Текст книги "Женщины Льва Толстого. В творчестве и в жизни"

«Влюблен, как никогда!..»

Вернемся же к семейным делам и заботам писателя.

Софья Андреевна Толстая писала: «Спасибо и за то, что, кроме меня, никого не любил Лев Николаевич, и строгая, безукоризненная верность его, и чистота по отношению к женщинам была поразительна. Но это в породе Толстых. Брат его Сергей Николаевич тоже прожил честную женатую жизнь со своей немолодой уже давно цыганкой Машей, некрасивой и совершенно ему чуждой по всему».

Это опровергает многие выдумки о супружеской неверности Льва Николаевича Толстого – уж кто-то, а жена бы, наверное, в тех обстоятельствах и в то время, когда все на виду, знала бы о подобных фактах. То, что Толстой декларировал в своих дневниках, воспоминаниях, произведениях, не обязательно относилось к нему самому. Кстати, Екатерина Великая говорила, что «не должно наказывать за слова, как за действие».

Софья Андреевна, как видим, утверждала, что в супружеской неверности Льва Николаевича нельзя упрекнуть, но в то же время ей досталось по части ревности с лихвой. По части ревности к прошлому на молодую графиню испытания обрушились с первых дней замужества.

Приехав в Ясную Поляну и найдя там полный беспорядок в доме, Софья Андреевна велела прежде всего тщательно вымыть полы. Призвали крестьянок. Работа закипела. И вдруг одна из уборщиц подошла к графине и шепнула ей, указывая на Аксинью Базыкину: «Это сударушка хозяина».

И тогда, видно, не обходилось без «народных мстителей», которым до всего было дело. Ну, для чего давать такую информацию? Разве только для того, чтобы доставить переживания.

Между тем, интересно, что Лев Николаевич, когда к нему обратился его друг, последователь и биограф Павел Иванович Бирюков с рядом вопросов по биографии, среди которых был и вопрос о делах любовных, ответил так:

«О моих любвях: Первая самая сильная была детская к Сонечке Колошиной. Потом, пожалуй, Зинаида Молоствова. Любовь эта была в моем воображении. Она едва ли знала что-нибудь про это. Потом казачка в станице – описано в «Казаках». Потом светское увлечение Щербатовой-Уваровой. Тоже едва ли она знала что-нибудь. Я был всегда очень робок. Потом главное, наиболее серьезное – это была Арсеньева Валерия… Я был почти женихом, и есть целая пачка моих писем к ней».

Аксинью Базыкину Толстой не упомянул. Вероятно, все же чувствовал некоторую неловкость оттого, что любовь эта была к замужней женщине. Ну а то, что Базыкина была крестьянкой, его, скорее всего, мало волновало, как и все, что касалось сословий.

В то же время 13 июня 1909 года он записал: «…вспомнил Аксинью, то, что она жива, и, говорят, мой сын, и я не прошу у нее прощенья, не покаялся, не каюсь каждый час и смею осуждать других».

Известно, что у Аксиньи в 1861 году родился сын, которого назвали Тимофеем. Дети Толстого в конце концов признали его братом. Умер он в 1934 году…

Умолчав о своем увлечении в разговоре с биографом, Лев Николаевич в то же время перенес свои переживания на страницы книг – в повесть «Дьявол», в рассказы «Тихон и Маланья» и «Идиллия».

Повесть «Дьявол» – иногда ее называют рассказом – начинается со знаменитой цитаты из Евангелия: «А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем.

Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну.

И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну (Матф. V, 28, 29, 30)».

Знакомя же читателей с главным героем, Евгением Иртеновым, Лев Толстой, среди прочих его особенностей, указывает свои мысли и чувства, которые занимали его в период холостяцкой жизни.

Вот эти мысли: «В середине этих забот (по благоустройству имения. – Н.Ш.) случилось обстоятельство хотя и не важное, но в то время помучавшее Евгения. Он жил свою молодость, как живут все молодые, здоровые, неженатые люди, то есть имел сношения с разного рода женщинами. Он был не развратник, но и не был, как он сам себе говорил, монахом. А предавался этому только настолько, насколько это было необходимо для физического здоровья и умственной свободы, как он говорил. Началось это с шестнадцати лет. И до сих пор шло благополучно. Благополучно в том смысле, что он не предался разврату, не увлекся ни разу и не был ни разу болен. Была у него в Петербурге сначала швея, потом она испортилась, и он устроился иначе. И эта сторона была так обеспечена, что не смущала его».

Конечно, не точно по жизни самого автора, но весьма близко! А чем дальше, тем больше: «Но вот в деревне он жил второй месяц и решительно не знал, как ему быть. Невольное воздержание начинало действовать на него дурно. Неужели ехать в город из-за этого? И куда? Как? Это одно тревожило Евгения Ивановича, а так как он был уверен, что это необходимо и что ему нужно, ему действительно становилось нужно, и он чувствовал, что он не свободен и что он против воли провожает каждую молодую женщину глазами».

Вспомним записи в дневниках, процитированные в предыдущих главах. Героя повести волнует и тревожит то же самое, что волновало и тревожило автора. Лев Николаевич даже отмечал, что некоторые болезни считал не случайными – к ним приводило воздержание. Ну вот и Иртенев так же. Ну и, конечно, Толстой наверняка долго решал для себя, насколько прилична связь с деревенской женщиной.

Иртенев, по повести, «считал нехорошим у себя в своей деревне сойтись с женщиной или девкой».

Но постепенно нашел решение: «…сообразив, что теперь не крепостные, он решил, что можно и здесь. Только бы сделать это так, чтобы никто не знал, и не для разврата, а только для здоровья, так говорил он себе. И когда он решил это, ему стало еще беспокойнее; говоря с старостой, с мужиками, с столяром, он невольно наводил разговор на женщин и, если разговор заходил о женщинах, то задерживал на этом. На женщин же он приглядывался больше и больше».

То есть Толстой в повести как бы признает, что и в период романа с Валерией Арсеньевой – хоть несколько в меньшей степени, но тоже – и в другие периоды до женитьбы он, объясняя себе, что это необходимо для здоровья – а это ведь в действительности так – поглядывал на деревенских женщин. И в дневниках не раз проговаривался. То послал за солдаткой, то девку привели, и так далее.

Конечно, Софья Андреевна, которую Лев Николаевич познакомил со своими дневниками, сразу сообразила, что все свои любовные драмы Лев Николаевич так или иначе отображает в произведениях.

А разве не мог думать Лев Николаевич так, как заставил думать Иртенева: «Но решить дело самому с собой было одно, привести же его в исполнение было другое. Самому подойти к женщине невозможно. К какой? Где? Надо через кого-нибудь, но к кому обратиться?»

И вот однажды Иртенев заговорил на эту щекотливую тему со сторожем в лесной караулке. И тот вызвался помочь…

Как не огорчиться Софье Андреевне по поводу намеков «народных мстителей» на «сударушку», когда строки повести прямо кричат о чувствах Льва Николаевича:

«Страшное волнение охватило Евгения, когда он поехал домой. “Что такое будет? Что такое крестьянка?” […]

Целый день он был не свой. На другой день в двенадцать часов он пошел к караулке. Данила стоял в дверях и молча значительно кивнул головой к лесу. Кровь прилила к сердцу Евгения, он почувствовал его и пошел к огороду. Никого. Подошел к бане. Никого. Заглянул туда, вышел и вдруг услыхал треск сломленной ветки. Он оглянулся, она стояла в чаще за овражком. Он бросился туда через овраг. В овраге была крапива, которой он не заметил. Он острекался и, потеряв с носу пенсне, вбежал на противуположный бугор. В белой вышитой занавеске, красно-бурой паневе, красном ярком платке, с босыми ногами, свежая, твердая, красивая, она стояла и робко улыбалась.

– Тут кругом тропочка, обошли бы, – сказала она. – А мы давно. Голомя.

Он подошел к ней и, оглядываясь, коснулся ее.

Через четверть часа они разошлись, он нашел пенсне и зашел к Даниле и в ответ на вопрос его: “Довольны ль, барин?” – дал ему рубль и пошел домой».

В девятнадцатом веке еще не принято было снабжать произведениями большими подробностями. Вот и так ясно, что произошло. Ну а чувства героя – явно чувства самого автора:

«Он был доволен. Стыд был только сначала. Но потом прошел. И все было хорошо. Главное, хорошо, что ему теперь легко, спокойно, бодро. Ее он хорошенько даже не рассмотрел. Помнил, что чистая, свежая, недурная и простая, без гримас…»

Даже не рассмотрел. Существенное замечание. Лев Толстой впоследствии постоянно говорил о том, что вступление в данные отношения без любви он не принимает. Ну а в свое время принимал…

Ну а далее и вовсе описаны события жизни самого автора:

«Евгений сам мечтал о женитьбе, но только не так, как мать: мысль о том, чтобы сделать из женитьбы средство поправления своих дел, была отвратительна ему. Жениться он хотел честно, по любви. Он и приглядывался к девушкам, которых встречал и знал, прикидывал себя к ним, но судьба его не решалась. Между тем, чего он никак не ожидал, сношения его с Степанидой продолжались и получили даже характер чего-то установившегося. Евгений так был далек от распутства, так тяжело было ему делать это тайное – он чувствовал – нехорошее дело, что он никак не устраивался и даже после первого свиданья надеялся совсем больше не видать Степаниды; но оказалось, что через несколько времени на него опять нашло беспокойство, которое приписывал этому. И беспокойство на этот раз уже не было безличное; а ему представлялись именно те самые черные, блестящие глаза, тот же грудной голос, говорящий “голомя”, тот же запах чего-то свежего и сильного и та же высокая грудь, поднимающая занавеску, и все это в той же ореховой и кленовой чаще, облитой ярким светом. Как ни совестно было, он опять обратился к Даниле. И опять назначилось свидание в полдень в лесу. В этот раз Евгений больше рассмотрел ее, и все показалось ему в ней привлекательно».

Ну а затем, после жаркого лета и теплой осени свершилось то, что должно было когда-то свершиться. Главный герой женился.

Вот тут еще одно испытание для Софья Андреевны. Нашла ли она сходство с невестой, или на этот раз Лев Толстой описал девушку совершенно иную?

«Осенью Евгений часто ездил в город и там сблизился с семейством Анненских. У Анненских была дочь, только что вышедшая институтка. И тут… Евгений… влюбился в Лизу Анненскую и сделал ей предложение.

С тех пор сношения с Степанидой прекратились».

Лев Николаевич тоже ведь прервал всякие отношения и с Аксиньей, да и, по мнению супруги, не ухаживал за другими женщинами. А вот относительно выбора невесты написано так:

«Почему Евгений выбрал Лизу Анненскую, нельзя объяснить, как никогда нельзя объяснить, почему мужчина выбирает ту, а не другую женщину. Причин было пропасть и положительных, и отрицательных. Причиной было и то, что она не была очень богатая невеста, каких сватала ему мать, и то, что она была наивна и жалка в отношениях к своей матери, и то, что она не была красавица, обращающая на себя внимание, и не была дурна. Главное же было то, что сближение с ней началось в такой период, когда Евгений был зрел к женитьбе. Он влюбился потому, что знал, что женится.

Лиза Анненская сначала только нравилась Евгению, но когда он решил, что она будет его женою, он почувствовал к ней чувство гораздо более сильное, он почувствовал, что он влюблен.

Лиза была высокая, тонкая, длинная. Длинное было в ней все: и лицо, и нос не вперед, но вдоль по лицу, и пальцы, и ступни. Цвет лица у ней был очень нежный, белый, желтоватый, с нежным румянцем, волосы длинные, русые, мягкие и вьющиеся, и прекрасные, ясные, кроткие, доверчивые глаза. Эти глаза особенно поразили Евгения. И когда он думал о Лизе, он видел всегда перед собой эти ясные, кроткие, доверчивые глаза».

С.А. Толстая

Портрет не очень соответствует Софье Андреевне, но так ведь и Дублицкий в ее повести «Наташа» далеко не Толстой, хотя тому и было неприятно читать это произведение будущей своей супруги.

Читая роман «Семейное счастие», она не могла не сопереживать героине, поскольку переживания ее хорошо прочувствовала на себе. В романе Софью Андреевну потрясли слова: «Ты отнял от меня свое доверие, любовь, уважение даже, потому что я не поверю, что ты меня любишь теперь, после того, что было прежде…».

В своем дневнике молодая графиня записала: «Мне кажется, что я когда-нибудь себя хвачу от ревности. “Влюблен, как никогда!” И просто баба, толстая, белая, ужасно. Я с таким удовольствием смотрела на кинжал, ружья. Один удар – легко. Пока нет ребенка. И она тут, в нескольких шагах… Он целует меня, а я думаю “не в первый раз увлекаться ему”… Если б я могла и его убить, а потом создать нового, точно такого же, я и то сделала бы с удовольствием…»

Ей нужен был Лев Николаевич, именно такой, как есть, но без его любовных увлечений. Она еще не понимала, что, если бы не было тех самых любовных увлечений, если бы не было в душе его кипения страстей, за которые он сам сурово осуждал себя, не было бы и многих произведений, во всяком случае тех, где все – и политика, и история, и общественная жизнь – нанизаны на стержень любовных сюжетов.

Большое влияние на мысли и чувства Софьи Андреевны оказало и то, что Лев Николаевич перед свадьбой дал ей почитать свои дневники, которые были верхом откровенности. А ведь Софье было всего восемнадцать. Ему же – тридцать четыре года. Софья пришла в ужас от прочитанного. Зачем же он дал дневники? Судя по его откровениям, Толстой полагал, что перед таким решительным шагом, как женитьба, надо полностью открыться перед своею второй половинкою. Открылся… И создал для себя много проблем, поскольку возбудил в Софье жгучую ревность даже к его прошлому. А как быть с настоящим? Ведь даже после женитьбы он не сразу разорвал связь с Аксиньей Базыкиной…

Что же касается дневников, то Дмитрий Мережковский отметил:

«В литературе всех народов и веков едва ли найдется другой писатель, который обнажил бы свою жизнь с такой откровенностью, как Толстой. Так говорила и Софья Андреевна: “Он в дневниках такие вещи о себе писал, что я не понимаю, как можно о себе так писать! Самообнажение атавистическое? Самообнажение, самобичевание святых? “Ненормально” было и это: всю жизнь, с детства до самого смертного одра “исправляться, совершенствоваться”».

Кто же она, Софья Берс? Илья Владимирович Толстой писал о ней:

«Соня – натура деятельная, она привыкла дома к работе: шила, штопала, учила младших братьев – языкам, пению, рисованию, сдала при университете экзамены по русскому и французскому языкам, по всемирной литературе и истории на звание домашней учительницы. Отец ее, Андрей Ефстафьевич Берс, придворный врач с большой практикой. Семья жила его заработками, и Соня знала поэтому, что такое труд и как добываются средства к жизни. Она не была избалованной девчонкой, но была горожанкой: привыкла к частым посещениям Большого и Малого театров, к шумной и беззаботной детской жизни в большой семье, – с домашними спектаклями, гостями и визитами к друзьям. Неудивительно поэтому, что она в первые месяцы жизни в Ясной Поляне не знает, куда приложить свои силы, чем, каким делом занять себя».

А тут еще добавились странные для нее моменты. Какие-то подозрения, неуверенность в чувствах.

9 октября она писала: «Вчера объяснились, легче стало, совсем даже весело. Хорошо мы нынче верхом ездили, а все-таки тесно. Такие я сегодня видела тяжелые сны, не помню их всякую минуту, а тяжело на душе. Опять мамá сегодня вспоминала, ужасно стало грустно, а вообще хорошо. Прошлого не жаль, всегда, однако, его буду благословлять. У меня в жизни было много счастия. Муж, кажется, покоен, верит, дай бог. Я вижу, это правда, что я ему даю мало счастия. Я вся как-то сплю и не могу проснуться. Если б я проснулась, я стала бы другим человеком. А что надо для этого – не знаю. Тогда бы он видел, как я люблю его, тогда я могла бы говорить, рассказать ему, как я его люблю, увидела бы, как бывало, ясно, что у него на душе, и знала бы, как сделать его совсем счастливым. Надо, надо скорей проснуться. Сон этот напал на меня с тех пор, как я выехала летом из Покровского в Ивицы. Потом на время я проснулась, потом, как переехали в Москву, опять заснула – и с тех пор почти не просыпалась. Надо мной что-то тяготит. Мне все кажется, что я скоро умру. Теперь это странно, потому что у меня муж. Я слышу, как он спит, а мне одной страшно. К себе он меня не подпускает, и мне это грустно. Так противны все физические проявления».

Поведение Льва Толстого странно. Почему «не подпускает» к себе? Ведь в дневнике говорится об ином, о любви: «Люблю я ее, когда ночью или утром я проснусь и вижу – она смотрит на меня и любит. И никто – главное, я – не мешаю ей любить, как она знает, по-своему. Люблю я, когда она сидит близко ко мне, и мы знаем, что любим друг друга, как можем, и она скажет: Левочка, – и остановится, – отчего трубы в камине проведены прямо, или лошади не умирают долго и т. п. Люблю, когда мы долго одни и я говорю: что нам делать? Соня, что нам делать? Она смеется. Люблю, когда она рассердится на меня и вдруг, в мгновенье ока, у ней и мысль, и слово иногда резкое: оставь, скучно; через минуту она уже робко улыбается мне. Люблю я, когда она меня не видит и не знает, и я ее люблю по-своему. Люблю, когда она девочка в желтом платье и выставит нижнюю челюсть и язык, люблю, когда я вижу ее голову, закинутую назад, и серьезное, и испуганное, и детское, и страстное лицо, люблю, когда…»

Притирка характеров всегда сложна, в любой семье сложна. А тут… Впоследствии, в своих мемуарах Софья Андреевна признавалась: «Чувствую подавляющее превосходство Льва Николаевича во всем: в возрасте, в образовании, в уме, в опыте жизни, не говоря уже о его гениальности. Я тянулась изо всех сил духовно приблизиться к нему. Стать если не вровень с ним, то на расстояние понимания его, и чувствовала свое бессилие».

А Толстой о том же писал следующее: «Одно – она (жена) сразу же поражает тем, что она честный человек, именно честный и именно человек».

А испытания ей выпали немалые. 11 октября, через пару недель после свадьбы она писала в дневнике: «Ужасно, ужасно грустно. Все более и более в себя ухожу. Муж болен, не в духе, меня не любит. Ждала я этого, да не думала, что так ужасно».

Почему? Откуда такие мысли? Ведь в ту же самую пору Лев Толстой писал о любви необыкновенной. Просто он был человеком необыкновенным. И не все можно было понять из внешних проявлений. Важно знать, что внутри. Правнук писателя И.В. Толстой отметил в своей книге: «Пройдет 12 или 14 лет, и Софья Андреевна узнает, переписывая черновики «Анны Карениной», что муж ее не только «следил за ходом их отношений», но и до тонкости разобрался во всех их проявлениях, осмыслил и обобщил «мелочи» их жизни как художник, из поля зрения которого не ускользает ничего». Более всего он опасался «сможет ли его полюбить жена так, как он ее будет любить».

Илья Владимирович Толстой, желая раскрыть все тайны первых месяцев, даже недель супружеской жизни своего прадеда и своей прабабки, вновь возвращает нас в роман «Семейное счастье», ведь в этом романе, работая над ним, «он уже прожил целую жизнь со своими героями, жизнь, полную ошибок и раскаяния, а счастье – призрачное».

Обратим внимание на сближение с будущей женой. На его глазах Соня «Маленькая, деловая и озорная девочка, Соня выросла и стала невестой на выданье».

В одной из редакций «Анны Карениной» похожая ситуация, на которую указал И.В. Толстой:

«С того времени, как он (Левин), вернувшись из заграницы, узнал Кити взрослой девушкой, мечты эти (о женитьбе) слились с любовью к одной женщине, которая одна отвечала его требованиям, и сама собой становилась на то место идеала женщины, которое занимала мать…»

Но в ту пору Софья не понимала всей огромной мыслительной работы в голове, в душе, в сердце супруга. Не понимала и пугалась его холодности, которая подчас была напускной. Она писала: «И теперь страшно… С каждым днем он делается холоднее, холоднее, а я, напротив, все больше и больше люблю его. Скоро мне станет невыносимо, если он будет так холоден. А он честный, обманывать не станет. Не любит, так притворяться не станет, а любит – так в каждом движении видно. И все меня волнует…».

Но ее чувства сильны. А Лев Николаевич в них сомневается:

«Левочка отличный какой, я чувствую, что я во всем, кругом виновата, и я боюсь показать ему, что я грустная, знаю я, как этой глупой тоскою мужьям надоедают. Бывало, утешаешься, все пройдет, обойдется, а теперь нет, ничего не обойдется, а будет хуже. Папа пишет: “Муж тебя страстно любит” (от 5 октября 1862 г.: “Тебе была бы жизнь очень трудная, если б ты не попала такому мужу, который так нежно тебя любит и всегда будет тебе служить верной опорой”). Да, правда, любил страстно, да страсть-то проходит, этого никто не рассудил, только я поняла, что увлекся он, а не любил…»

Но она была неправа. И.В. Толстой писал в своей книге «Свет Ясной Поляны»: «Молодая жена, то счастье, выше которого ничего не может быть для мужчины, явилась в лице Софьи Андреевны. “Душенка, Сонечка”– ласково обращался он к ней. Женитьба была для Льва Николаевича огромным событием. Одиночество ребенка и юноши, ранняя самостоятельность мышления и понимание своей исключительности, желание любить и быть любимым всеми – вот внутреннее состояние его, тяготившее, потому что не находило разрешения. Не случайно казачка (в период кавказской службы. – Н.Ш.) ему говорит: “Ведь я тебя люблю, я тебя так жалею! Такой ты горький, все один, все один. Нелюбимый ты какой-то!”. Теперь, после женитьбы, он обретал жену, заботливую, любящую, близкую. Но и не переставал быть требовательным к ней, как был требователен и к себе».

А для него самого важнее всего работа. Даже трудно сказать, что он ставил выше – работу или семью? 15 октября записал: «Все это время я занимаюсь теми делами, которые называются практическими, только. Но мне становится тяжела эта праздность. Я себя не могу уважать. И потому собой не доволен и не ясен в отношениях с другими. Журнал решил кончить, школы тоже – кажется. Мне все досадно и на мою жизнь, и даже на нее. Необходимо работать…»

Софья Андреевна писала в те первые месяцы супружества: «13 ноября. Дурное число – первое что пришло в голову. А мне всегда легче, когда я с ним поговорю. Легче, как эгоистке, чтоб получить его и успокоиться. Правда, я не умею дела себе создать. Он счастливый, потому что умен и талантлив. А я – ни то, ни другое. Одною любовью не проживешь, а я так ограниченна, что покуда только и думаю о нем. Ему нездоровится, думаю, ну как умрет, и вот пойдут черные мысли на три часа. Он весел, я думаю: как бы не прошло это расположение духа, и так наслаждаюсь сама им, что опять ни о чем больше не думаешь. А нет его или он занят, вот я и начну опять о нем же думать, прислушиваться, не идет ли, следить за выражением лица его, если он тут. Верно оттого, что я беременна, я теперь в таком ненормальном состоянии и имею немного влияния и на него. Дело найти не трудно, его много, но надо прежде увлечься этими мелочными делами, а потом заводить кур, бренчать на фортепьяно, читать много глупостей и очень мало хороших вещей и солить огурцы. Все это придет, я знаю, когда я забуду свою девичью, праздную жизнь и сживусь с деревнею».

И очень важное далее: «Я уверена, что в Москве я освежусь в своей прежней жизни и пойму ясно настоящую, конечно, с хорошей стороны, потому что все, что дурно, происходит от меня же. Только бы он перенес терпеливо мое несносное, переходное время…»

Она начинает понимать его особенность, что он «привык быть один и утешаться не людьми близкими, как я, а делом». И считает: «Ну, да и я привыкну».

На первых порах угнетала жизнь в деревне: «А теперь голоса веселого никогда не слышишь, точно умерли все. А он еще сердится, когда я не люблю оставаться без него. Несправедлив он в этом, но он и не может понять, у него семьи не было».

Вот это очень важное замечание. Казалось бы, тот, у кого не было семьи, станет очень хорошим семьянином. Но так бывает далеко не всегда. Вот и Лев Николаевич очень хотел семью, мечтал о ней, но он в то же время ведь не знал, что такое семья и как жить в семье. А Софья знала. У нее была большая, дружная, веселая семья. И замечательно, что она поняла: ему надо помочь понять, что значит такая семья.

Она писала: «…я буду все делать, что ему хорошо, потому что он отличный, и я гораздо хуже его, и потому что я люблю его, и для меня ничего, ничего не осталось, кроме его». И 9 ноября: «Я для него живу, им живу». А вот в нем, как ей кажется, понимания нет, и она старается разобраться в чем дело: «Конечно, я бездельная, да я не по природе такая, а еще не знаю, главное не убедилась, в чем и где дело. Он нетерпелив и злится. Бог с ним, мне сегодня так хорошо, свободно, потому что я сама по себе, а он, слава богу, был мрачен, но меня не трогал. Я знаю, он богатая натура, в нем много разных сил, он поэтический, умный, а меня сердит, что это все занимает его с мрачной стороны. Иногда мне ужасно хочется высвободиться из-под его влияния, немного тяжелого, не заботиться о нем, да не могу».

И особенно в такие минуты беспокоит прочитанное в дневнике. Ревность.16 декабря написала: «Мне кажется, я когда-нибудь себя хвачу от ревности. “Влюблен как никогда!”». Это Толстой писал в своем дневнике 13 мая 1858 года об Аксинье Базыкиной. Софья Андреевна никак не могла успокоиться, хотя и написано давно. Замечает. Влюблен… В кого? «И просто баба, толстая, белая, ужасно». Он записал тогда: «Я влюблен, как никогда в жизни». А потом вывел эту крестьянку в рассказах «Идиллия», «Тихон и Маланья».

Но что же делать? Ревность – сильное чувство, опасное чувство.

Тяжела судьба жен писателей. Это ведь в каждой героине выискивать прототип и ревновать!? А у Льва Толстого, что не произведение, то любовь. Да какие встречаются коллизии. Софья Андреевна понимала, что с потолка сюжеты не берутся – сама писательница начинающая. А если бы не такое замужество, то как знать, может и читали бы мы романы и повести Софьи Берс?

А Лев Толстой не подозревал о таких переживаниях супруги. Напротив, он был поглощен необыкновенной любовью. Если бы она прочитала новые записи, быть может, они бы ее успокоили…

19 декабря он написал: «Еще месяц счастья. Теперь период спокойствия в отношении моего чувства к ней. Я пристально работаю и, кажется, пустяки. Кончил «Казаков» первую часть. Черты теперешней жизни – полнота, отсутствие мечтаний, надежд, самосознания, зато страх, раскаяние в эгоизме.

Но привычки закоренелого холостяка сильны. 27 декабря он записал: «Мы в Москве… Я очень был недоволен ей, сравнивал ее с другими…», 30 декабря: «Пропасть мыслей, так и хочется писать. Я вырос ужасно большой. Не завидую ли я? Как не сделаться старым. Глупый вечер у Берсов… Соня трогает боязнью. Одно различие – мне больно. Я всегда буду ее любить».

Состоялись объяснения по поводу ревности, которую Толстой считал совершенно пустой с ее стороны, но сам продолжал ревновать невесть к чему. Первая запись 1863, датированная 3 января, посвящена этому: «…Она говорит о ревности: уважать надо, – уверенность, что это фразы, а все боишься и боишься. Эпический род мне становится один естественен. Присутствие Поливанова неприятно мне: надо его перенести наилучше…»

Поливанов – один из поклонников, впрочем, не имевший никаких шансов. Тем не менее поклонник!

Л.Н. Толстой в 1860 – х гг.

Опасения Софьи Андреевны напрасны, что ни запись, то все о ней. 5 января: «Счастье семейное поглощает меня всего, а ничего не делать нельзя. За мной стоит журнал. Часто мне приходит в голову, что счастье и все особенные черты его уходят, а никто его не знает и не будет знать, а такого не было и не будет ни у кого, и я сознаю его».

И тревоги, беспочвенные. 8 января: «Я просто холоден и с жаром хватаюсь за всякое дело. Она меня разлюбит. Я почти уверен в этом. Одно, что меня может спасти, ежели она не полюбит никого другого, и я не буду виноват в этом. Она говорит: я добр. Я не люблю этого слышать, она за это-то и разлюбит меня».

То опасения, то запись оптимистичная: «С женой самые лучшие отношения. Приливы и отливы не удивляют и не пугают меня. Изредка и нынче все страх, что она молода и многого не понимает и не любит во мне и что много в себе она задушает для меня и все эти жертвы инстинктивно заносит мне на счет».

Они выходят в свет: «В театре знакомые. Мне радостно, она всем нравится».

Но Москва утомляет. Толстой рвется в деревню. И вот 8 февраля запись: «Мы в Ясной…а все-таки мне так хорошо, так хорошо, я так ее люблю. Хозяйство и дела журнала хороши. […] Как мне все ясно теперь. Это было увлеченье молодости – фарсерство почти, которое я не могу продолжать, выросши большой. Все она. Она не знает и не поймет, как она преобразовывает меня, без сравненья больше, чем я ее. Только не сознательно. Сознательно и я, и она бессильны».

И философские мысли: «Дорогой мне пришло в голову, что открытие законов в науке есть только открытие нового способа воззрения, при котором то, что прежде было неправильным, кажется правильным и последовательным, вследствие которого (нового воззрения) другие стороны становятся темнее. Мне понятно, что железо холодно, шуба тепла, солнце всходит, заходит, тело умрет, душа бессмертна. С новой же точки зрения я должен забыть про шубы и железо и не понимать, что такое шуба и железо, а видеть атомы, отталкивающие и притягивающие, так расположенные, что они делаются хорошими и дурными проводниками чего-то такого, называемого тепло, или забыть, что солнце все-таки всходит и заходит, и заря, и облака, и вообразить себе, что земля ходит и я с нею. (Многое я объясню на известном пути таким воззрением, но воззрение – это не истина, оно односторонне.) В химии еще более. Или я забудь, что во мне душа и тело, а помни, что во мне тело с нервами. Для медицины – успех, для психологии – напротив».

Ясная Поляна. Современный вид

Он пытается уложить свои семейные дела в философию, посмотреть на них через физическую природу. 3 марта запись: «…Безумный ищет бури – молодой, а не безумный. […] Все, все, что делают люди, – делают по требованиям всей природы. А ум только подделывает под каждый поступок свои мнимые причины, которые для одного человека называет – убеждения – вера и для народов (в истории) называет идеи. Это одна из самых старых и вредных ошибок. Шахматная игра ума идет независимо от жизни, а жизнь от нее. Единственное влияние есть только склад, который от такого упражнения получает натура. Воспитывать можно только физически. Математика есть физическое воспитание. Так называемое самоотвержение, добродетель есть только удовлетворение одной болезненно развитой склонности. Идеал есть гармония. Одно искусство чувствует это. И только то настоящее, которое берет себе девизом: нет в мире виноватых. Кто счастлив, тот прав! Человек самоотверженный слепее и жесточе других. В “Мерине” все нейдет, кроме сцены с кучером сеченым и бега».