Текст книги "Женщины Льва Толстого. В творчестве и в жизни"

«Наслаждение… неясно, а раскаяние… велико!»

25 июня Лев Толстой записал в дневнике: «Нынче получил от Сережи письмо, в котором он пишет мне, что князь Горчаков хотел писать обо мне Воронцову, и бумагу об отставке. Не знаю, чем все это кончится; но я намерен на днях ехать в Пятигорск».

Стремился ли он покинуть службу? И да, и нет. С одной стороны, что сулила отставка? Возвращение в то общество, от которого он бежал на Кавказ. Продолжение же службы заставляло жить в среде, которая оставалась чуждой для него.

Да и уверенности в том, что легко удастся покинуть службу, не было. Назвался груздем… Сдавал экзамены, принимал присягу. Командование тоже не склонно было устраивать вот этакую текучку кадров. Хочу – не хочу! Существовал определенный порядок производства в чины и порядок ухода в отставку. Он был равнодушен к решению командования. Получится – хорошо, больше будет времени на литературные занятия. Не получится – значит, служба продолжится. Он писал: «Ни в чем у меня нет последовательности и постоянства. От этого-то в это последнее время, что я стал обращать внимание на самого себя, я стал сам себе невыносимо гадок. Будь у меня последовательность в тщеславном направлении, с которым я приехал сюда, я бы успел в службе и имел повод быть довольным собой; будь я последователен в добродетельном направлении, в котором я находился в Тифлисе, я бы мог презирать свои неудачи и опять был бы доволен собою. С малого и до большого этот недостаток разрушает счастье моей жизни».

И опять упрек себе в том же «проклятом» вопросе: «Будь я последователен в своей страстности к женщинам, я бы имел успех и воспоминания; будь я последователен в своем воздержании, я бы был гордо-спокоен».

Но совершенно ясно, что борьба с законом природы бесперспективна. Даже в обстановке, где передохнуть некогда от службы, а если и выпадают свободные минутки, то некогда передохнуть от литературной работы, которая затягивала все сильнее.

И по-прежнему стремление следовать добру: «цель моей жизни известна – добро, которым я обязан своим подданным и своим соотечественникам; первым я обязан тем, что владею ими, вторым – тем, что владею талантом и умом. Последнюю обязанность я в состоянии исполнять теперь, а чтобы исполнять первую, я должен употребить все зависящие от меня средства».

То есть Толстой понимал, что, продвигаясь постепенно в литературе, он может добиться успехов. А вот что касается службы, то здесь еще успехи незначительны. Но он ощущал всем сердцем ответственность за подчиненных, которых именует подданными.

Безусловно, он понимал, что преуспеть на литературном поприще может не столько тот, кому Богом дан талант, сколько тот, кто прошел испытания жизнью. Вот тогда и понадобится талант, чтобы эти свои испытания обратить в художественные произведения.

Толстой размышлял: «Может быть, Бог устроил жизнь мою так, с целью дать мне больше опыта. Едва ли бы я так хорошо понял свою цель, ежели бы я был счастлив в удовлетворении своих страстей».

Действительно, человек, живущий в праздности, вряд ли возьмется за перо. Трудно назвать писателей и поэтов, которые бы жили без нужды. Пройдут годы, и Лев Толстой озвучит целую теорию относительно литературных гонораров. Но это случится позже.

А пока снова о воздержаниях, которые считал необходимыми: «Воздерживайся от вина и женщин. Наслаждение так мало, неясно, а раскаяние так велико!».

8 июля 1853 года Лев Толстой написал:

«…Я слишком недоволен своей бесцельной, беспорядочной жизнью. Читал “Profession de foi du Vicaire Savoyard” (“Исповедание веры савойского викария” Жан-Жака Руссо. – Н.Ш.), и, как и всегда при этом чтении, во мне родилась пропасть дельных и благородных мыслей. Да, главное мое несчастие – большой ум […]

Не могу доказать себе существования Бога, не нахожу ни одного дельного доказательства и нахожу, что понятие не необходимо. Легче и проще понять вечное существование всего мира с его непостижимо прекрасным порядком, чем существо, сотворившее его. Влечение плоти и души человека к счастию есть единственный путь к понятию тайн жизни. Когда влечение души приходит в столкновение с влечением плоти, то первое должно брать верх, ибо душа бессмертна, так же, как и счастие, которое она приобретает. Достижение счастия есть ход развития ее. Пороки души суть испорченные благородные стремления. Тщеславие – желание быть довольным собой. Корыстолюбие – желание делать более добра. Не понимаю необходимости существования Бога, а верю в Него и прошу помочь мне понять Его».

Ему было мало сложившихся традиций в виде своевременных посещений церковных служб, в виде молитв. Он пытался искать ответы на многие вопросы, на которые сложно найти нелицемерно верующему, то есть не бездумно повторяющему все, чему учили на занятиях по Закону Божьему. А уж такие занятия были обязательны для всех.

Толстой боролся со своими недостатками, то побеждая их, то отступая перед ними. Но его огорчали и поступки близких, как и он отклоняющихся от общепринятых норм. Интересны записи, сделанные в Пятигорске, во время очередной поездки для лечения.

Датирована запись 9-15 июля. «Приехав в Пятигорск, нашел Машу, пустившуюся в здешний свет. Мне было больно видеть это – не думаю, чтобы от зависти, но неприятно было расстаться с убеждением, что она исключительно мать семейства».

Известно, с какой любовью Лев Толстой относился к своей младшей (на два года) сестре Марии Николаевне (1830–1912), любимице всех братьев Толстых. Лев Николаевич сделал ее прототипом Любочки в трилогии Толстого «Детство», «Отрочество», «Юность». Дневниковая запись свидетельствует о том, что Лев Николаевич был недоволен тем, что сестра пустилась, как он выразился, «в здешний свет». Отчего? Да оттого, что она была замужем. Вышла замуж в 1847 году семнадцатилетней за троюродного брата, графа Валериана Петровича Толстого (1813–1865), и была уже матерью четырех детей.

В дневнике он записал далее, как бы извиняя поступки Маши, о которых не упоминал: «Впрочем, она так наивно мила, что в скверном здешнем обществе остается благородной». А 18 июля еще прибавил: «Маша так мила, что невольно жалеешь, что некому понять ее прелести».

Посвящено несколько строк и супругу сестры: «Валерьян благоразумен и честен, но нет в нем того тонкого чувства благородства, которое для меня необходимо, чтобы сойтись с человеком».

О том, что брак более чем неудачен, Лев Николаевич, видимо, еще не знал – не дошли до него эти вести, поскольку находился на театре военных действий. Супруг Маши часто изменял ей, причем не гнушался даже прислугой – завел роман с гувернанткой детей.

28 августа Толстой записал: «Труд только может доставить мне удовольствие и пользу…»

Но не может быть в жизни только труд, один труд. И в Пятигорске появилась дама сердца…

29 сентября. «[…] Был у Аксиньи. Она хороша, но не так нравится мне, как прежде…»

Немало записей, посвященных природе. 23 октября он записал: «С охоты, подходя к дому с северной стороны, я полюбовался видом серых гор из-за камышовых крыш домов и черной, тесовой, увенчанной крестом крыши часовни».

В дневнике постоянно даются вот такие картинки, срисованные с натуры. И люди, люди – их взаимоотношения, их разговоры, их чаяния.

«Два рекрута разговаривали на площади, и один из них, в то время как хотел слегка засмеяться шутке своего товарища, издал звук вроде кашля или перхоты, что часто бывает с людьми, ведущими неправильный образ жизни».

И стараясь побороть пороки – то, что сам Толстой считал пороками – он писал: «“Довольствоваться настоящим!” Это правило, прочитанное мною нынче, чрезвычайно поразило меня. Я живо припомнил все случаи в моей жизни, в которой я не следовал ему, и очень удивительно показалось, что я не следовал ему. Например, в ближайшем ко мне по времени случае в моей службе я хотел быть юнкером-графом, богачом, с связями, замечательным человеком, тогда как самое полезное и удобное для меня было бы быть юнкером-солдатом. Как много интересного я тогда мог бы узнать в это время и как много неприятного избежал. Но тогда положение мое было ближе ко мне; поэтому-то я не так ясно видел его. Затронутые страсти (гордость, тщеславие, лень) давали другой вид положению и подсказывали уму другие размышления. Верь рассудку только тогда, когда убедишься, что никакая страсть не говорит в тебе. В бесстрастном состоянии рассудок руководит человеком, но, когда страсти обладают им, они руководят и его разумом, придавая только больше пагубной смелости в дурных поступках».

О своей юности он писал: «Я всею душой желал быть хорошим; но я был молод, у меня были страсти, а я был один, совершенно один, когда искал хорошего. Всякий раз, когда я пытался выказывать то, что составляло самые задушевные мои желания: то, что я хочу быть нравственно хорошим, я встречал презрение и насмешки; а как только я предавался гадким страстям, меня хвалили и поощряли. Честолюбие, властолюбие, корыстолюбие, любострастие, гордость, гнев, месть – все это уважалось. Отдаваясь этим страстям, я становился похож на большого, и я чувствовал, что мною довольны».

Постепенно у Льва Толстого появилось раздвоение в мыслях – с одной стороны он хотел уйти в отставку, чтобы полностью посвятить себя литературе, которая захватывала все более и более, а с другой, он поначалу просто стыдился покинуть армейский строй, а потом на него стало воздействовать множество причин, по которым он не хотел расставаться с нелегкой, но чем-то для него привлекательной армейской жизнью.

Но самое главное то, что Лев Толстой с самых ранних лет мечтал вовсе не о разгульной и развратной жизни, а о семье, настоящей семье. Эту мечту он высказал в рассказе «Святочная ночь», в небольшой главе, так и названной – «Мечты»:

«…Весна, вечер; я в саду, на любимом месте покойной матушки, около пруда, в березовой аллее, и не один, – со мной женщина, в белом платье, с волосами, просто убранными на прелестной головке; и эта женщина та, которую я люблю, – так, как я никого не любил до сих пор, которую я люблю больше, чем все на свете, больше, чем самого себя…Я держу нежную руку женщины, которую я люблю, смотрю в эти чудные большие глаза, взгляд которых так отрадно действует на душу, она улыбается и жмет мою руку – она счастлива!»

Восточная война

Как-то уж стало привычным считать, что Лев Николаевич Толстой в молодости – офицер-артиллерист, участник Севастопольской обороны 1854–1855 годов. Иногда еще можно услышать о том, что на Кавказе воевал – как-никак и «Кавказский пленник» (1872 г.), и «Хаджи-Мурат» (конец 90 – х), и «Казаки» (1863 г.) принадлежат его перу. А вот о том, что он побывал и на Дунайском театре военных действий во время Восточной войны 1853–1856 годов, обычно почему-то упускается.

А между тем 14 марта 1854 года Лев Толстой записал в своем дневнике:

«Букарест. Начинаю новую тетрадь дневника, после почти месячного промежутка, во время которого я так много переиспытал, перечувствовал, что мне не было времени думать и еще меньше записывать. С Кавказа я приехал в Тулу, видел теток, сестру, Валерьяна и узнал о своем производстве…».

Отпуск был краток и сумбурен. Отпустили, поскольку отправлялся молодой офицер на серьезный театр военных действий. Война началась год назад, в 1853 – м, и постепенно охватила и запад, и север, и восток, и юг России. Враг стоял на границах. Его атаки успешно отражали и монахи Соловецкого монастыря, и на Балтике, и на Камчатке, его теснили на Дунайском театре военных действий. Но… Весь Запад с ненавистью смотрел на Русскую Державу. Вот-вот могли вступить в войну и другие страны, кроме уже воевавших. Об этом дальше, а пока – отпуск.

Прибыл в Ясную Поляну, свой до боли знакомый, до боли любимый уголок. Хотел насладиться хотя бы теми краткими днями, что были в распоряжении. Но тут же примчались за ним братья. В дневнике Лев Николаевич записал: «Все 3 брата (Николай, Сергей и Дмитрий) и Перфильевы приехали ко мне и увезли меня в Москву. Из Москвы я проехал в Покровское, там простился с тетушкой Пелагеей Ильиничной, Валерьяном, с Машей и Сережей. Эти 2 прощанья – особенно последнее – были одни из счастливейших минут в моей жизни. Оттуда поехал к Митеньке, который почти по моему совету бросил Москву, – и через Полтаву, Кишинев и т. д. 3 – го дня приехал в Букарест. Я был счастлив все это время!»

Эта запись понятна. Прежде Лев Толстой не раз поверял дневнику свои мысли о том, что никому не нужен и всеми забыт, писал об одиночестве. И вот он в кругу семьи. Родственники понимали, что едет он не на прогулку. Даже на Кавказе было менее опасно, поскольку там проводились периодически операции, но в основном служба была более или менее спокойная. А тут… Тут настоящая война, с полевыми сражениями, осадами и штурмами крепостей и других укреплений.

В Бухаресте на первых порах сетовал: «Служебное положение мое здесь неопределенно… Чем выше я становлюсь в общественном мнении, тем ниже я становлюсь в собственном».

Отчего же так? Оказывается, все та же борьба с самим собой на фронте страстей, на почве интереса к прекрасному полу: «Я имел несколько раз женщин, лгал, тщеславился…»

Настоящий писатель – везде писатель. И на театре военных действий у него мысли не только о войне. Мысли о работе, мысли о своем месте в жизни. Толстой отмечал в дневнике: «Невольно, как только я остаюсь один и обдумываю самого себя, я возвращаюсь к прежней мысли – мысли об усовершенствовании; но главная моя ошибка – причина, по которой я не мог спокойно идти по этой дороге – та, что я усовершенствование смешивал с совершенством. Надо прежде понять хорошенько себя и свои недостатки и стараться исправлять их, а не давать себе задачей – совершенство, которого не только невозможно достигнуть с той низкой точки, на которой я стою, но при понимании которого пропадает надежда на возможность достижения. […] Нужно взять себя таким, каким есть, и исправимые недостатки стараться исправить, хорошая же натура поведет меня к добру…».

И все-таки, каким же образом попал Лев Толстой в Дунайскую армию, то есть оказался на острие событий Восточной войны? Он сам рассказывает об этом в записи от 7 июля, оценивая свои поступки и проговариваясь о том, что новое назначение не совсем случайно: «Скромности у меня нет! Вот мой большой недостаток. Что я такое? Один из 4 – х сыновей отставного подполковника, оставшийся с 7 – летнего возраста без родителей под опекой женщин и посторонних, не получивший ни светского, ни ученого образования и вышедший на волю 17 – ти лет, без большого состояния, без всякого общественного положения и, главное, без правил; человек, расстроивший свои дела до последней крайности, без цели и наслаждения проведший лучшие года своей жизни, наконец изгнавший себя на Кавказ, чтоб бежать от долгов и, главное, привычек, а оттуда, придравшись к каким-то связям, существовавшим между его отцом и Командующим армией, перешедший в Дунайскую армию 26 лет, прапорщиком, почти без средств, кроме жалованья…»

Так, значит, все-таки потребовалась некоторая протекция?! Впрочем, протекция, которую нельзя осудить, ведь Лев Толстой просился не в какое-то теплое местечко, а на линию огня. Да и на Кавказе он показал себя далеко не робким воином.

Итак, Лев Толстой в Бухаресте, на Дунайском театре военных действий Восточной войны 1853–1856 годов.

Война, начавшаяся в 1853 году столкновением с Турцией, оказалась суровой и серьезной для России, поскольку вскоре к Турции присоединились Англия и Франция, да еще некая Сардиния, которую и на карте не разглядеть, но уж больно желавшая «отблагодарить» Россию, за то, что именно русские воины под командованием Суворова в 1799 году спасли ее от порабощения наполеоновской бандой.

Поводом к новой войне был конфликт между Россией и Францией по вопросу прав православного духовенства и католиков в Палестине. Речь шла о покровительстве над Святыми местами в Иерусалиме, связанными с земной жизнью Христа. Турецкий султан решил вопрос в пользу Франции. Император Николай I направил в Константинополь представительное посольство, но султан и после этого не отказался от своего решения. Россия сделала еще более резкие заявления, вступаясь за попранные права православия. В ответ на это английская и французская эскадры вошли в проливы, явно оказывая покровительство Турции и угрожая России. Русские войска вступили на территорию Молдавии. 4 октября 1853 года Порта объявила войну России. 18 ноября того же года адмирал Павел Степанович Нахимов наголову разбил турецкий флот, базировавшийся на Синоп. Эта блистательная победа испугала англичан и французов. Англия и Франция выступили на стороне Турции.

Улица Бухареста. Художник В.Ф. Тимм

Военный историк и теоретик, генерал от инфантерии Андрей Медардович Зайончковский (1862–1926) в книге «Восточная война, 1853–1856» по поводу обстановки, сложившейся в стране в канун войны, писал: «Грозовые тучи, нависшие над всем пространством России в виде состоявшегося разрыва с западными странами и возможности нападения врага на все обширные границы нашего отечества, заставили все русское общество особенно чутко относиться к тому, что делалось на берегах Дуная. […] Нам так хотелось какого-нибудь блестящего дела у Горчакова и хотелось не только во славу русского оружия, но как необходимого удара грома, который должен был уменьшить дерзость врагов России, искусно завязавших из злобы, ненависти и злословия мертвую петлю вокруг шеи русского колосса».

А ведь война явилась не просто войной. Историк П.В. Безобразов отметил: «Восточный вопрос был причиной последней нашей войны с Францией. Крымская кампания возгорелась из-за вопроса, который многим казался пустым и не стоящим внимания, из-за ключей Вифлеемского храма. Но дело заключалось, конечно, не только в том, кому будет принадлежать Вифлеемская святыня. Император Николай Павлович выступал в роли, какую принимали на себя все русские цари, начиная с Иоанна Грозного, в роли покровителя и защитника Православного Востока». Напомним, что говорил об Императоре Николае Павловиче митрополит Платон (Городецкий, 1803–1891), Киевский и Галицкий: «Я Николая ставлю выше Петра. Для него неизмеримо дороже были Православная вера и священные заветы нашей истории, чем для Петра. Император Николай Павлович всем сердцем был предан всему чистокровному Русскому, и в особенности тому, что стоит во главе и в основе Русского народа и Царства – Православной вере. То был истинный Православный, глубоко верующий Царь».

Русская армия насчитывала около 700 тысяч человек, к тому же она уступала в вооружении и боевой технике. Наши сухопутные части были вооружены в основном кремневыми гладкоствольными ружьями. Дальность стрельбы была значительно меньше, чем у нарезного оружия союзников. А дальность прицельного выстрела зачастую решает исход боя, ибо тот, кто имеет вооружение с большей дальностью стрельбы, может просто не подпустить к себе неприятеля, сразив его за пределами досягаемости его оружия.

Понимая, что лишь решительными успехами можно удержать от вступления в войну все новые и новые страны Европы, император Николай Павлович уже 11 (23) марта 1854 года приказал форсировать Дунай у Браилова, Галаца и Измаила. Русские войска перешли в успешное наступление и захватили крепости Исакча, Тульча, Мачин. Сколько раз русские воины брали эти крепости в непрерывной череде турецких войн! И всякий раз посредничество в переговорах, в первую очередь английских и французских политиков, приводило к их оставлению по мирным договорам. Успех на Дунае не удалось закрепить из-за того, что Австрия, поначалу соблюдавшая нейтралитет, стала проявлять враждебность, и возникла опасность нанесения ударов во фланг и тыл русским войскам. Император приказал И.Ф. Паскевичу отвести войска от Дуная. Молдавия и Валахия были оккупированы австрийцами.

В 1854 году уже стало совершенно ясно, что война не окончится скоро и что главные битвы впереди. В начале года еще казалось, что главные события будут развиваться на Западе, а потому Лев Толстой попросил направить его в Дунайскую армию.

9 января 1854 года юнкер Толстой за отличие в боях был произведен в прапорщики и подал рапорт по команде с ходатайством о направлении на Дунайский театр военных действий. А вскоре он получил предписание прибыть в распоряжение штаба Дунайской армии. Штаб располагался в Бухаресте. В ту пору это название писалось как Букарест. Он был построен примерно в XVI веке, во всяком случае первое упоминание в документах о нем – в 1459 году. Вскоре после Восточной войны – в 1862 году – он стал столицей Румынии.

И вот Толстой в Бухаресте. По прибытии его прикомандировали к штабу начальника артиллерии Дунайской армии генерала А.О. Сержпутовского. Ну а там вскоре направили в батарею 12 – й артиллерийской бригады, входившей в состав отряда генерал-лейтенанта П.П. Липранди. Отряд осаждал турецкое укрепление Калафат.

Итак, новое место службы. Лев Толстой уже не юнец, не нюхавший пороху, он произведен в чин прапорщика, его уже представляли к награде, но получению ее помешало то, что к тому времени не было определено его положение в действующей армии.

Дневниковая запись от того же числа сообщает: «…Неужели снова начнется для меня пора испытаний?! Впрочем, я сам виноват, счастье избаловало меня: я опустился и во многом имею упрекнуть себя со дня выезда моего из Курска и до сей минуты. Грустно убедиться, что я не умел переносить счастья так же, как и не умел переносить несчастья. Нынче пойду к командиру дивизии в корпусной Штаб…»

Служба началась, но как-то вяло.

С офицерами занимались теорией, с личным составом батарей отрабатывали действия у орудий, добивались слаженности в расчетах. Теория действительно казалось скучной, хотя Лев Толстой не мог не оценить то, что командование постоянно обобщало опыт боевых действий против турок. Каждый противник имел свои особенности. Это молодой прапорщик понял достаточно хорошо, повоевав на Кавказе. А здесь, здесь было все несколько иначе. Так, в своей записке по тактике действий командующий войсками отметил, что «турки преимущественно дерутся за укреплениями или за местными закрытиями, стараясь более всего нам вредить сильным ружейным огнем».

Далее определялись основы тактики действий артиллерии: «Этому (ружейному огню) мы должны противодействовать могущественным и преимущественно продольным артиллерийским огнем; атаку же вести лишь на открытой местности, стараясь всеми силами обходить укрепленные пункты. В случае необходимости штурмовать какую-либо часть занятых неприятелем насыпей рекомендовалось предварительно обстрелять их сосредоточенным перекрестным артиллерийским огнем и огнем штуцерных, которые должны были преимущественно действовать по начальникам и по артиллерийской прислуге неприятеля. Огонь должен продолжаться не менее часа, пока не поколеблет обороняющегося, после чего лишь может начаться атака пехотой. Предварительно вперед на картечный выстрел выдвигается артиллерия, а пехота следует в ротных колоннах, прикрытых цепью застрельщиков; шагах в 200 позади первой линии идут батальоны в колоннах к атаке. Ротные колонны отнюдь не стреляют, но, приблизившись на 200 шагов к пункту атаки, бросаются в штыки; сзади идущие батальоны их поддерживают или повторяют атаку. Вообще при штурме предлагалось батальоны вести колоннами, построенными в две линии на дистанции не ближе 200 шагов, чтобы обе линии не попадали одновременно в черту неприятельского ружейного или картечного огня. Взаимное расположение батальонов обеих линий предпочиталось в шахматном порядке».

Анализируя тему занятий, Лев Толстой понял, что в предстоящих боях артиллерии будет уделено важнейшее значение. Но когда начнутся эти предстоящие бои, долго не прояснялось. Опытные офицеры поговаривали, что, видимо, западное направление в этой войне становится не самым главным. Все смотрели на юг, гадали, где нанесет противник уже соединенными силами Англии, Франции и Турции основной удар. Все чаще на устах офицеров звучал Севастополь.

15 июня Лев Толстой, пока совсем без радости, писал в дневнике: «Ровно 3 месяца промежутка. 3 месяца праздности и жизни, которой я не могу быть доволен».

Упомянул и о вхождении в новый коллектив: «С офицерами бы я ладил, и с батарейным командиром умел бы устроиться. […] Откомандирование меня в штаб пришло в то самое время, когда я поссорился с батарейным командиром, и польстило моему тщеславию».

А между тем авторитет рос благодаря тому, что Толстой все тверже входил в литературу.

Но он писал о себе самокритично: «Чем выше я становлюсь в общественном мнении, тем ниже я становлюсь в собственном. Я имел несколько раз женщин, лгал, тщеславился и, что всего ужаснее, под огнем вел себя не так, как надеялся от самого себя».

И снова не мог удержаться от связей с женщинами. А если узнать, кто бы мог от этого удержаться? Вряд ли услышишь, что таковые были. Но он осуждал себя за это.

Времени было много, и Лев Толстой решил создать печатный орган, который бы выражал интересы солдат и офицеров. Журнал хотел назвать «Солдатский вестник». Но любое печатное издание нужно регистрировать. Это правило незыблемо во все века. В Петербурге идею не поддержали. Впрочем, главным все-таки было личное творчество. Толстой написал рассказ «Дядюшка Жданов и кавалер Чернов» и начал еще один – «Как умирают русские воины».

Еще до прибытия Толстого на театр военных действий на том направлении, куда он получил назначение, боевые действия были более активны.

А.М. Зайончковский писал по этому поводу: «С нового года турки проявили в низовьях Дуная и на среднем его течении признаки жизни, делая в разных пунктах попытки переправы незначительными частями на наш берег. Хотя к этой постоянной тактике Омера-паши и можно было привыкнуть, но «князь Горчаков сильно волновался».

Толстой оказался на второстепенном направлении. Осада укрепления Калафат шла ни шатко ни валко.

Командование не слишком торопило. Горчаков доносил государю: «Против самого Калафата держать теперь войск нельзя – голая, безлесная, грязная степь; будет даже трудно доставлять продовольствие войскам в Быйлеште. Главная моя забота будет в том, чтобы расположить их там с некоторыми удобствами, держа турок взаперти, и ближе сообразить, что предпринять, когда настанет хорошая погода».

Лев Толстой устал от неопределенности и бездействия. В дневнике он с досадой писал: «Осада Силистрии снята, я еще не был в деле, положение мое в кругу товарищей и начальство хорошо… Я твердо решился посвятить свою жизнь пользе ближнего. В последний раз говорю себе: ежели пройдет 3 дня, во время которых я ничего не сделаю для пользы людей, я убью себя. Помоги мне Господи. До обеда пишу письма: Сереже и теткам, Волконской, ежели успею. После обеда продолжаю Записки Фейерверкера».

«Убью себя»?! Видно, уж совсем безопасно стало на линии соприкосновения с противником. Толстой же, уезжая в действующую армию, еще на Кавказ, готовил себя к суровым испытаниям, даже к гибели в бою. Да и прощания перед отъездом на Дунай с родственниками были весьма грустными и печальными. Предстояла серьезная война, долгая война – это все понимали. И вот он под Бухарестом. Противник рядом, а рассуждения в дневнике на тему – если не смогу побороть недостатки, убью себя.

Снова мысли о самосовершенствовании: «Невольно, как только я остаюсь один и обдумываю самого себя, я возвращаюсь к прежней мысли – мысли об усовершенствовании; но главная моя ошибка – причина, по которой я не мог спокойно идти по этой дороге – та, что я усовершенствование смешивал с совершенством. Надо прежде понять хорошенько себя и свои недостатки и стараться исправлять их, а не давать себе задачей – совершенство, которого не только невозможно достигнуть с той низкой точки, на которой я стою, но при понимании которого пропадает надежда на возможность достижения. То же, что было со мной в хозяйстве, в ученье, в литературе, в жизни. В хозяйстве я хотел достигнуть совершенства и забывал, что прежде нужно было исправить несовершенства, которых слишком много, хотел правильного разделения полей, когда мне нечем было их удабривать и сеять. Нужно взять себя таким, каким есть, и исправимые недостатки стараться исправить, хорошая же натура поведет меня к добру без книжки, которая столько времени была моим кошмаром. Я один из тех характеров, которые, желая, отыскивая и готовые на все прекрасное, неспособны именно поэтому к постоянно-хорошему».

Он рвался в бой, но никто в бой не посылал. Вполне понятно, что мысли о самосовершенствовании снова родились, поскольку обстановка позволяла расслабиться. Вместо решительных наступательных действий вдруг было приказано снять осаду Силистрии. Событие важное. В чем же дело?

Николай Дмитриевич Тальберг (1886–1967), духовный писатель, публицист, историк в книге «Русская быль» писал: «После снятия нашими войсками осады Силистрии Государь (Николай I. – Н.Ш.) предугадал, где противники нанесут удар. 27 июня он писал главнокомандующему князю Паскевичу: «Теперь в ожидании, будет ли попытка на Крым; спокоен буду, когда гроза минует». А уже через несколько дней, 3 июля, предупреждал: «Очень думаю, что попытка на Крым сбудется».

Император понимал, ради чего затеяна война. С тех пор, как Крым был присоединен в 1783 году к России, Запад словно с цепи сорвался. Одни планы захвата Крыма сменялись другими, да вот только силенок долгое время не хватало. И вот собрались с силами, придумали повод к войне и ринулись на Россию.

На Дунайском театре военных действий Россия перешла к обороне. Нужно было усиливать группировку в Крыму.

Светлейший князь Варшавский граф Иван Федорович Паскевич-Эриванский (1782–1856), назначенный по высочайшему повелению главнокомандующим на западных и южных границах и принявший командование над войсками 3 – го, 4 – го и 5 – го армейских корпусов Дунайской армии, не хотел отправлять часть войск в Крым, боясь ослабить западную границу, но князь М.Д. Горчаков, командовавший войсками на юго-западном фронте, перебросил к Перекопу 16 – ю дивизию. Государь по этому поводу писал ему: «Нельзя благоразумнее поступить, ни распорядиться, как ты это сделал. Искренне благодарю тебя». Паскевичу же сообщил: «Сохранение Крыма, обеспечение Севастополя и флота для нас первейшая важность; если будем так несчастливы, что лишимся их, на долю России ощущать будет этот тяжкий удар. Отвратить его, елико возможно, предмет наиважнейший».

А в Крыму обстановка накалялась, и Лев Толстой, следя за вестями оттуда, переживал за исход кампании. Вот пришли данные, что Англия, Франция, Турция и Сардиния, собрав крупную морскую группировку в 34 линейных корабля и 55 фрегатов, двинулись к полуострову и блокировали русский флот в Севастополе. В это время в Севастопольской бухте находились 14 русских линейных парусных кораблей, 6 фрегатов и 6 пароходофрегатов. По линейным кораблям враг имел более чем двукратное превосходство, а по фрегатам более чем четырехкратное. Мало того, пароходофрегатов у противника было более тридцати. А у нас только шесть. Это создавало колоссальное превосходство в маневренности.