Текст книги "Женщины Льва Толстого. В творчестве и в жизни"

«Любовь, любовь… безошибочно дает счастье»

10 ноября Толстой сравнивает Валерию с Ольгой Тургеневой, той самой, женихом которой одно время считался Иван Сергеевич Тургенев: «…Ольга Тургенева, право, не считая красоты, хуже Валерии. Много о ней думаю…Видел во сне вальс с Валерией и странный случай». 11 ноября: «Написал крошечное письмо Валерии, думаю о ней очень… С Трусоном приехал домой, он отсоветывает жениться, славный человек». Не советует – значит славный…

16 ноября – вывод: «Любовь, любовь, одно безошибочно дает счастье».

Постепенно чувства слабеют, к Валерии уже «хладнокровен». Письма не радуют: «Ничего нового в письмах, неразвитая, любящая натура».

Ольга Тургенева

И уже начинает понимать, что свет клином на ней не сошелся: «Очень думал об ней. Может, оттого, что не видал в это время женщин».

То есть сомнения, сомнения и еще раз сомнения. Лев Николаевич продумывал все возможные варианты, не только продумывал, прикидывал их в повести.

Его герой собирается в Москву. Собственно, ведь и Лев Николаевич уже побывал в Москве и переехал в Петербург.

В «Семейном счастье» Маша волнуется:

«– Зачем вы едете? – спросила я значительно, с расстановкой и прямо глядя на него.

Он не вдруг ответил.

– Дела! – проговорил он, опуская глаза. Я поняла, как трудно ему было лгать передо мной и на вопрос, сделанный так искренно».

Уже видно, что вовсе не дела являются причиной отъезда. Здесь что-то другое, более важное.

Но Маша настойчива. Она чувствует недосказанность, которая может повернуться для нее большой болью, трагедией.

«– Послушайте, – сказала я, – вы знаете, какой день нынче для меня. По многому этот день очень важен. Ежели я вас спрашиваю, то не для того, чтобы показать участие (вы знаете, что я привыкла к вам и люблю вас), я спрашиваю потому, что мне нужно знать. Зачем вы едете?

– Очень трудно мне вам сказать правду, зачем я еду, – сказал он. – В эту неделю я много думал о вас и о себе и решил, что мне надо ехать. Вы понимаете зачем? И ежели любите меня, не будете больше спрашивать. – Он потер лоб рукою и закрыл ею глаза. – Это мне тяжело… А вам понятно.

Сердце начало сильно биться у меня.

– Я не могу понять, – сказала я, – не могу, а вы скажите мне, ради бога, ради нынешнего дня скажите мне, я все могу спокойно слышать.

Он переменил положенье, взглянул на меня и снова притянул ветку.

– Впрочем, – сказал он, помолчав немного и голосом, который напрасно хотел казаться твердым, – хоть и глупо и невозможно рассказывать словами, хоть мне и тяжело, я постараюсь объяснить вам, – добавил он, морщась как будто от физической боли.

– Ну! – сказала я.

– Представьте себе, что был один господин. А, положим, – сказал он, – старый и отживший, и одна госпожа Б., молодая, счастливая, не видавшая еще ни людей, ни жизни. По разным семейным отношениям, он полюбил ее, как дочь и не боялся полюбить иначе.

Он замолчал, но я не прерывала его.

– Но он забыл, что Б. так молода, что жизнь для нее еще игрушка, – продолжал он вдруг скоро и решительно и не глядя на меня, – и что ее легко полюбить иначе, и что ей это весело будет. И он ошибся и вдруг почувствовал, что другое чувство, тяжелое, как раскаянье, пробирается в его душу, и испугался. Испугался, что расстроятся их прежние дружеские отношения, и решился уехать прежде, чем расстроятся эти отношения.

Говоря это, он опять, как будто небрежно, стал потирать глаза рукою и закрыл их.

– Отчего ж он боялся полюбить иначе? – чуть слышно сказала я, сдерживая свое волнение, и голос мой был ровен; но ему он, верно, показался шутливым. Он отвечал, как будто оскорбленным тоном.

– Вы молоды, – сказал он, – я не молод. Вам играть хочется, а мне другого нужно. Играйте, только не со мной, а то я поверю, и мне нехорошо будет, и вам станет совестно. Это А. сказал, – прибавил он, – ну, да это все вздор, но вы понимаете, зачем я еду. И не будемте больше говорить об этом. Пожалуйста!

– Нет! Нет! Будем говорить! – сказала я, и слезы задрожали у меня в голосе. – Он любил ее или нет?

Он не отвечал.

– А ежели не любил, так зачем он играл с ней, как с ребенком? – проговорила я.

– Да, да, А. виноват был, – отвечал он, торопливо перебивая меня, – но все было кончено, и они расстались… друзьями.

– Но это ужасно! И разве нет другого конца? – едва проговорила я и испугалась того, что сказала.

– Да, есть, – сказал он, открывая взволнованное лицо и глядя прямо на меня. – Есть два различные конца. Только, ради бога, не перебивайте и спокойно поймите меня. Одни говорят, – начал он, вставая и улыбаясь болезненною, тяжелою улыбкой, – одни говорят, что А. сошел с ума, безумно полюбил Б. и сказал ей это… А она только засмеялась. Для нее это были шутки, а для него – дело целой жизни.

Я вздрогнула и хотела перебить его, сказать, чтоб он не смел говорить за меня, но он, удерживая меня, положил свою руку на мою.

– Постойте, – сказал он дрожащим голосом, – другие говорят, будто она сжалилась над ним, вообразила себе, бедняжка, не видавшая людей, что она точно может любить его, и согласилась быть его женой. И он, сумасшедший, поверил, поверил, что вся жизнь его начнется снова, но она сама увидала, что обманула его… и что он обманул ее… Не будем больше говорить про это, – заключил он, видимо, не в силах говорить далее, и молча стал ходить против меня.

Он сказал: “не будем говорить”, а я видела, что он всеми силами души ждал моего слова. Я хотела говорить, но не могла, что-то жало мне в груди. Я взглянула на него, он был бледен, и нижняя губа его дрожала. Мне стало жалко его. Я сделала усилие и вдруг, разорвав силу молчания, сковывавшую меня, заговорила голосом тихим, внутренним, который, я боялась, оборвется каждую секунду.

– А третий конец, – сказала я и остановилась, но он молчал, – а третий конец: что он не любил, а сделал ей больно, больно; и думал, что прав, уехал и еще гордился чем-то. Вам, а не мне, вам шутки; я с первого дня полюбила, полюбила вас, – повторила я, и на этом слове “полюбила” голос мой невольно из тихого, внутреннего перешел в дикий вскрик, испугавший меня самою».

Он бледный стоял против меня, губа его тряслась сильнее и сильнее, и две слезы выступили на щеки.

– Это дурно! – почти прокричала я, чувствуя, что задыхаюсь от злых, невыплаканных слез. – За что? – проговорила я и встала, чтобы уйти от него.

Но он не пустил меня. Голова его лежала на моих коленях, губы его целовали мои еще дрожавшие руки, и его слезы мочили их.

– Боже мой, ежели бы я знал, – проговорил он.

– За что? За что? – все еще твердила я, а в душе у меня было счастье, навеки ушедшее, невозвратившееся счастье.

Через пять минут Соня бежала наверх к Кате и на весь дом кричала, что Маша хочет жениться на Сергее Михайловиче».

В дневнике мы видим лишь констатацию встреч, разговоров, упоминание об обидах, прощениях… Толстой не раскрывает подробностей. И нет сомнений, что в повести он раскрыл все детали отношений с Валерией. И не случайно в дневнике постоянные перепады – от «не нравится», до «мила», «очень мила» и «люблю».

Да ведь и произведения-то, особенно любовные, никогда не возникают на пустом месте. Просто различна документальность изображения.

23 ноября. «Получил милое письмо от Валерии, отвечал ей, думал об Александре Петровне и вместе с тем очень и очень о Валерии».

И в тот же день подчеркнуто твердо: «Как хочется поскорее отделаться с журналами, чтобы писать так, как я теперь начинаю думать об искусстве, ужасно высоко и чисто». Именно любовь приводит к таким выводам. Именно любовь возвышает. Любовь позволяет подняться над серостью прозы и наполнить поэзией произведение, в том числе по жанру прозаическое.

А Валерия по-прежнему в мыслях:

«24 ноября…Написал крошечное письмецо Валерии. 25 ноября. […] Государь читал Детство? В зверинце барыня со сладострастными глазами. […] С ужасом думал о Валерии по случаю мины сладострастной барыни».

Вот это «с ужасом думал» очень важно. Ведь порою вот этакие мысли о женщинах заставляют холостяков воздерживаться от решительных шагов к сближению. Вот живет себе холостяк. Ловит на себе этакие взгляды, может и ответить на них, познакомиться, наставить кому-то рога. А стоит стать женатым, немедленно сам окажется подверженным подобным опасностям.

И вот Толстой с ужасом подумал о Валерии, причем подумал такое, чего она не заслуживала.

«26 ноября. Получил глупо-кроткое письмо от Валерии, поехал к Ольге Тургеневой, там мне неловко, но наслаждался прелестным трио».

А ведь Ольга Тургенева – барышня на выданье.

Маятник склоняется не к Валерии. И письма у нее глупые, и сама она себя надувает, говоря о любви, и скучно. И желание: «Ежели бы узнать так друг друга, что не прямо воспринимать чужую мысль, а так, что видеть ее филиацию в другом». В результате опять «шлялся со сладострастными целями, пьяная девка на Невском, в бане, написал холодное письмо Вальке».

Вальке? Видимо, так называл Валерию в раздражении.

«28 Ноября. Отставка вышла. Обедал. Поехал к Анненкову, Боткину, Майкову. У нее чудный голос – Wanderer. У Дружинина провели в 4 – ом чудесный вечер».

И вот уже снова общество, а Валерия где-то в совсем недалеком, но прошлом:

«29 ноября… О Валерии мало и неприятно думаю».

«30 ноября…Заехал к Александре Петровне, застал там Яковлева. Судьба спасла меня – я был на волоске. – Получил страховое и милое письмо от Валерии. Государь читал Детство и плакал».

То есть, если бы не было Яковлева, было бы то, к чему так тянуло Льва Толстого и за что он себя постоянно осуждал.

6 декабря: «побежал за девкой, был у Александры Николаевны, слава Богу, ничего. Получил 2 милых, но грустных письма от Валерии».

7 декабря. «От Валерии получил оскорбленное письмо и, к стыду, рад этому».

«11 декабря…Мне очень грустно.

12 декабря. – Утром поправил Юности первую тетрадь, написал последнее письмо Валерии,… Мне очень грустно. Видел во сне резню на полу. И коричневую женщину на груди, она, наклонившись, голая, шептала.

15 декабря. Разбудила Александра Николаевна. Я у. ее, и она унесла 25 р. с.

25 декабря… Обедал у Боткина. У Ольги Александровны, она мила очень».

Судя по некоторым записям, была даже попытка добиться близости:

«Ездил со сладострастными целями верхом, – безуспешно».

Он видел, что Валерия расположена к нему, но полной уверенности, что она отвечает на его чувства, не было. И он заговорил с ней о семейной жизни в деревне, о милосердии, о помощи бедным… Валерия не понимала этого – она не скрывала, что мечтает о столичной жизни. Но столичная жизнь была противна Толстому.

Сомнения усиливались. В конце концов, Лев Николаевич написал Валерии: «Мне кажется, я не рожден для семейной жизни, хотя люблю ее больше всего на свете».

Более или менее биографичная часть «Семейного счастия» обрывается на свадьбе героев. Почему он ушел от разрыва и пришел к соединению героев брачными узами? Видимо, он после разрыва еще некоторое время размышлял над тем, верно ли поступил, а потому попробовал создать модель иного решения. Недаром в одной из сцен как раз и рассматриваются три варианта решения отношений А. и Б.

Роман «Семейное счастие» был опубликован впервые в Русском вестнике в 1859 году, то есть спустя три года после романа с Валерией Арсеньевой (1836–1909). Отношения же с Валерией были у него в 1856 году – самый разгар – и в 1857 году – постепенное завершение.

Лев Толстой долго колебался, прежде чем пойти на разрыв, но понимал, что семейной жизни при таком различии взглядов на нее не получится. И все-таки пошел на разрыв, а через год, случайно увидев предмет своей недавней любви, почувствовал, что все ушло. Он еще пытался что-то сделать, как-то воздействовать на предмет, если и не любви, то своей влюбленности, а то и просто увлечения.

В письме от 17 ноября 1856 года есть такие строки: «Занятия ваши радуют меня, но мало, ей-Богу, мало, вечера пропадают, принуждайте себя… Точки означают разные нежные имена, которые я даю вам мысленно, умоляя вас больше работать».

А 19 ноября – такие слова: «Вечера, пожалуйста, не теряйте. Возьмите на себя. Не столько для того, что вам полезны будут вечерние занятия, сколько для того, чтобы приучить себя преодолевать дурные наклонности и лень… Ваш главный недостаток, это слабость характера, и от него происходят все другие мелкие недостатки. Вырабатывайте силу воли. Возьмите на себя и воюйте упорно с своими дурными привычками… Ради Бога, гуляйте и не сидите вечером долго, берегите свое здоровье… Нам надо помириться вот с чем: мне – с тем, что большая часть моих умственных, главных в моей жизни интересов останутся чужды для вас, несмотря на всю вашу любовь, вам – надо помириться с мыслью, что той полноты чувства, которое вы будете давать мне, вы никогда не найдете во мне… Одно, что может прочно соединить нас, это истинная любовь к добру, до которой я дошел умом, а вы дойдете сердцем».

В одном из писем Толстой признается в своих чувствах, называя себя «ваш фаворит» и говоря о себе «глупый человек»: «Ваш фаворит, глупый человек, во все время дороги совершенно вышел из повиновения, рассуждал такой вздор и делал такие нелепые, хотя и милые планы, что я начинал бояться его. Он дошел до того, что хотел ехать назад с тем, чтобы вернуться в Судаково, наговорить вам глупостей и никогда больше не расставаться с вами…».

19 ноября 1856 года Лев Николаевич написал: «Вы говорите, что за письмо от меня готовы жертвовать всем. Избави Бог, чтобы вы так думали, да и говорить не надо. В числе этого всего есть добродетель, которой нельзя жертвовать не только для такой дряни, как я, но ни для чего на свете. Подумайте об этом. Без уважения, выше всего, к добру нельзя прожить хорошо на свете… работайте над собой, крепитесь, мужайтесь, учитесь и любите меня все так же, только немножко поспокойнее».

А вот письмо от 23 ноября 1856 года: «Помогай вам Бог, мой голубчик, идите вперед, любите, любите не одного меня, а весь мир Божий, людей, природу, музыку, поэзию и все, что в нем есть прелестного, и развивайтесь умом, чтобы уметь понимать вещи, которые достойны любви на свете. Любовь – главное назначение и счастие на свете. Она не в том, чтобы у пупунчика целовать руки (даже мерзко выговорить), а в том, чтоб друг другу открывать душу, поверять свои мысли по мыслям другого, вместе думать, вместе чувствовать».

Следующее письмо от 12 декабря 1856 года: «Вы гневаетесь, что я только умею читать нотации… Это все мысли и чувства самые дорогие для меня, которые я пишу чуть не с слезами на глазах (верьте этому), а для вас это нотации и скука… Смотря по развитию, человек и выражает любовь. Оленькин жених выражал ей любовь, говоря о том, как они будут целоваться, вы выражаете любовь, говоря о высокой любви; но меня хоть убейте, я не могу говорить об этих вздорах».

Лев Николаевич все более осознает невозможность построить семью с Валерией. 14 января 1857 года он посылает очередное письмо: «Я не в состоянии дать вам того же чувства, которое ваша хорошая натура готова дать мне».

20 февраля он признается в письме из Парижа: «Я мог делать опыты с собой, не увлекая вас, но в этом я отдал дань своей неопытности и каюсь в этом, прошу у вас прощенья, и это мучает меня; но не только бесчестного, но даже в скрытности меня упрекать не следует».

Не случайно он говорил о том, что «многие русские писатели чувствовали бы себя лучше, если бы у них были такие жены, как у Достоевского». И он мечтал о такой жене, как Анна Григорьевна Достоевская (Сниткина). Он мечтал и мечту эту изложил в письме Валерии еще 19 ноября 1856 года.

«Я воображаю ее в виде маленького провиденья для крестьян, как она в каком-нибудь попелиновом платье с своей черной головкой будет ходить к ним (крестьянам) в избы и каждый день ворочаться с сознанием, что она сделала доброе дело, и просыпаться ночью с довольством собой и желанием, чтобы поскорее рассвело, чтобы опять жить и делать добро. Ежели я не найду совершенного счастья, то я погублю все, свой талант, свое сердце, сопьюсь, картежником сделаюсь, красть буду, ежели не достанет духу зарезаться».

А.Г. Достоевская (Сниткина)

Софья Андреевна Толстая сделала такой вывод: «Перечитывала его письма к В.А. Еще молодо было, любил не ее, а любовь и жизнь семейную. А как хорошо узнаю я его везде, его правила, его чудное стремление ко всему, что хорошо, что добро. Ужасно он милый человек. И, прочтя его письма, я как-то не ревновала, точно это был не он и никак не В., а женщина, которую он должен был любить, скорее я, чем В. Перенеслась я в их мир. Она хорошенькая, пустая в сущности, и милая только молодостью, конечно, в нравственном смысле, а он все тот же, как и теперь, без любви к В., а с любовью к любви и добру. Ясно стало мне и Судаково… и фортепиано, сонаты, хорошенькая, черненькая головка, доверчивая и не злая. Потом молодость… природа, деревенское уединение. Все понятно и не грустно, потом читала я его планы на семейную жизнь. Бедный, он еще слишком молод был и не понимал, что если прежде сочинишь счастье, то после хватишься, что не так его понимал и ожидал. А милые, отличные мечты».

Повесть «Семейное счастие» стала своеобразным отражением любви к Валерии Арсеньевой.

Как-то так определилось в жизни писателя, что увлечения, ухаживания с целью женитьбы, это одно, а отношения с женщинами с известными целями – другое. Ухаживая за Валерией Арсеньевой, он одновременно встречался с женщинами, служащими для утех. Об этом немало сказано в дневнике. Впрочем, только большая, настоящая любовь может остановить и отвратить от известного рода отношений. Ну а тем более человека далеко не аскетичного характера.

В начале 1857 Лев Николаевич Толстой решил прекратить роман, который потерял для него всякий смысл. Перед отъездом за границу он отправил письмо Валерии, в котором признался: «Что я виноват перед собою и перед вами ужасно виноват – это, несомненно. Но что же делать?… Прощайте, милая Валерия Владимировна, Христос с вами; перед вами так же, как и передо мной, своя большая, прекрасная дорога, и дай Бог вам по ней прийти к счастию, которого вы 1000 раз заслуживаете. Ваш гр. Л. Толстой».

Ну вот и все… На бракосочетание Толстой так и не решился…

В конце 1857 года, когда прошло время и страсти улеглись, Лев Николаевич написал Арсеньевой уже совершенно спокойно и взвешенно из Парижа: «Письмо ваше, которое я получил нынче, любезная Валерия Владимировна, ужасно обрадовало меня. Оно мне доказало, что вы не видите во мне какого-то злодея и изверга, а просто человека, с которым вы чуть было не сошлись в более близкие отношения, но к которому вы продолжаете иметь дружбу и уважение. Что мне отвечать на вопрос, который вы мне делаете: почему? Даю вам честное слово (да и к чему честное слово, я никогда не лгал, говоря с вами), что перемене, которую вы находите во мне, не было никаких причин; да и перемены, собственно, не было. Я всегда повторял вам, что не знаю, какого рода чувство я имел к вам, и что мне всегда казалось, что что-то не то. Одно время, перед отъездом моим из деревни, одиночество, частые свидания с вами, а главное, ваша милая наружность и особенно характер сделали то, что я почти готов был верить, что влюблен в вас, но все что-то говорило мне, что не то, что я и не скрывал от вас; и даже вследствие этого уехал в Петербург. В Петербурге я вел жизнь уединенную, но, несмотря на то, одно то, что я не видал вас, показало мне, что я никогда не был и не буду влюблен в вас. А ошибиться в этом деле была бы беда и для меня, и для вас. Вот и вся история. Правда, что эта откровенность была неуместна. Я мог делать опыты с собой, не увлекая вас; но в этом я отдал дань своей неопытности и каюсь в этом, прошу у вас прощенья, и это мучает меня; но не только бесчестного, но даже в скрытности меня упрекать не следует. Что делать, запутались; но постараемся остаться друзьями. Я с своей стороны сильно желаю этого, и все, что касается вас, всегда будет сильно интересовать меня».

Говорил «постараемся остаться друзьями». Старался ли? Разве что на первых порах. Несколько раз побывал в гостях – и все, заявил: «Я никогда не был и не буду влюблен в вас. Вот и вся история».

И в завершение: «Прощайте, любезная соседка…»

Переживала ли Валерия? Трудно сказать, насколько сильно, ведь спустя год, в январе 1858 – го, она вышла замуж на орловского помещика, тоже почти что соседа своего – Анатолия Александровича Талызина, сына генерала А.И. Талызина, участника наполеоновских войн.