Текст книги "Женщины Льва Толстого. В творчестве и в жизни"

А время идет, но чувства не гаснут, напротив…

24 марта: «Я ее все больше и больше люблю. Нынче 7 – й месяц, и я испытываю давно не испытанное сначала чувство уничтожения перед ней. Она так невозможно чиста и хороша, и цельна для меня. В эти минуты я чувствую, что я не владею ею, несмотря на то, что она вся отдается мне. Я не владею ею потому, что не смею, не чувствую себя достойным. Я нервно раздражен и потому не вполне счастлив. Что-то мучает меня. Ревность к тому человеку, который вполне стоил бы ее. Я не стою».

Огорчения. Ревность ни к кому.

Он снова начал ставить себе задачи, записывая их в дневник, как особенно часто это делал в Кишиневе: 1 апреля. «[…] Я эгоист распущенный. А я счастлив. Тут и надо работать над собой. И немного нужно, чтоб закрепить это счастье: 1) порядок, 2) деятельность, 3) решительность, 4) постоянство, 5) желание и делание добра всякому. Буду в этих отношениях следить за собой».

Казалось бы, что писать о супружестве? Люди заключили брачный союз. Далее все идет спокойно, как по накатанному тракту. Тем более, взаимная любовь налицо…

Но вот 2 июня появляется странная запись: «Все это время было тяжелое для меня, время физического и оттого ли, или самого собой, нравственного тяжелого и безнадежного сна. Я думал и то, что нет у меня сильных интереса или страсти (как не быть? отчего не быть?). Я думал, и что стареюсь, и что умираю, думал, что страшно, что я не люблю. Я ужасался над собой, что интересы мои – деньги или пошлое благосостояние. Это было периодическое засыпание. Я проснулся, мне кажется. Люблю ее, и будущее, и себя, и свою жизнь. Ничего не сделаешь против сложившегося. В чем кажется слабость, в том может быть источник силы. Читаю Гёте, и роятся мысли».

А 18 июня еще резче: «Где я, тот я, которого я сам любил и знал, который выйдет иногда наружу весь и меня самого радует и пугает. Я маленький и ничтожный. И я такой с тех пор, как женился на женщине, которую люблю. Все писанное в этой книжке почти вранье – фальшь. Мысль, что она и тут читает из-за плеча, уменьшает и портит мою правду. Нынче ее видимое удовольствие болтать и обратить на себя внимание Эрленвейна и безумная ночь вдруг подняли меня на старую высоту правды и силы. Стоит это прочесть и сказать: да, знаю – ревность, и еще успокоить меня и еще что-нибудь сделать, чтобы успокоить меня, чтобы скинуть меня опять во всю, с юности ненавистную, пошлость жизни.

…Боже мой, помоги мне. Дай мне жить всегда в этом сознании тебя и своей силы. Безумная ночь. Я тебя ищу, чем бы обидеть невольно. Это скверно и пройдет, но не сердись, я не могу не не любить тебя.

Должен приписать, для нее – она будет читать – для нее я пишу не то, что не правда, но выбирая из многого то, что для себя одного я не стал бы писать. То, что ей может другой человек, и самый ничтожный, быть приятен – понятно для меня и не должно казаться несправедливым для меня, как ни невыносимо, потому что я за эти девять месяцев самый ничтожный, слабый, бессмысленный и пошлый человек».

И вот, наконец, проявляются основные переживания:

«Опять в третий раз сажусь писать. Ужасно, страшно, бессмысленно связывать свое счастье с материальными условиями – жена, дети, здоровье, богатство. Юродивый прав. Могут быть жена, дети, здоровье и др., но не в том. Господи, помилуй и помоги мне».

Что ж, сознание того, что дневник будет читать жена, несколько меняет характер записей. Писать для себя – только для себя – одно, а тут.

Но это все эмоции. А как складывалась семейная жизнь, как Лев Толстой добивался, чтобы жена соответствовала тем идеалам, которые он создал в своем сознании? Илья Владимирович Толстой в своей книге рассказал об этом: «Постепенно Лев Николаевич втягивает ее в свой круг интересов и радуется тогда, когда встречает готовность ее разделить их с ним. Она не лишена литературного дарования, много читает, занимается под его руководством английским языком, чтобы узнать английских авторов в подлиннике. В его отсутствие она ходит на скотный двор, следит, хорошо ли ухожены коровы, быки, лошади, опоросились ли свиньи, правильно ли кормят животных. Вела подсчет удоев, наблюдала как сбивают масло, готовят творог, сметану. Ее мутит и тошнит от запаха свинарника с непривычки, но муж просил понаблюдать уход за скотиной, и она, превозмогая брезгливость городской барышни, добросовестно выполняет его поручения. Не любила она этой работы, и Лев Николаевич большим хозяйством занимался обычно сам».

Брак и надежды на счастье

Известно, что семью скрепляют дети. 28 июня 1863 года у Льва Николаевича и Софьи Андреевны Толстых родился первенец, мальчик, которого назвали Сергеем. И Лев Николаевич вдруг понял, что его дневник – это не только для него самого и не для его супруги. Это и для сына. Что настанет время, когда и сын будет читать написанное.

5 августа он отметил: «Я пишу теперь не для себя одного, как прежде, не для нас двух, как недавно, а для него…».

Ну что ж, в семейной жизни и не бывает все гладко. Толстой с огорчением писал: «Ее характер портится с каждым днем, я узнаю в ней и Поленьку (Перфильеву) и Машеньку (Мария Николаевна) с ворчаньем и озлобленными колокольчиками. Правда, что это бывает в то время, как ей хуже; но несправедливость и спокойный эгоизм пугают и мучают меня. Она же слыхала от кого-то и затвердила, что мужья не любят больных жен, и вследствие этого успокоилась в своей правоте. Или она никогда не любила меня, а обманывалась. Я пересмотрел ее дневник – затаенная злоба на меня дышит из-под слов нежности. В жизни часто то же. Если это так и все это с ее стороны ошибка – то это ужасно. Отдать все – не холостую кутежную жизнь у Дюссо и метресок, как другие женившиеся, а всю поэзию любви, мысли и деятельности народной променять на поэзию семейного очага, эгоизма ко всему, кроме к своей семье, и на место всего получить заботы кабака, детской присыпки, варенья, с ворчаньем и без всего, что освещает семейную жизнь, без любви и семейного тихого и гордого счастья».

Вот они, первые переживания. Холостому плохо, а женатому?… Лев Николаевич Толстой сам однажды пришел к такому выводу:

«Главная причина семейных несчастий та, что люди воспитаны в мысли, что брак дает счастье. К браку приманивает половое влечение, принимающее вид обещания, надежды на счастие, которое поддерживает общественное мнение и литература, но брак есть не только не счастье, но всегда страдание, которым человек платится за удовлетворение полового желания, страдание в виде неволи, рабства, пресыщения, отвращения, всякого рода духовных и физических пороков супруга, которые надо нести, – злоба, глупость, лживость, тщеславие, пьянство, лень, скупость, корыстолюбие, разврат – все пороки, которые нести особенно трудно не в себе, в другом, а страдать от них, как от своих…»

Конечно, в этом определении многое самого Толстого и его семьи не касается, но он сказал в общем, и в общем это все перечисленное случается, увы, не так уж редко.

А в той записи, о которой шла речь, он привел некоторые моменты, коробившие его: «…с утра я прихожу счастливый, веселый, и вижу графиню, которая гневается и которой девка Душка расчесывает волосики, и мне представляется Машенька в ее дурное время, и все падает, и я, как ошпаренный, боюсь всего и вижу, что только там, где я один, мне хорошо и поэтично. Мне дают поцелуи, по привычке нежные, и начинается придиранье к Душке, к тетеньке, к Тане, ко мне, ко всем, и я не могу переносить этого спокойно, потому что все это не просто дурно, но ужасно, в сравнении с тем, что я желаю. Я не знаю, чего бы я не сделал для нашего счастия, а сумеют обмельчить, опакостить отношения так, что я как будто жалею дать лошадь или персик. Объяснять нечего. Нечего объяснять… А малейший проблеск понимания и чувства, и я опять весь счастлив и верю, что она понимает вещи, как и я. Верится тому, чего сильно желаешь. И я доволен тем, что только меня мучают».

И переживания уже не оттого, что один, не оттого, что холостяцкая жизнь лишает возможности быть удовлетворенным в своих желаниях, а по другим причинам:

«Уже час ночи, я не могу спать, еще меньше идти спать в ее комнате с тем чувством, которое давит меня, а она постонет, когда ее слышат, а теперь спокойно храпит. Проснется и в полной уверенности, что я несправедлив и что она несчастная жертва моих переменчивых фантазий, – кормить, ходить за ребенком (Софья не хотела кормить грудью, а Толстой считал это необходимым). Даже родитель того же мнения. Я не дал ей читать своего дневника, но не пишу всего. Ужаснее всего то, что я должен молчать и будировать (дуться – от фр. bouder), как я ни ненавижу и ни презираю такого состояния. Говорить с ней теперь нельзя, а может быть, еще все бы объяснилось. Нет, она не любила и не любит меня. Мне это мало жалко теперь, но за что было меня так больно обманывать».

Трудности сколачивания семьи, трудности притирки друг к другу еще не исчезли, напротив, они даже выросли. Правда, где-то внутри, за кадром. Внешне, казалось бы, все нормально. Они то накатывались, от отступали. Вот уже 6 октября иная запись: «Все это прошло и все неправда. Я ею счастлив: но я собой недоволен страшно. Я качусь, качусь под гору смерти и едва чувствую в себе силы остановиться. А я не хочу смерти, я хочу и люблю бессмертие. Выбирать незачем. Выбор давно сделан. Литература – искусство, педагогика и семья. Непоследовательность, робость, лень, слабость, вот мои враги».

Вот так началась семейная жизнь человека необыкновенного, просто гиганта, которому еще предстоит создать шедевры мирового значения. Но в жизни, в семье, в быту, даже люди такого масштаба порою ведут себя как дети.

Пройдет три десятка лет, и 30 августа 1894 года Толстой напишет:

«Романы кончаются тем, что герой и героиня женились. Надо начинать с этого, а кончать тем, что они разженились, то есть освободились. А то описывать жизнь людей так, чтобы обрывать описание на женитьбе, это то же самое, что, описывая путешествие человека, оборвать описание на том месте, где путешественник попал к разбойникам».

Но вот первый год притирки и отладки позади, и даже на дневник времени не хватало. В 1864 году сделана вообще единственная запись 16 сентября в Ясной Поляне.

«Скоро год, как я не писал в эту книгу. И год хороший. Отношения наши с Соней утвердились, упрочились. Мы любим, то есть дороже друг для друга всех других людей на свете, и мы ясно смотрим друг на друга. Нет тайн, и ни за что не совестно».

Толстому свойственно, как мы видели, менять свое мнение, свои взгляды на происходящее с ним самим. Но вот он снова в полной мере вернулся к литературе, и настроение стало лучше, и обстановка в семье наладилась. Это еще одна особенность характера – без работы рушится все вокруг. Он записал в сентябре 1864 года, спустя год после свадьбы:

«Я начал с тех пор роман («Тысяча восемьсот пятый год»), написал листов десять печатных, но теперь нахожусь в периоде поправления и переделывания. Мучительно. Педагогические интересы ушли далеко. Сын очень мало близок мне. На днях вспомнил начатый материнский дневник о Соне, и надо его дописать для детей».

Не себе ли в укор сделана приписка: «К роману (характеристика старого князя Болконского) 1) Любит мучить того, кого любит – все теребит». Впрочем, он не считал, что мучает супругу. Но вот относительно отношений старого князя Болконского с сыном Андреем, возможно, даже некоторые опасения, что и у него может сложиться так, поскольку отметил, что сын очень мало близок. Ну а относительно Болконских даже очень резко в приписке: «2) Отец с сыном ненавидят друг друга. В глазах неловко».

Работа над романом поглотила настолько, что следующую запись в дневнике он сделал лишь почти полгода спустя – 7 марта 1865 года:

«Пишу, переделываю (“Тысяча восемьсот пятый год”). Все ясно, но количество предстоящей работы ужасает. Хорошо определить будущую работу. Тогда, ввиду предстоящих сильных вещей, не настаиваешь и не переделываешь мелочей до бесконечности. Соня была больна. Сережа очень болен, кашляет. Я его начинаю очень любить. Совсем новое чувство».

Мы видим, что Лев Николаевич снова окунается в работу, что семейные хлопоты не мешают творчеству, как было иногда в начальный период супружества. Ну а писателю, настоящему писателю, очень важно, чтобы был всегда открыт путь к работе. Если возникают помехи, если не удается сесть за рабочий стол день, уже начинается нервозность, два – раздражение, ну а далее с каждым днем и настроение падает, и лучше к человеку вообще не подходить. Это заметно по многим детальным биографиям классиков. У Льва Толстого работа и семья – семья и работа – неразделимы. В этом весь Толстой. Количество написанного за всю жизнь невероятно.

Вот пример от 9 марта: «Оба дня писал, поправлял. Нынче не мог после чая. С Соней мы холодны что-то. Я жду спокойно, что пройдет».

Первый том второго издания романа «Война и мир». 1868 г.

Он уже не так волнуется по поводу размолвок, уже понимает, что они неизбежны и не надо по этому поводу очень сильно переживать. Захватывает литература:

«“Фауст” Гёте читал. Поэзия мысли и поэзия, имеющая предметом то, что не может выразить никакое другое искусство. А мы перебиваем, отрывая от действительности живописи, психологии т. д.».

Следующая запись очень важна для понимания замысла романа «Война и мир». Замысел рождался долго, и поначалу Толстой рассуждал о романе с другим названием. Он собирался описать трагедию 1805 года, пытался докопаться до истинных причин этой трагедии.

19 марта 1864 года. Запомним эту дату. Впервые в дневнике обозначен замысел романа «Война и мир». Он еще будет развиваться, уточняться, наполняться авторскими идеями, но он обозначен…

Ну а тем, кто цеплялся к записям о дерзких и мятежных желаниях молодого писателя, относящихся к довоенной жизни, особенно военной – на трех театрах военных действий – и первой послевоенной, хочется сказать: вот, наконец, человек обрел семью, обрел все необходимое для своего темперамента, и нет уже более откровенных признаний в том, что сам он считал пороком, и за что сам судил себя достаточно строго. Он и прежде постоянно писал о работе над произведениями, о замыслах, об успехах и критике его трудов, но это не очень-то замечалось.

Спокойствие в семье – залог творчества

Лев Толстой давно размышлял над грандиозной темой, давно раздумывал над романом «Тысяча восемьсот пятый год». Он даже подготовил к изданию две части этого романа, и позднее они были изданы в 1866 году, в первом, пока еще шеститомном издании произведений Льва Николаевича. Тираж был невелик и вскоре стал библиографической редкостью. Взявшись за большое художественное полотно, Толстой значительно усовершенствовал первые части, которые были изданы под наименованием «Тысяча восемьсот пятый год».

А все начиналось так… В декабре 1862 года Лев Николаевич прекратил издание журнала «Ясная Поляна», поскольку это отрывало от большой и серьезной работы. К этому времени он завершил работу над повестью «Казаки», отправил ее издателям и отметил в дневнике, что с особой остротой почувствовал «силу потребности писать».

Такая потребность не раз высказывалась Львом Николаевичем и в дневнике. Он не мог ни дня спокойно прожить без работы, творческой работы. А между тем замысел романа «Тысяча восемьсот пятый год» расширялся и уходил постепенно за рамки такого названия. Ну и к тому же появился еще один замысел, вытекающий из первого. Он задумал писать роман «Декабристы».

Софья Андреевна в книге «Моя жизнь» рассказала:

«Первое, что задумал писать Лев Николаевич, была вторая часть «Казаков». Она была и начата, и затеяна гораздо раньше. Но почему-то он не сделал этой работы, а заинтересовался историей декабристов и начал писать ее зимой 1863 года. Он весь погрузился в чтение материалов, писем, записок, трудно тогда доставаемых. Не помню, когда именно, но он ездил и в Петербург, чтобы видеть место заключения декабристов, место, где они были повешены; он искал знакомства с оставшимися декабристами – Свистуновым, Завалишиным, Муравьевым, и два раза в жизни возвращался к этой работе. Он высоко ценил, идеализировал деятельность людей, тогда стремящихся к освобождению крестьян, к улучшению жизни русского народа и свержению деспотической власти».

На первых порах Лев Николаевич действительно полагал, будто декабристы стремились к освобождению крестьян и к улучшению жизни русского народа. Ну, положим, к свержению власти они стремились. Лев Толстой в конце концов разобрался в том, кто такие декабристы. Софья Андреевна подтвердила:

«Впоследствии он (Лев Толстой. – Н.Ш.) говорил, что не мог продолжать историю декабристов, потому что разочаровался в них».

Вспомним, каково отношение Льва Толстого к самой самодержавной власти:

«Если спросите у русского народа, чего он хочет: самодержавия или конституции, то 90 процентов его вам ответят, что они за самодержавие, то есть за ту форму правления, с которой свыклись. Народ ждет, что царь, как отнял у помещиков крепостных, так отнимет у них и землю. Если же будет конституция и у власти станут болтуны-адвокаты, живодеры и прогоревшие помещики, то он скажет, что земли ему не получить».

А ведь Лев Николаевич был очень близок к народу, о чем ярко свидетельствуют многие книги о нем и прежде всего книга Софьи Андреевны «Моя жизнь».

А вот что писал Толстой в своих «Яснополянских записках» о царской власти:

«Царская власть – это известное учреждение, как и церковь, куда не пускают собак. К царю можно обращаться по известным, строго определенным формам. Так же как во время богослужения нельзя спорить со священником, так и всякое обращение к царю, помимо установленного, недопустимо. Как же он будет принимать рабочих электрического завода? После них придут депутаты приказчиков, потом «Московских ведомостей» и т. д. Царь не может выслушивать представителей петербургских рабочих».

Выдающийся мыслитель русского зарубежья Иван Лукьянович Солоневич писал о Толстом:

«В предыдущем номере “Нашей страны” были приведены мысли Льва Толстого о самодержавии, конституции и погромах. О философии Льва Толстого можно придерживаться самых разнообразных точек зрения. Но сейчас, после конституции и революции, никто в мире не может оспаривать истинно потрясающей точности толстовских пророчеств. В самом деле: была конституция. И у власти стали: “болтуны и адвокаты” (Керенский), живодеры (Терещенко), “прогоревшие помещики” и, наконец, “такие люди, как Марат и Робеспьер” (Ленин и Троцкий). И народ “земли не получил” – от него отняли и ту, которая у него была».

Лев Толстой пророчески утверждал, что «конституция не будет содействовать уменьшению насилия, а скорее увеличению его». Ну а что касается революции, то в результате нее «выдвинулись бы такие люди, как Марат и Робеспьер, и было бы еще хуже, чем теперь».

И все-таки окончательно забросить тему декабризма Лев Толстой так и не смог. Софья Андреевна рассказала:

«Задумав писать роман времен декабристов, Лев Николаевич решил, что ему надо показать прежде всего, кто они были, из каких семей, какого воспитания и направления, какое было влияние на них предшествовавших войн и событий. Тогда Лев Николаевич начал свое повествование с 1805 года.

И вместо декабристов сложилась эпопея 1805 года – 1812 года, и вырос грандиозный, прекрасный роман “Война и мир”».

Тут предстает перед нами образ супруги Льва Толстого, подвижницы, которая, отказавшись от личного творчества, всю себя посвятила творчеству мужа. Софья Андреевна вспоминала:

«Как только Лев Николаевич начал свою работу, так сейчас же и я приступила к помощи ему. Как бы утомлена я ни была, в каком бы состоянии духа или здоровья я ни находилась, вечером каждый день я брала написанное Львом Николаевичем утром и переписывала все начисто. На другой день он все перемарает, прибавит, напишет еще несколько листов – я тотчас же после обеда беру все и переписываю начисто. Счесть, сколько раз я переписывала “Войну и мир”, невозможно. Иные места, как, например, охота Наташи Ростовой с братом и ее посещение дядюшки, повторявшего беспрестанно “чистое дело марш”, были написаны одним вдохновением и вылились как нечто цельное, несомненное».

Часто можно слышать, вот, мол, Лев Толстой «Войну и мир» четыре раза переписал. И не всем известно, что переправил и переделал он, может, и значительно более раз, а вот переписывал не он сам. Важно и то, что помощь Софьи Андреевны заключалась не только в чисто механическом переписывании написанного Львом Николаевичем – ведь работа начиналась, когда еще не существовало пишущих машинок – помощь была и чисто литературная. Не будем забывать, что Софья Андреевна была вполне состоявшейся писательницей, и мы уже размышляли над тем, что, как знать, не выйди она замуж на писателя столь высокого ранга, может быть и ее поэтические произведения, повести и даже романы украсили бы русскую литературу.

Она вспоминала:

«Иногда же какой-нибудь тип, или событие, или описание не удовлетворяли Льва Николаевича, и он бесконечное число раз переправлял и изменял написанное, а я переписывала и переписывала без конца».

Зачастую она даже спорила с Львом Николаевичем, вмешивалась в ткань произведения и убеждала в том, что надо переделать:

«Помню, я раз очень огорчилась, что Лев Николаевич написал цинично о каких-то эпизодах разврата красавицы Елены Безуховой. Я умоляла его выкинуть это место; я говорила, что из-за такого ничтожного, малоинтересного и грязного эпизода молодые девушки будут лишены счастья читать это прелестное произведение. И Лев Николаевич сначала неприятно на меня огрызнулся, но потом выкинул все грязное из своего романа…»

Софья Андреевна рассказала далее:

«Часто я спрашивала себя: почему Лев Николаевич такое-то слово или фразу, казавшиеся совершенно подходящими, заменял другими? Бывало так, что корректурные листы, окончательно посланные в Москву для печатания, возвращались и переправлялись; а то телеграммой делалось распоряжение такое-то слово – иногда одно слово – заменить другим. Почему выкидывались целые прекрасные сцены или эпизоды? Иногда, переписывая, мне так жаль было пропускать вычеркнутые прекрасные места. Иногда восстановлялось вычеркнутое, и я радовалась. Бывало, так вникаешь всей душой в то, что переписываешь, так сживаешься со всеми лицами, что начинаешь сама чувствовать, как сделать еще лучше: например, сократить слишком длинный период; поставить для большей яркости иные знаки препинания. А то придешь с готовой, переписанной работой к Льву Николаевичу, укажешь ему на поставленные мной кой-где в марзанах знаки вопроса и спросишь его, нельзя ли такое-то слово поставить вместо другого или выкинуть частые повторения того же слова, или еще что-нибудь.

Лев Николаевич объяснял мне, почему нельзя иначе, иногда слушал меня, даже как будто обрадуется моему замечанию, а когда не в духе, то рассердится и скажет, что это мелочи, не то важно, важно общее и т. д.

Помощь перепиской, впоследствии держанием корректуры, переводами и составлением фраз и рассказов для “Азбуки” и 4 – х “Книг для чтения”, для “Круга чтения” теперь, в нынешнем году, я оказывала Льву Николаевичу всю мою долгую жизнь с ним».

Так что, хоть Лев Толстой и ставил очень высоко супругу Достоевского Анну Григорьевну, заявляя, что русские писатели чувствовали бы себя гораздо лучше, если бы у них были такие жены, как Достоевского, ему тоже было грех жаловаться, во всяком случае, в первую половину своего супружества. Софья Андреевна не только помогала ему в творчестве, она ведь сама вела Яснополянское хозяйство и сама воспитывала детей.

Она подмечала в супруге многие удивительные, порой непонятные ей качества. К примеру, нежелание менять представление о человеке, если такое представление уже сложилось:

«Еще что я наблюдала в своем писателе-муже, это то, что он, кажущийся такой необычайно тонкий психолог, часто совсем не знает людей, особенно если эти люди новые и малознакомые.

В каждом человеке Лев Николаевич видит тип цельный, художественно удовлетворяющий его. Но если в тип этот случайно вкрадется черта характера, нарушающая цельность типа, Лев Николаевич ее не замечает и не хочет видеть. Ему укажешь: “А вот ты заметь, этот человек кажется тебе исключительно занятый умственными интересами, а он любит всегда сам на кухне готовить…” “Не может быть”, – отрицает Лев Николаевич. Или: “Ты поэтизировал такую-то А. А., считал ее высоконравственной и идеалисткой, а она родила незаконного сына не от мужа”. Лев Николаевич ни за что не верит и продолжает видеть то, что раз создало его воображение».