщиков для себя и супругов Ивановых и рассказал, чтобы последних посадили в омнибус и отвезли в Hotel de la Paix. Любезность монаха простерлась настолько, что он даже рассказал супругам, сколько нужно заплатить носильщику по существующей таксе.

И вот носильщик повел супругов к выходу. Вокзал Мадрида не отличался чистотой от других железнодорожных станций, мимо которых проезжали супруги. И здесь пол давно не видал метлы и был буквально усеян окурками папирос, сигар, фруктовой кожурой, луковыми перьями и даже яичной скорлупой. На станции было много праздной публики из простого класса, по большей части мужчин в пиджаках, фуражках и фетровых шляпах с широкими полями. Белые сорочки отсутствовали. Мужчины эти буквально ничего не делали. Они стояли группами, прислонясь спиной к стенам и решеткам, курили, пили воду из глиняных кувшинов девочек-продавальщиц и ели из корзин продавцов закусок и фруктов. Лень так и вырисовывалась во всех их фигурах. Все это были рослые, смуглые здоровяки в черных усах и бакенбардах, с давно не бритыми подбородками.

Супругам Ивановым пришлось пройти сквозь цепь железнодорожных служащих, которые отобрали у них проездные билеты, затем сквозь цепь таможенных солдат, потрогавших для проформы их багаж и спросивших, не везут ли супруги чай, табак, спирт. Вот подъезд с выставившимися в ряд посыльными из гостиниц в фуражках кастрюльками и с позументом на околышках. Здоровеннейший усач с бляхой на борте пальто, гласящей о его принадлежности к Hotel de la Paix, принял багаж супругов, впихнул их самих в омнибус, и лошади помчались.

Первым делом супруги увидали грязную, плохо мощенную крупным камнем площадь, обстроенную серыми каменными домами с окнами, у каждого из которых был балкон с чугунными или железными перилами.

– Глаша! Вот они, балконы знаменитые, на которые выходят по ночам испанки слушать серенады, – указал Николай Иванович жене и при этом почувствовал какое-то замирание в груди. – Но знаешь что? На такой балкон забраться к милой по веревочной лестнице тоже ой-ой как трудно! Особливо вон туда, в третий или четвертый этаж.

– Да кто же туда взбирается? – удивилась супруга.

– Как кто? Понятное дело, возлюбленный. Побренчит, побренчит перед балконом на гитаре, она спустит ему веревочную лестницу – он и взберется по ней. Так, по крайней мере, в романах.

– Вздор. Веревочные лестницы – это не про Испанию. Это про рыцарей разных. А здесь гитара, серенада… Выйдет она на балкон и назначает свидание где-нибудь. А не нравится предмет, так возьмет и обольет его с балкона помоями.

– Про помои я не читал, – сказал супруг.

– А я читала. Или розу ему кинет с балкона, или помоями обольет.

Омнибус, трясясь по убийственной мостовой, проехал через какие-то каменные ворота, очень облупившиеся, приходящие в ветхость, и выехал на узкую улицу с такими же казенной архитектуры каменными домами с бесчисленными балконами.

– Надо узнать, что это за ворота, – сказал жене Николай Иванович, опустил стекло омнибуса, обращенное к козлам, и крикнул проводнику гостиницы: – Кель порт?

– Порт Сан-Висент… – отвечал тот.

– Порт Сан-Висент, – повторил Николай Иванович.

– Ну что ж, теперь тебе легче стало, что ты узнал, какие это ворота? – улыбнулась супруга.

– Однако, душечка, ведь мы и путешествуем только из любопытства.

Николай Иванович был в благодушном настроении, глядел на окно, на чугунные перила балконов и напевал:

 
Сквозь чугунные перила
Ножку дивную продень.
 

– Не только ножки дивной сквозь перила не продеть испанке, а и самой-то ей на балкон не выйти. Ты посмотри на балконы, – сказала Глафира Семеновна. – Почти на каждом балконе через перила перекинуты для просушки или детская перинка, или одеяло. Вон какая-то старая ведьма юбки встряхивает.

– Да, да, да… Поэзии мало. Но ведь теперь утро. А романс про вечер поется… Когда луна взойдет. Тогда уж, надеюсь, все это с балкона убирается.

Балконы в самом деле были все увешаны чем-нибудь для просушки или проветривания. Если не перины, одеяла, то на них висели какие-нибудь принадлежности мужского или дамского туалета: суконные панталоны, пальто, юбки. Вот на одном из балконов выколачивают подушку от кресла, на другом сушатся на веревке чулки, носки, полотенца, детские рубашонки.

– Не поэтично днем, не поэтично… – повторял Николай Иванович. – Но вот посмотрим, что ночью будет. Ночью нам непременно нужно будет по Мадриду прогуляться.

 
Вот взошла луна златая…
Тише… Чу, гитары звон.
Вот испанка молодая
Тихо вышла на балкон…
Ночной…
 

Фу, какая мостовая! Даже язык себе прикусил, – сказал он.

– И я очень рада. Ништо тебе… Не пой, – проговорила Глафира Семеновна. – Только нервы мне раздражаешь. И совсем не идет к тебе пение чувствительных романсов.

– Но где же костюмы испанские, где же они?! – воскликнул Николай Иванович. – Вот уж мы и в Мадриде, в самом центре Испании, а костюмов не видать. Пиджаки, обыкновенные дамские шляпки с цветами, платья с буфами на рукавах…

– Вон испаночка у подъезда в кружевном головном уборе стоит, – указала Глафира Семеновна мужу. – Видишь, каштаны у разносчика покупает.

– Да, да… Но, однако, у нее только на голове испанский убор, а платье-то с длинной юбкой и рукава с буфами. Все-таки это первая мало-мальски испанистая женщина.

Выехали на более широкую улицу. Мостовая несколько лучше, из отесанного камня, но дома такие же серые, грязные, и в каждом доме винная лавка с надписью Venta.

– Питейных-то заведений сколько! Наши русские города Мадрид может перехвастать, – заметил Николай Иванович. – Куда ни взглянь – везде «вента». А вот сколько уж проехали, а гитары и кастаньет не видать. Да что кастаньет! Вееров мы не видим. Нет, не так я себе Испанию воображал!

Проезжали мимо неоштукатуренного здания казарм. У ворот стояли солдаты в фуражках без околышек, в красных штанах и коротких серых пелеринах поверх мундиров. Гостиничный проводник наклонился с козел к окну и прокричал:

– Caballeriazas reales!

Глафира Семеновна вздрогнула.

– И чего он орет! Все равно мы ничего не понимаем, – сказала она.

Проехали мимо церкви с массой нищих на паперти и с дверью, завешанной кожаной занавеской.

– Вот еще одна испанка в кружевном уборе вместо шляпки, – указала Глафира Семеновна на выходившую из церкви молодую женщину с молитвенником в руке.

– А юбка опять длинная, и никаких красных чулочков, в которых всегда рисуют испанок, – вздохнул в ответ супруг.

Показался рынок с галереей лавок со всевозможными товарами, но лавки не располагались по торгам, а чередовались как попало: лавка с шелковыми материями была рядом с лавкой москательных товаров, бакалейная бок о бок с шляпной или железных изделий. На галерее было, однако, довольно пустынно.

У рынка извозчичья биржа и извозчики в пиджаках и фуражках, играющие в карты. Двое из них уселись в четырехместную коляску, положили себе на колени доску и внимательно козыряют. Некоторые извозчики, сидя на козлах, читают газеты.

– Но где же их знаменитая река Манзанарес, на которой стоит Мадрид? Едем, едем, и все ее не видать! – восклицает Николай Иванович.

62

Улицы делались все многолюднее и многолюднее. Показались кафе на манер парижских, со столиками, выставленными на тротуарах, с гарсонами в черных куртках и длинных белых передниках. Проехали мимо двух памятников – один с статуей всадника воина, другой изображающий пешую фигуру со свитком в руке. Николай Иванович опускал стекло кареты и спрашивал проводника из гостиницы, что это за памятники, но тот, хоть и по-французски, так быстро бормотал что-то, что понять было решительно невозможно.

Но вот и знаменитая площадь Puerta del Sol, центр Мадрида, где сходятся одиннадцать улиц, где находится министерство внутренних дел и помещаются все лучшие гостиницы, в том числе Hotel de la Paix, куда омнибус вез супругов. О площади этой счел нужным известить путешественников лаже сам проводник. Когда на нее начали въезжать, он обернулся на козлах, постучал в стекло и, когда то было спущено, торжествующе объявил Николаю Ивановичу по-французски:

– Площадь Пуэрто-дель-Соль. Одиннадцать улиц… Одиннадцать углов.

Глафира Семеновна тотчас же перевела мужу и прибавила:

– Одиннадцать углов… У нас в Петербурге есть местность Пять углов, а тут, шутка сказать, одиннадцать углов! Запомни.

– Напишу даже в письме из Мадрида Семену Иванычу об этом, – отвечал муж. – Дескать, так и так: вы там, в Петербурге, сидите у Пяти углов и думаете, что это и не ведь как много, а мы здесь живем у Одиннадцати углов и то считаем за самое обыкновенное дело.

Омнибус въехал на площадь и пересек ее наискосок. Площадь Пуэрто-дель-Соль не велика, таких площадей в Петербурге десяток. Она имеет форму полукруга, и посредине ее бьет незатейливый фонтан, окруженный четырьмя газовыми канделябрами. Лома пятиэтажные и шестиэтажные с магазинами внизу и сплошь увешанные пестрыми вывесками. Невзирая на раннее утро, площадь была оживлена: и на тротуарах, и по мостовой шнырял и толпился самый разношерстный народ: блузники, солдаты, франты в цилиндрах, кухарки в высоких гребнях, заткнутых в косы, и с плетеными сумками, из которых торчит провизия, офицеры в медных касках, дамы с пестрыми зонтиками, газетчики с ворохами газет, мальчишки, раздающие объявления и рекламы.

Омнибус остановился около подъезда гостиницы. Из подъезда выскочил швейцар с позументом на фуражке и с длинной серебряной серьгой в ухе и вместе с проводником стал высаживать из омнибуса супругов.

– Парле ву франсе? – прежде всего осведомился Николай Иванович.

– Уи, монсье… – ответил швейцар.

– Ну, слава богу, хоть с швейцаром-то не придется по-балетному разговаривать, – заметила Глафира Семеновна мужу и спросила швейцара по-французски, есть ли в гостинице свободная комната о двух кроватях.

– Си, сеньора, – поклонился швейцар, приподняв фуражку, и повел супругов в подъезд.

В гостинице подъемная машина. Супругов посадили в шкаф и стали поднимать вверх. В третьем этаже машина остановилась и дверь шкафа распахнулась. Перед супругами предстала высочайшего роста полная брюнетка в черном платье и в усах, очень пригодных для молоденького юнкера.

– Для мадам и для монсье нужна комната с двумя кроватями? – спросила дама по-французски. – К вашим услугам. Не угодно ли будет посмотреть?

Супруги отправились за дамой по коридору, сплошь увешанному рекламами и объявлениями. Тут и вакса, тут и мука для кормления грудных детей, зубной эликсир, краска для волос, гостиницы во всех городах Европы и предложение увеселительной поездки в Алжир с массой раскрашенных иллюстраций, озаглавленное крупными киноварными буквами: «Чудеса Африки».

Вот и комната о двух кроватях. Супругов прежде всего поразили необычайной вышины постели. В Биаррице постели уже были высоки, а здесь еще выше. Обстановка была довольна опрятная. Дама в усах стояла, подбоченясь одной рукой, и торжествующе смотрела на супругов.

– Комбьян? – осведомился Николай Иванович.

– На франки или на пезеты считать? – задала она вопрос в свою очередь.

Супруги не понимали.

– Золотом или испанскими билетами будете платить? – пояснила она.

– Пезета, пезета. Нарочно наменяли для этого пезет, – сказал по-русски Николай Иванович.

– Двадцать пезет с персоны.

– Коман? Вян пезет пар жур! – воскликнула Глафира Семеновна. – Да она с ума сошла! – обратилась она к мужу по-русски.

– За все, за все, мадам. Полный пансион, мадам. Вы получите утренний кофе, завтрак из пяти блюд и обед из шести блюд. Лед и вино за столом тоже даром. У нас табльдот. И уж тут за все, за все… по-американски. Даже за прислугу… Полный пансион.

– Дался им этот пансион! – покачал головой Николай Иванович. – В Биаррице навязали пансион и здесь пансион. – Ведь это ужасно как стесняет.

– Се тер… – начала было торговаться Глафира Семеновна.

– На франки было бы дорого, мадам, а на пезеты совсем дешево, – отвечала дама в усах, ухарски махнула рукой и проговорила: – Извольте, ко всему этому я вам лампу прибавлю для освещения. Лед, свечи, лампа и горячая вода. Вы из Америки? – спросила она.

– Нет, из России.

– Русские? О, русские всегда пьют много горячей воды. Я знаю… У них чай… И всегда много, много горячей воды… Я знаю русских. К нам в Мадрид много их приезжает из Биаррица…

– И мы из Биаррица, – кивнул даме с усами Николай Иванович.

– Ну и я уверена, что будете пить свой чай по-русски, при этом много, много воды.

– Как хорошо натуру-то русскую знает! – подмигнул Глафире Семеновне муж. – Ну, мадам, только из-за кипятку, из-за горячей воды и даю вам по двадцати пезет с персоны, – сказал он ламе с усами по-русски и, обратясь к жене, прибавил: – Глаша! Перевели ей по-французски.

Комната была взята. Супруга начала снимать с себя верхнее платье. Лама с усами достала из кармана записную книжку и карандаш и сказала Николаю Ивановичу по-французски:

– Ваша фамилия, монсье… Запишите мне вашу фамилию…

Николай Иванович, вместо того, подал ей свою карточку на французском языке.

– Nicolas Ivanoff… – прочла она и прибавила:

– Deux «f». Presque toutes les families russes ont deux f a la fin. (Два «f». Почти все русские фамилии имеют два «f» на конце.)

В это время гостиничная прислуга втаскивала в комнату багаж супругов Ивановых. Лама в усах, увидав большую подушку Глафиры Семеновны, воскликнула по-французски:

– Какая большая подушка! Знаете, мадам Иванов, я даже по этой подушке могла бы узнать, что вы русские. Никто, кроме русских, не ездит с такими подушками.

Уходя из комнаты, она спросила супругов:

– А теперь вам приготовить чай по-русски?

– Уй, уй… Же ву при… Ну завон самовар рюсс… – сказал Николай Иванович.

– Русский самовар? – воскликнула по-французски дама с усами. – Я знаю русский самовар… Это для горячей воды. Давайте, давайте его. Мы вам приготовим чай. Я видела этот самовар в Париже на выставке и сама пила из него чай.

Николай Иванович распаковал свой плед и вынул оттуда самоварчик, купленный им в Биаррице. Лама с усами взяла его и вышла из комнаты.