Текст книги "Женщины Льва Толстого. В творчестве и в жизни"

Противник готовит штурм

28 декабря 1854 года (9 января 1855 года) в Вене открылась конференция, в которой приняли участие послы России, Австрии, Франции и Англии. Россия отвергла притязания союзников, ведь на Балтике и Белом море, на Дальнем Востоке и в Закавказье русским войскам сопутствовал успех. Да и к началу 1855 года совокупные русские силы в Крыму превосходили силы союзников, хотя гарнизон Севастополя и был немногочислен. Понимая, что лучшая помощь Севастополю – активные действия армии Меншикова, император требовал от главнокомандующего активности. И Меншиков действовал, но, как казалось со стороны, нерешительно, а на самом деле просто преступно. К примеру, для наступления на Балаклаву он направил меньшую часть имеющихся у него войск. Несмотря на мужество русских солдат и офицеров, добиться успеха не удалось, ибо противник имел хорошие позиции и численное превосходство. Под Инкерманом Меншиков умудрился потерять 12 тысяч человек, ничего не добившись.

Но сама природа была не на стороне союзников и подыгрывавшего им Меншикова. В.Ф. Иванов писал: «Зима была необыкновенно сурова для Крыма, и союзные войска страдали от холода. «Морозы губят у неприятеля людей и лошадей», – писал сам князь Меншиков военному министру.

Восточную войну 1853–1856 годов принято почему-то называть только Крымской и говорить только о Севастопольской обороне, закончившейся после 349 героических для Русского гарнизона дней оставлением части города. Обращаю внимание – именно части города. Была оставлена только Южная сторона, превращенная вражеским артиллерийским огнем в сплошные руины. На Северную сторону Севастополя нога вражеского солдата не ступала.

Историки дошли до абсурда. Пишут об обороне Соловецкого монастыря «в ходе Крымской войны», об обороне Петропавловска-Камчатского «в ходе Крымской войны» и так далее. А была Восточная война 1853–1856 годов. И Лев Толстой ни разу не использовал термин «Крымская война». Только Восточная! И оборона Севастополя. Действия в Крыму не могут называться войной, ибо захватили лишь пространство от Евпатории до Севастополя. Даже к Бахчисараю и Симферополю противник прорваться не мог. Врагом была занята незначительная территория полуострова. И Севастополь взят не был, а занята лишь его часть – Южная сторона!

Передышки – время для греха

Толстой не любил передышек. Когда вокруг все гремит, когда падают ядра, рвутся гранаты, не до карт. Не говоря уже о других деяниях, почитаемых Толстым за величайшие грехи. Как видим, о женщинах он практически в дневнике не писал. Не до того.

Толстой все еще находился на артиллерийских позициях на реке Бельбек под Симферополем. 23 января 1855 года он записал: «Был в Севастополе, получил деньги, говорил с Тотлебеном, ходил на 4 – й бастион и играл в карты. Собой очень недоволен».

Недоволен тем, что не удержался от игры. Но недовольство ни к чему не привело. 28 января новая запись: «Два дня и две ночи играл в штосс. Результат понятный – проигрыш всего ясно-полянского дома. Кажется, нечего писать – я себе до того гадок, что желал бы забыть про свое существование. Говорят, Персия объявила войну Турции, и мир должен состояться». 2 февраля следующая запись: «Мне мало было проиграть все, что у меня было, я проиграл еще на слово Мещерскому 150 р., которых у меня нет. В эту же поездку показывал свой проект о переформировании батарей Сакену. Он совершенно со мной согласен. Признаюсь, что теперь, когда я подаю проект, я ожидаю за него награды. В наказание и в вознаграждение за свой проигрыш обрекаю себя работе за деньги. Впрочем, кажется, что я вовсе не могу этого.

Все описанные многократно ужасы обороны были позже, когда после смерти великого государя Николая Павловича удалось через окружение нового императора ослабить оборону. Да и то ведь стояли, держались, город не сдали, на Соловках отбили врага, на Балтике отбили, на Камчатке отбили, а на юге генерал Муравьев наголову разбил турок и взял Карс! А это близкий выход к теплым морям, ужас для Запада. После Карса уже не до Севастополя – довольствовались лишь его частью.

Толстой рвался в бой… «В Евпатории дела – просился туда, но тщетно».

Что же касается Евпатории, то тут он упомянул об известной операции, проведенной генералом Степаном Александровичем Хрулевым (1807–1870). Генерал замечательный, но операция не была обеспечена А.С. Меншиковым, хотя и проводилась по его инициативе и его приказу. Диспозицию Меншиков вручил Хрулеву 31 января. Дело началось 5 февраля на заре. Противник был готов к встрече наших войск. Меншиков передал диспозицию и подчиненному генералу, и командованию войск, против которых Хрулев действовал. Потери были большими. Убитыми 168, ранеными и контужеными 583 и пропавшими без вести 18.

А против позиций батареи – тишина. Толстому она никак не была нужна. 8 февраля он писал: «Опять играл в карты и проиграл еще 200 р. сер. Не могу дать себе слово перестать, хочется отыграться, a вместе могу страшно запутаться. Отыграть желаю я все 2000. Невозможно, а проиграть еще 400, ничего не может быть легче; а тогда что? Ужасно плохо».

12 февраля. «Опять проиграл 75 р. Бог еще милует меня, что не было неприятностей; но что будет дальше? Одна надежда на Него! Время, время, молодость, мечты, мысли, все пропадает, не оставляя следа. Не живу, а проживаю век. Проигрыш заставляет меня немного опомниться. Я писал Столыпину, чтобы он выхлопотал меня в Кишинев. Оттуда уже устрою одно из этих двух».

Вот так, просился в Крым, а тут тишина. Он не мог предполагать, что самые горячие деньки «Севастопольской страды» еще впереди.

Он еще не знал, что произошло в Петербурге. В ту пору известия приходили не слишком быстро. 20 февраля: «Не совсем достойные вероятия люди рассказывали мне нынче много новостей. Редут, против которого была отбита атака Селенгинским и Минским полком, построен по назначению и воле Государя. Меншиков будто уехал в Петербург и место его должен заступить Горчаков. Пруссия будто объявила войну Австрии. Послезавтра еду в Севастополь и узнаю все подробно. Нынче писал и завтра буду писать проект с тем, чтобы показать его Сакену».

И вот: «Анненков назначен продовольствователем обеих армий. Горчаков на место Меншикова. Слава Богу! 18 февраля скончался Государь, и нынче мы принимали присягу новому Императору. Великие перемены ожидают Россию. Нужно трудиться и мужаться, чтобы участвовать в этих важных минутах в жизни России».

Именно во время Севастопольской обороны впервые появились мысли о «новой религии». Нет, Толстой не отрицал Бога. Просто он искал правду, которую не всегда находил в том, что видел в церкви. 4 марта он записал в дневнике: «Нынче я причащался. Вчера разговор о божественном и вере навел меня на великую громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. – Мысль эта – основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле».

Вот именно это обещание блаженства на небе заставляло многих мыслителей задуматься о смысле самой по себе религии. Если Бог един, то почему верят ему по-разному, по-разному называют его? Католики к тому времени уже дошли до того, что торговали индульгенциями на отпущение грехов. В буквальном смысле пошел на рынок, купил индульгенцию – и безгрешен!

Известно, что у Пушкина было много вопросов к самой по себе теории религии. Возникли вопросы и у Толстого, вопросы, на которые он всю жизнь искал ответа.

Он писал: «Привести эту мысль (о создании новой религии. – Н.Ш.) в исполнение я понимаю, что могут только поколения, сознательно работающие к этой цели. Одно поколение будет завещать мысль эту следующему и когда-нибудь фанатизм или разум приведут ее в исполнение. Действовать сознательно к соединению людей с религией, вот основание мысли, которая, надеюсь, увлечет меня».

Об участии в боевых действиях размышлял спокойно. От предложения штабной службы не отказывался, поскольку она давала больше времени для литературной работы: «Горчаков приехал со всем штабом, я был у него, был принят хорошо, но о переводе в штаб, которого весьма желаю, ничего не знаю. Просить не буду, но буду дожидать, что он сам это сделает…»

Но и в опасных вылазках Толстой не прочь был поучаствовать: «Имел слабость позволить Столыпину увлечь меня на вылазку, хотя теперь не только рад этому, но жалею, что не пошел с штурмовавшей колонной.

Военная карьера не моя и чем раньше я из нее выберусь, чтобы вполне предаться литературной, тем будет лучше».

И продолжал работу над трилогией. «12 марта. Утром написал около листа Юности…; 13 марта. Писал Юность…!» и так далее…

Литература стала затягивать в свои недра все серьезнее и серьезнее.

20 марта. «Напишу Севастополь в различных фазах и идиллию офицерского быта».

21 марта. «Получил восхитительное письмо от Маши, в котором она описывает мне свое знакомство с Тургеневым. Милое, славное письмо, возвысившее меня в собственном мнении и побуждающее к деятельности».

Иван Сергеевич Тургенев очень высоко оценил первые изданные произведения Толстого, в частности, он был в восторге от «Детства». А потому с большим удовольствием принял у себя в Спасском-Лутовинове соседей-помещиков – сестру Льва Николаевича Машу с супругом Валерьяном Петровичем Толстым. Тургеневу было 36 лет, Марии Николаевне – 24 года.

Между Тургеневым и Машей возникла симпатия, но пока еще Маша не сообщала о том своему брату. Все это позднее. Толстой же, конечно, прочитал многие тургеневские произведения и был польщен и отзывом о «Детстве», и приемом, оказанным его сестре в знак уважения к нему и его творчеству. Даже в дневнике нередко проскальзывают ссылки на Тургенева – в частности о творчестве: «Правду говорит Тургенев, что нашему брату литераторам надо одним чем-нибудь заниматься, а в этой должности я буду более в состоянии заниматься литературой, чем в какой-либо». Это Толстой записал, когда по прибытии его из-под Симферополя в Севастополь получил предложение стать старшим адъютантом. Именно ради возможности больше видеть, знать и писать о том, что видит, он согласился стать адъютантом.

Четвертый бастион

29 марта 1855 года Лев Толстой записал в своем дневнике: «Завтра еду в Севастополь квартирьером нашей батареи. Узнаю положительно, что значит постоянный огонь, который слышен уж 3 – ий день оттуда, говорят об отбитом штурме на 5 – м бастионе, на Чоргуне и о сильном бомбардировании».

Но когда 30 марта Толстой прибыл со своей батарей в Севастополь, то сразу получил назначение на 4 – й бастион, снискавший славу одного из самых опасных мест в обороне города. Чего только не придумывали союзники: не только занимались обстрелом, они еще и в «кротов» превратились. И руководителя контрминными работами на 4 – м бастионе, штабс-капитана А.В. Мельникова, прозвали «обер-кротом» Севастополя. Вот официальные данные: «За семь месяцев ведения подземно-минной войны защитники прорыли у бастиона 6892 метра подземных галерей, союзники – 1280 метров; русские произвели 94 взрыва, союзники – 121. Защитники израсходовали 761 пуд пороха, союзники – 4148. Но французам так и не удалось сделать подкопы под бастионом и взорвать его передовые укрепления».

Немалое значение имела и контрбатарейная борьба.

1 апреля Толстой записал: «Бомбардирование и больше ничего».

Враг начал постепенное, планомерное разрушение города и укреплений. Толстой ждал назначения адъютантом не потому, что на передовой опасно – при бомбардировке трудно определить, где опаснее, а потому, что все же хотел, несмотря ни на что, писать о Севастопольской обороне. Но… 1 – го же апреля он сделал запись: «Насчет перехода моего (в адъютанты) не удалось, потому что, говорят, я только подпоручик. Досадно».

2 апреля он отметил: «Вчера пришла батарея. Я живу в Севастополе. Потерь у нас уже до 5 тысяч, но держимся мы не только хорошо, но так, что защита эта должна очевидно доказать неприятелю невозможность, когда бы то ни было взять Севастополь. Написал вечером 2 страницы Севастополя».

Севастопольская жизнь вовсе не походила на кишиневскую. Там было время и в карты сыграть, и о девицах подумать, и дневнику поверить свои мысли. Здесь же все иначе. 7 апреля Толстой записал: «Все дни эти так занят был самыми событиями и отчасти службой, что ничего, исключая одной нескладной странички «Юности», не успел написать еще. Бомбардирование с 4 – го числа стало легче, но все продолжается. 3 – го дня ночевал на 4 – м бастионе. Изредка стреляет какой-то пароход по городу.

Вчера ядро упало около мальчика и девочки, которые по улице играли в лошадки: они обнялись и упали вместе. Девочка – дочь матроски. Каждый день ходит на квартиру под ядра и бомбы…»

Вот он, знаменитый 4 – й бастион. Казалось бы, только успевай от бомб уворачиваться, а Толстой 11 апреля отметил: «Очень, очень мало написал в эти дни «Юности» и «Севастополя». Насморк и лихорадочное состояние были тому причиной». Многих в Крыму поражала лихорадка.

В те дни Толстому довелось заглянуть в лазарет. Среди стонов, боли, среди крови он вдруг увидел очаровательную девушку в белом халате. Она поразила его не только своей красотой, но и какой-то особенной манерой движений. Она была именно сестрой милосердия, потому что каждое прикосновение к изувеченным, изорванным бомбами и гранатами солдатам было необыкновенно. Это была сестра милосердия из Крестовоздвиженской общины, добровольно прибывший в ад Севастополя. Да, приближался сущий ад.

Толстой подошел к ней, что-то сказал, стараясь перекричать гул канонады, но тут же оробел, как обычно. Что он мог сказать? Что предложить?

Вечером он записал в дневнике: «Хочу влюбиться в сестру милосердия, которую видел на перевязочном пункте».

Видел. Но увидит ли еще хотя бы раз? Сестры милосердия погибали так же, как и воины на передовой, потому что в Севастополе не было тыла. К примеру, рассказывали тогда, что однажды отважный генерал Хрулев зашел отдохнуть в свое жилище, так же, как и солдатские, не очень-то защищенное. Но отдохнуть не удалось, потому что начался приступ на одном из направлений. Он вышел на улицу, сел на коня, и не успел отъехать и полусотни метров, как ядро упало на его кровать и разорвалось.

И все же Лев Толстой урывками, в минуты затишья успевал работать.

«12 апреля. 4 – й бастион. Писал Севастополь днем и ночью и кажется недурно и надеюсь кончить его завтра». А где же о медсестре? Ни слова. Да и что писать? Он действительно не имел никакой возможности увидеть ее снова.

Да и разве можно отлучиться с 4 – го бастиона? Ведь враг может начать атаку в любую минуту. Но Толстой 13 апреля снова писал о работе: «Тот же 4 – й бастион, который мне начинает очень нравиться, я пишу довольно много. Нынче окончил «Севастополь днем и ночью» (первоначальное название рассказа «Севастополь в декабре». – Н.Ш.) и немного написал «Юности».

15 мая 1855 года подпоручик Лев Толстой был назначен командиром горного взвода, с которым выступил в лагерь на Бельбек в 20 верстах от Севастополя. 19 мая взвод занял назначенную позицию, и Лев Толстой записал: «Хлопот много, хочу сам продовольствовать и вижу, как легко красть, так легко, что нельзя не красть. У меня насчет этого воровства планов много, но что выйдет не знаю».

Всё, что видел и слышал, Лев Толстой впитывал точно губка. И писал, писал свои рассказы, на которые набрасывались читатели в обеих столицах, стремясь узнать правду о том, что делается в Севастополе, из первых рук. Писатель и литературный критик Иван Иванович Панаев (1812–1862) писал Льву Николаевичу: «Статья эта («Севастополь в декабре месяце». – Н.Ш.) с жадностью прочлась здесь всеми, от нее все в восторге – и, между прочим, Плетнев, который отдельный ее оттиск имел счастье представить государю императору на сих днях».

Толстой отметил: «Меня польстило, что ее читали Государю».

Четвертый бастион с неприятельской стороны по оставлении Севастополя. Из «Севастопольского альбома» Н. Берга

«Насчет женщин, кажется, нет надежды»

28 августа русские войска оставили Южную сторону Севастополя и прочно стали на Северной стороне несгибаемого города. В этот день Льву Толстому исполнилось 27 лет.

Трагедии не было. Отход с позиций, которые уже не представляют ценности в связи с их полным разрушением – дело на войне обычное. Северная сторона не так пострадала от обстрелов, как южная. Северная сторона довольно сильно огрызалась, и пароходам врага приходилось отходить с рубежей наиболее действительного огня.

Конечно, оставление южной стороны в любом случае не успех. Толстой по этому поводу высказывался в своих материалах.

И вот 17 сентября в дневнике появилась запись: «Я кажется сильно на примете у синих (жандармов, они носили синюю форму. – Н.Ш.). За свои статьи. Желаю, впрочем, чтобы всегда Россия имела таких нравственных писателей. Моя цель – литературная слава. Добро, которое я могу сделать своими сочиненьями. Завтра еду в Королес и прошусь в отставку, а утро пишу».

Ну и, конечно, не мог совсем уж не упоминать о своих влечениях к прекрасному полу: «Насчет женщин, кажется, нет надежды». 20 сентября записал в дневнике: «Хорошеньких пропасть, и сладострастие работает меня».

Появилась надежда? Увы, скромность и нерешительность в «женском вопросе» по-прежнему была помехой. С одной стороны, его тревожила робость, но с другой – радовала, поскольку лишний раз не впадал в грех, которого старался избегать, несмотря на тягу к общению с прекрасным полом.

«Моя карьера – литература – писать и писать!»

Запись в дневнике от 2 октября вполне определенная: «Днем весьма недоволен, возился с офицерами 4 – ой легкой…Какой вздор! Моя карьера – литература – писать и писать! С завтра работаю всю жизнь или бросаю все, правила, религию, приличия – все». Вплоть до августа 1855 года Лев Николаевич находился в Севастополе. За Севастопольскую оборону он был награжден орденом Св. Анны 4 – й степени с надписью «За храбрость», причем в представлении так было и написано: «За нахождение во время бомбардирования на Язоновском редуте четвертого бастиона, хладнокровие и распорядительность». Кроме того, он был награжден медалями «За защиту Севастополя 1854–1855» и «В память войны 1853–1856 гг.». Спустя 50 лет он получил еще две медали «В память 50 – летия защиты Севастополя». Одна из них была серебряной – это за участие в Севастопольской обороне, а вторая – бронзовой. Бронзовой медалью были отмечены «Севастопольские рассказы».

Ну а после возвращения из Севастополя снова случился очередной жизненный поворот. Впрочем, истоки лежали там, на линии огня. Толстой, хорошо разбиравшийся в обстановке на театре военных действий, стал писать сатирические песни, как бы от имени солдат. В них он бичевал бездарность и продажность ряда генералов.

Одна из песен была о проигранном сражении на Черной речке 4 августа 1855 года. Толстой высмеял генерала Реада, бездарно провалившего операцию у Федюхиных высот. Солдаты, особенно участники того злополучного сражения, сразу подхватили ее. О песне стало известно командованию, и особого труда не составило найти истинного ее автора.

Вскоре Льва Николаевича вызвал помощник начальника штаба А.А. Якимах.

Песня про сражение на реке Черной 4 августа 1855 г.

 
Как четвертого числа
Нас нелегкая несла
Горы отбирать.
 
 
Барон Вревский генерал
К Горчакову приставал,
Когда подшофе.
 
 
«Князь, возьми ты эти горы,
Не входи со мною в ссору,
Не то донесу».
 
 
Собирались на советы
Все большие эполеты,
Даже Плац-бек-Кок.
 
 
Полицмейстер Плац-бек-Кок
Никак выдумать не мог,
Что ему сказать.
 
 
Долго думали, гадали,
Топографы все писали
На большом листу.
 
 
Гладко вписано в бумаге,
Да забыли про овраги,
А по ним ходить…
 
 
Выезжали князья, графы,
А за ними топографы
На Большой редут.
 
 
Князь сказал: «Ступай, Липранди».
А Липранди: «Нет-с, атанде,
Нет, мол, не пойду.
 
 
Туда умного не надо,
Ты пошли туда Реада,
А я посмотрю…»
 
 
Вдруг Реад возьми да спросту
И повел нас прямо к мосту:
«Ну-ка, на уру».
 
 
Веймарн плакал, умолял,
Чтоб немножко обождал.
«Нет, уж пусть идут».
 
 
Генерал же Ушаков,
Тот уж вовсе не таков:
Все чего-то ждал.
 
 
Он и ждал да дожидался,
Пока с духом собирался
Речку перейти.
 
 
На ура мы зашумели,
Да резервы не поспели,
Кто-то переврал.
 
 
А Белевцев-генерал
Все лишь знамя потрясал,
Вовсе не к лицу.
 
 
На Федюхины высоты
Нас пришло всего три роты,
А пошли полки!..
 
 
Наше войско небольшое,
А француза было втрое,
И сикурсу тьма.
 
 
Ждали – выйдет с гарнизона
Нам на выручку колонна,
Подали сигнал.
 
 
А там Сакен-генерал
Все акафисты читал
Богородице.
 
 
И пришлось нам отступать,
Р… же ихню мать,
Кто туда водил.
 

Вполне понятно, что песня не могла быть сочинена простым солдатом. Слишком много такого, чего солдат знать не мог. Провели расследование и выяснили, кто писал. Да ведь не одна песня такая, были и еще. Ну а то, что на Крымском театре военных действий были сплошные предательства, достаточно хорошо известно. То есть, Толстой никакой напраслины не возводил. Просто он все отнес к бездарности, а на самом деле даже во главе армии, находящейся в Крыму, стоял Меншиков, масон, который действовал строго по указке своих зарубежных хозяев.

Ныне широко известна фраза: «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги». Но не все знают, что это вовсе не пословица, а строки из толстовской песни.

27 августа состоялся очередной жестокий штурм. Толстой участвовал в его отражении, а в штабе уже зрели планы, как избавиться от неудобного офицера. Известность Толстого не позволяла поступить круто. И тогда было решено направить его в Санкт-Петербург с реляцией о боевых делах.

Этой командировкой Толстой распорядился лучшим образом. Он написал «Севастополь в мае 1855 г.» и создал очередное повествование о памятных днях боев: «Севастополь в августе 1855 г.». Произведения были опубликованы в первом номере журнала «Современник» за 1856 год. Прежде Толстой подписывал свои произведения псевдонимом. Теперь же поставил полное свое имя. «Севастопольские рассказы» были тепло встречены и читателями, и критикой.

9 ноября Толстой, направленный с донесением о действиях артиллерии во время штурма Севастополя, прибыл в Петербург и остановился у Ивана Сергеевича Тургенева.

До ноября 1856 года поручик Толстой находился в столице, продолжая свою работу над новыми произведениями. Перед ним открылись две дороги – военная и литературная. Но военная репутация оказалась подмоченной «солдатскими песнями». И он решился. В ноябре 1856 года ушел в отставку.

После страды Севастопольской первая запись в дневнике сделана 21 ноября 1855 года. Лев Толстой вернулся с войны не только воином, но и писателем. Годы на Кавказе, в Кишиневе и особенно в Севастополе сделали свое дело. Он окунулся в литературное творчество по-настоящему. И первые важные встречи в столице – с литераторами.

Слева направо сидят: И.А. Гончаров, И.С. Тургенев, А.В. Дружинин, А.Н. Островский, стоят: Л.Н. Толстой, Д.В. Григорович

После окончания военной кампании Толстой вернулся к мирной жизни, от которой уже до некоторой степени отвык. Та война была на окраинах – о ней говорили в столичных салонах, переживали, всяк по-своему, но она не ощущалась вдали от театров военных действий. Мы видели такие примеры и в ходе Афганской войны, и во время первой и второй чеченских кампаний. Где-то лилась кровь, а в Москве царили другие порядки. Так и в ту пору – в Санкт-Петербурге, в Москве, в других городах ничего особенно внешне не менялось, а между тем ведь в Севастополе не умолкая гремела канонада, лилась кровь, свершались величайшие подвиги. Но немало выпало их вершителям и страданий от ран. Великий Пирогов Николай Иванович не отходил от операционного стола, а в столицах знать не вылезала из балов и прочих празднеств. Но вот завершилась Крымская кампания…

Толстой быстро вошел в литературные компании, а вот в различные салоны не спешил – мешала быть там как рыба в воде природная застенчивость.

Известность была поразительной. Он вспоминал, что получал приглашения в знатные дома. Все стремились познакомиться ближе. Обсуждали, что его повести читал государь, и что даже плакал, когда читал «Детство». А впереди были публикации новых и новых рассказов. Особенно потрясали те, что посвящены Севастополю. Все искали слово правды. И вот оно пришло – это слово.

Известный романист и драматург Алексей Феофилактович Писемский (1821–1881), читая рассказы Толстого, мрачно говорил: «Этот офицеришка всех нас заклюет, хоть бросай перо…». Знаменитый поэт и редактор «Современника» Николай Алексеевич Некрасов (1821–1877) написал Толстому: «Я не знаю писателя теперь, который бы так заставлял любить себя и так горячо сочувствовать, как тот, к которому пишу…»

Тургенев с восторгом читал своим друзьям рассказы незнакомого автора… Именно к Тургеневу прямо с дороги приехал Толстой и остановился у него на квартире. Оба искренне хотели сблизиться. Но «стихии их были слишком различны».

О политических взглядах Толстого, участника Севастопольской обороны, свидетельствует такой факт, отмеченный одним из современников:

«Граф Толстой вошел в гостиную во время чтения. Тихо став за кресло чтеца и дождавшись конца чтения, сперва мягко и сдержанно, а потом горячо и смело напал на Герцена и на общее тогда увлечение его сочинениями». Современник отметил, что Толстой настолько убедительно раскритиковал злопыхательства Герцена, что в этом доме его произведения уже более никого не интересовали.

И вдруг в Петербурге Толстой встретил любовь своей юности. Сжалось сердце. Она была замужем. Имеется в виду сестра его друга Александра Алексеевна, в девичестве Дьякова, а теперь – мужняя жена Оболенская. К тому времени она была уже три года замужем, но, видно, сохранила чувства ко Льву Николаевичу, да и его чувства вспыхнули с новой силой. В дневнике он отметил, что «не ожидал ее видеть, поэтому чувство, которое она возбудила во мне, было ужасно сильно…»

21 ноября 1855 года – первая столичная запись: «Я в Петербурге у Тургенева. […] Мне нужнее всего держать себя хорошо здесь. Для этого нужно главное 1) осторожно и смело обращаться с людьми, могущими мне вредить, 2) обдуманно вести расходы и 3) работать. Завтра пишу Юность и отрывок дневника».

В начале 1856 года пришлось побывать в родных краях. Тяжело болен был брат Дмитрий. Он был при смерти. Лев Толстой пишет: «Мне ужасно тяжело. Я не могу ничего делать, но задумываю драму…»

А 2 февраля – снова Петербург. Там Толстой узнает о смерти брата. И записывает:

«…Вечером захожу к Тургеневу…». Тургенев представляется уже маститым писателем. Он на десять лет старше Толстого, почти ровно на десять лет… ему тридцать восьмой год. После встречи записывает: «Мои главные недостатки – привычка к праздности, беспорядочность, сладострастие и страсть к игре. Буду работать против них».

В этот период складывались долгие и сложные отношения с Иваном Сергеевичем Тургеневым. Дневник пестрит записями: «6 февраля. Был у Тургеневых. Почему-то стыдлив и нахален». «7 февраля. Поссорился с Тургеневым…» 19 февраля «…Обедал у Тургенева, мы снова сходимся». «12 марта 1856. С Тургеневым я, кажется, окончательно разошелся». «20 апреля. Был у […] Тургенева и очень весело болтал с ним». «25 апреля. […] Был у Тургенева с удовольствием. Завтра надо занять его обедом». «5 мая. Был обед Тургенева, в котором я, глупо-оскорбленный стихом Некрасова, всем наговорил неприятного. Тургенев уехал. Мне грустно тем более, что я ничего не пишу». «31 мая. Спасское-Покровское…В 5 – м часу утра поехал верхом к Тургеневу. Приехал в 7, его не было дома, болтал с Порфирьем и дописал в памятной книжке. Дом его показал мне его корни и много объяснил, поэтому примирил с ним. Он приехал, я позавтракал, погулял, поболтал с ним очень приятно и лег спать. Разбудили меня к обеду». «2 июня. Спасское-Лутовиново…Очень хорошо болтали с Тургеневым…»

Ну и далее в том же духе.