Текст книги "Женщины Льва Толстого. В творчестве и в жизни"

Сладострастие кажется непобедимым

Мирная обстановка снова вернула к постоянным размышлениям над отношениями к женщинам:

Лев Толстой писал: «Уважение к женщинам. Есть 3 рода отношений к женщинам. Одних уважаешь почему-нибудь – иногда по пустякам, за связи, к стыду – выше себя – несчастье. – Иногда любишь, ценишь, но третируешь ребенком – несчастье. Иногда уважаешь так, что больно несогласие в мнениях и хочется спорить – хорошо».

И снова погоня за женщинами: «7 февраля…у меня девка».

Но пока еще эпизодически, ведь служба не окончена. 8 февраля Толстой отметил: «Завтра на службу», а 9 февраля – «…был в Ракетном Заведении на весь день».

Но и литературная работа нарастает: «12 февраля запись: «Окончил Метель, ей очень довольны». 19 февраля: «…изучал характер русской толпы, слушающей оратора».

Впрочем, служба уже занимает совсем немного времени. А потому появляются первые оценки столичных женщин: «Моя барышня Пейкер даровита чрезвычайно, но притворно, хотя и хорошо, смеется. – Другая, отличный голос, но злоупотребляет вибрированием. Волконской хочется влюбиться, а она думает, что ей хочется, чтоб в нее влюбились».

Непросто вчерашнему армейскому офицеру, пусть даже снискавшему пока еще небольшую, но известность в литературных кругах и постепенно завоевывавшему читателей, влиться в так называемый высший свет столичного общества. Да еще такому, как Толстой, ведь он не уставал повторять в дневнике о том, что слишком скромен и нерешителен даже с провинциальными барышнями. А каково с петербургскими?!

Он ведь с весны 1851 года и по конец 1855 года, то есть без малого пять лет варился в обществе совершенно особом, отличном от общества столичного, да и вообще общества городского. Там он в грубоватом офицерском коллективе сумел утвердиться, даже постепенно начал решительно выступать против некоторых ложных устоев, против хозяйственных преступлений, как, например, обкрадывание солдат. Но здесь все по-иному. Часто гадают биографы: отчего все-таки Толстой не женился сразу, если чувствовал такую необходимость в соответствующем общении с женщиной? Да потому, что несколько робел в отношениях со светскими львицами, даже очень молоденькими, но уже прошедшими столичные университеты общения с возможными женихами.

Видно, что общение с прекрасным полом не очень удавалось. Недаром 21 марта Лев Толстой написал: «Я решаюсь ехать в деревню, поскорей жениться и не писать более под своим именем. А главное – всегда и со всеми быть сдержанным и осторожным в разговоре. Деятельность, чистосердечие, довольство настоящим и снискивание любви. Главная моя ошибка в жизни состояла в том, что я позволял уму становиться на место чувства и то, что совесть называла дурным, гибким умом, переводить на то, что совесть называла хорошим. Отчего любовь, находящаяся в душе, не находит удовлетворения при столкновении с человеком, который возбуждает ее. – Самолюбие уничтожает ее. Скромность есть главное условие sine qua non (фр. необходимое условие. – Н.Ш.) для взаимной любви».

В мужском коллективе было проще, хотя в основном этот коллектив был сугубо штатским.

Однажды Лев Толстой, случайно прочел письмо сотрудника «Современника» М.Н. Логинова. Логинов в оскорбительной форме писал о Толстом. Лев Николаевич отметил в дневнике: «Третьего дня нечаянно прочел письмо Лонгинова и послал ему вызов. Что будет, Бог знает; но я буду тверд и решителен».

Некрасову пришлось применить большие усилия, чтобы предотвратить дуэль.

По-прежнему тянуло к женщинам, но если в боевой обстановке трудно было решить этот злободневный вопрос, хотя Толстой решал его и там, то в Петербурге, а затем и в Москве с этим было гораздо проще. Разумеется, не с барышнями из высшего света.

21 апреля Толстой записал: «Вел себя отвратительно, после Некрасовского обеда шлялся по Невскому и кончилось баней. Ужасно! Но наверно последний раз. Это уже не темперамент, а привычка разврата. Даю себе правило: не пить никогда больше 1/2 рюмки водки, рюмки крепкого и стакана слабого вина».

Видимо, выпивка повинна, что Толстой окунулся в пучину, как он выразился, разврата.

24 апреля. «Был у Кутлера и видел славную девочку, его belle soeur (невестку или своячницу. – Н.Ш.)».

В Петербурге Толстой задержался надолго. Хотел решить все вопросы, в частности со своей отставкой, но еще 8 апреля получил ответ, в котором говорилось, что отставку можно получить очень нескоро.

Ну что ж… Вернулся к тому, от чего уезжал весной 1851 года на Кавказ. Пошли записи в дневнике: «Вечер пробыл у Толстых, читал «Гусаров». Там есть Мальцова, милая и почему-то ужасно смешная женщина – наивность какая-то 35 – летняя, непритворная и старушечьи морщинки и пукли. Да, лучшее средство к истинному счастию в жизни – это: без всяких законов пускать из себя во все стороны, как паук, цепкую паутину любви и ловить туда все, что попало, и старушку, и ребенка, и женщину, и квартального».

13 мая отмечено: «Поехали в Павловск. Отвратительно. Девки, глупая музыка, девки, искусственный соловей, девки, жара, папиросный дым, девки, водка, сыр, неистовые крики, девки, девки, девки! Все стараются притвориться, что им весело и что девки им нравятся, но неудачно. В вагоне взбесили меня пьяные, лихие штатские из немцев, которые хотят кутить как офицеры».

15 мая. «Никогда не упускай случаев наслаждения и никогда не ищи их. – Даю себе правило на веки никогда не входить ни в один трактир и ни в один бордель».

Впрочем, подобные слова Толстой давал по разным поводам и не раз.

12 мая Лидия Дмитриевна Шевич, урожденная Блудова (1815–1882) написала Льву Толстому: «Во вторник я проведу последний вечер перед отъездом у папиньки; приезжайте к нему также, граф, чай пить (только не поздно), чтобы мне с Вами проститься». Лидия Дмитриевна – вдова Егора Ивановича Шевича (1808–1849). К ней относится запись от 15 мая: «У Блудовых (то есть у папеньки. – Н.Ш.) Лидия конфузила меня своим выражением привязанности. Я боюсь, что это мешает мне видеть в ней много дурного; простились с ней».

Ну что ж, вдова, красавица, ведь она из фрейлин! Ну а старше? Так тринадцать лет – не так уж и много. Вон Тургеневу мать рекомендовала завести любовницу постарше, да и самому Толстому то же самое тетка советовала.

Перед отпуском 16 мая Толстой, как сам отметил в дневнике, «ездил к Константинову» по служебным делам. Константин Иванович Константинов (1819–1871), выпускник Петербургского артиллерийского училища, в 1849 году был назначен командиром Петербургского ракетного заведения, а с 1850 года стал еще и членом Ученого морского комитета, с 1851 года – член Комитета по устройству электрического телеграфа. Изобретатель, автор ряда научных статей по боевому применению новых артиллерийских систем. У Льва Толстого были некоторые предложения по совершенствованию организации боевых действий артиллерии. Он еще жил своим недавним военным прошлым… даже писал: «Одно из главных зол, с веками нарастающих во всевозможных проявлениях, есть вера в прошедшее. Перевороты геологические, исторические необходимы. – Для чего строят дом в 1856 году с греческими колоннами, ничего не поддерживающими?»

Но уже звало его будущее – будущее литературное, творческое и будущее семейное. Он провел бурные дни в обеих столицах. Но сказать, что сильно преуспел в соблазнении женщин своего круга, вряд ли можно. Разве что принять во внимание, что он не хотел раскрывать имена своих пассий из высшего света. Да и не просто это – иметь какие-то дела с женщиной, ну, скажем, замужней, в большом городе. Толстой в основном ездил в гости к добрым своим знакомым и общался с представительницами прекрасного пола на глазах у всех. Это не деревня, где и в самой барской усадьбе помещику полная свобода.

«Ищите женщину»

Все свои, даже минутные увлечения или просто симпатии Лев Толстой непременно поверял дневнику. 17 мая он выехал в Москву, получив отпуск. Побывал в Сергиевом Посаде. Вот, скажем, запись 20 мая: «Сергиев Посад – Москва. Барыни со мной ехали, одна учительша прелестная, загорелая от ходьбы».

Он постоянно подмечал хорошеньких женщин, подмечал, но далеко не всегда решался даже на разговоры. К тому же если вести поиск, то уж не в дороге, а среди своего круга. 22 мая запись о первом после возвращения с войны увлечении: «Обедал у Дьяковой. Не узнал Александрин Оболенскую, так она переменилась. Я не ожидал ее видеть, поэтому чувство, которое она возбудила во мне, было ужасно сильно. […] танцевал немного, и выехал оттуда с Александром Сухотиным, страстно влюбленным человеком.

Да и теперь мне ужасно больно вспомнить о том счастии, которое могло быть мое и которое досталось отличному человеку Андрею Оболенскому. Сухотину рассказал свое чувство, он понял его тем более, что его, кажется, разделяет».

Княгиня Александра Алексеевна Оболенская (урожденная Дьякова) была на три года моложе Льва Николаевича Толстого. Родилась она 27 ноября 1831 года на Орловщине, в селе Черемошна, то есть поблизости от Ясной Поляны. Ее отец, Алексей Николаевич Дьяков (1790–1837), выйдя в отставку в чине полковника, женился вторым браком на баронессе Марии Ивановне Дальгейм-де-Лимузен, дочери французского эмигранта. После окончания Смольного института она стала фрейлиной супруги императора Николая I императрицы Марии Федоровны. Именно Мария Федоровна и выдала ее замуж за Дьякова. Вскоре родились три дочери – Мария, Александра и Елизавета. Да вот только после четырех лет замужества и родов Елизаветы Мария Ивановна умерла. Не везло Дьякову – вторую жену потерял, остался с тремя дочерями на руках. В третий раз он женился в 1836 году, на Елизавете Алексеевне Окуловой (1805–1886), да только брак был недолгим. Он продолжался около полутора лет. Дьяков умер в 1837 году, и воспитание его дочерей от второго брака легло на плечи его третьей супруги. Она дала падчерицам хорошее образование, в котором музыка занимала значительное место, поскольку сама она была хорошей певицей, но не сценической, а домашней. Александра Алексеевна к пению пристрастия не имела, но прекрасно рисовала, особенно хорошо удавались портреты родных и близких, ну и, конечно, друзей.

Лев Толстой пытался ухаживать за Александрой, даже, по некоторым сведениям, сделал ей предложение в письме, уже находясь на Кавказе, но получил отказ. Видимо, Александра уже наметила жениха – князя Андрея Васильевича Оболенского (1824–1875), правоведа, председателя Гродненской Казенной Палаты, а с 1858 года – председателя Калужской Палаты гражданского суда, впоследствии действительного статского советника.

Лев Толстой высоко ценил Оболенского, потому и отметил в дневнике, что счастье досталось «отличному человеку».

Желание видеть свою давнюю любовь было достаточно сильным.

Сестры Дьяковы – Елизавета, Мария, Прасковья, Александра и Анна

24 мая Толстой записал: «…узнал, что Оболенские будут у Сухотиных. Поехал туда… Александрин, как всегда, приходила и уходила, говорили немного. Раза два она была вся вниманье, когда я говорил. Нет, я не увлекаюсь, говоря, что это самая милая женщина, которую я когда-либо знал. Самая тонкая, художественная и вместе нравственная натура. Уехали оттуда с Оболенским и Сухотиными ужинать ко мне… Он славный и умный человек, ежели бы только не губы, загнутые внутрь и показывающие желание быть добрым. Но все-таки я его так уважаю, что для меня нет страдания, которое бы могло быть, воображать его отношения к ней, они так и должны быть…».

Ну а вхождение в общество продолжалось. Накануне, 23 мая, Лев Толстой был в гостях у своего приятеля Василия Степановича (1826–1890) и его супруги Прасковьи Федоровны Перфильевых. Василий Степанович, в будущем, с 1870 по 1874 годы, – московский вице-губернатор, а в 1878–1887 годы – московский губернатор, поддерживал самые добрые отношения с Львом Николаевичем до самой своей смерти и «некоторыми чертами В.С. Перфильев послужил прототипом для Стивы Облонского в «Анне Карениной».

Записал: «Варенька была, глаза прекрасные, улыбка нет, нос невозможный. Хорошо сложена, неловка, должно быть умна и добра, хотя грассирует – вообще очень милое существо. Хотел бы узнать ближе».

В комментариях к Дневникам Толстого говорится: «В.С. Перфильев был женат на троюродной сестре Льва Толстого, дочери гр. Федора Ивановича Толстого-американца, гр. Прасковье Федоровне Толстой (1831–1887 г.). Василий Степанович и Прасковья Федоровна были посажеными отцом и матерью на свадьбе Толстого. Но это в будущем, а пока в дневнике мы видим частое упоминание имени Варенька. Варенька, Варвара Степановна, была родной сестрой Василия Степановича Перфильева. Год рождения неизвестен. Очевидно, она была моложе Льва Николаевича и ушла из жизни в 1890 году. Лев Толстой симпатизировал ей, о чем и свидетельствует частое упоминание в дневнике, причем всегда самого доброго свойства.

Но в мае 1856 года он, хоть и отмечал прелести Вареньки, думал только о том, как лишний раз повидать Александру Оболенскую. Вот и 24 мая отметил: «…скучал жестоко, не предвидя возможности увидеть нынче Александрин… Четыре чувства с необыкновенной силой овладели мной: любовь, тоска раскаяния (однако приятная), желание жениться (чтобы выйти из этой тоски) и – природы.

25 мая он снова сделал попытку повидать Оболенскую и для того поехал к Дьяковым.

«У А. (Александры) больна дочь. Она сказала А. Сухотину при мне, что, когда она была невестой, не было влюбленных. Мужа ее тут не было. Неужели она хотела сказать мне, что она не была влюблена в него. Потом, прощаясь со мной, она дала мне вдруг руку, и у нее были слезы на глазах от того, что она только что плакала о болезни пиндигашки; но мне было ужасно хорошо. Потом она нечаянно проводила меня до дверей. Положительно, со времен Сонечки у меня не было такого чистого, сильного и хорошего чувства. Я говорю, «хорошего», потому что, несмотря на то, что оно безнадежно, мне отрадно расшевеливать его. Писать ужасно хочется «Юность», кажется, от того, что с этим чувством она пережита».

Упомянутая в дневнике Сонечка – это детская любовь Льва Толстого. Софья Павловна Колошина. Толстой вывел ее в «Детстве» под именем Сонечки Валахиной.

(«…Поехал к Кошелеву, не застал. К Колошиным. Видел одну мать, которая окончательно мне опротивела. Несчастная Сонечка».)

И в тот же день запись, производя которую Толстой, наверное, и не думал, что случится в не таком уж далеком будущем, не думал, потому что смотрел на детей Любови Берс как на прекрасных малюток и не более того:

«Обедать опоздал к Бахметевой, чему очень рад, потому что мы приехали в Покровское с Костинькой и обедали у Любочки Берс. Дети нам прислуживали, что за милые веселые девочки, потом гуляли, играли в чехарду».

О таких вот играх Толстого с детьми, когда он им казался очень и очень взрослым, вспоминает в своих дневниках и Софья Андреевна Толстая, урожденная Берс.

А вечером – снова встреча с любовью…

«Приехал в 11 – ом в Москву к M-elle Vergani.

Ольга славная девочка. Едем завтра с Вергани. Сухотин и Оболенский звали к Дьяковым, и я был у них и три часа проговорил с Александрин, то один на один, то с мужем. Я убежден, что она знает мое чувство и что оно ей приятно. Я был счастлив ужасно…»

Итак, встреча с любовью юности. Что делать? Она замужем. Лев Николаевич не мог пойти на связь с замужней женщиной, тем более, хорошо относясь к ее мужу.

Это увлечение светское. Но ведь было и другое. Он снова окунулся в распутную столичную жизнь, снова было множество любовных встреч. Иногда он бравировал краткосрочными связями, но чаще осуждал их. Осуждал и снова оказывался в плену этих связей.

Постоянно раскаивался и предупреждал себя в дневнике:

«Смотри на общество женщин как на необходимую неприятность жизни общественной и, сколько можно, удаляйся от них».

27 мая. «Вчера написал письмо Каменской, в котором снова предлагаю услуги. […] После обеда с M-lle Vergani, которая заехала за мной, выехали.

Оболенской заезжал, и я бы мог пробыть еще вечер с Александрин. Кто знает, не было ли бы это к худшему».

Толстой всей душой рвался в Ясную Поляну, подальше от столичного разврата. И вот 28 мая отметил: «В дороге. M-lle Verg[ani], самая ощутительная деспотка, которую я видал когда-либо, как всегда бывает это с нерусскими».

Эта «деспотка» Женни Вергани, итальянка, еще в 1840 годах, когда Лев Толстой с братьями и сестрой жил в Казани, служила гувернанткой и воспитательницей Марии Николаевны Толстой. В 1850 году она перебралась к Арсеньевым, став гувернанткой и воспитательницей дочерей Арсеньева.

«Покровское. 30 Мая. Приехал в Покровское в 10 – м часу. С Валерьяном было неловко. Я все еще не понимаю его. Маша, дети ужасно милы. […] объяснился с Валерьяном, ужинал и ложусь спать. Мне что-то неловко здесь, и я чувствую, что не я в этом виноват».

Тут Лев Толстой, видимо, уже имеет ввиду начинавшийся разлад между его любимой сестрой Машей и ее супругом Валерианом.

Конечно, Толстой не мог не заметить взаимную симпатию своей сестры Маши и Ивана Сергеевича Тургенева и, находясь в Спасском-Лутовинове, откровенно написал:

«1 июня. Встал в десять, шлялся то с детьми, то с Валерьяном, то с Тургеневым, с которым купался, то с Машей. Потом катались на плоту, музицировали немного. Отношения Маши с Тургеневым мне приятны. С ним мы хороши, но не знаю от того ли, что он или я другой».

Но сам же он ни на минуту не выпускал из поля зрения молоденьких барышень.

«Были разные гости: барышня Журавлева – ужасно свежая, здоровая, 16 – ти летняя (имеется в виду девственница. У Толстого грубовато). Обедали, опять гуляли, дети меня полюбили…»

«2 июня. Встал в 11 – м часу, пошел к Маше и детям. – Очень хорошо болтали с Тургеневым, играли Дон Жуана. После завтрака пошли кататься по реке, потом обедали и разъехались. Маша с Валерьяном поехали провожать меня.

3 июня. Ясная Поляна. «…Пошлость, окружающая Машу, не оскорбляет меня…»

Почему, отчего? Загадка! Может, разгадка в поведении самой Марии Николаевны? Вспомним Пятигорские записи Толстого, касающиеся поведения сестры в том обществе, которое сложилось на курорте. Так что равнодушие Толстого к пошлости, окружающей, по его словам, сестру имеет какие-то веские причины.

Ну а у него пока мысли о женщинах, и не только о женитьбе, но и просто о знакомстве с определенными целями. Напомню… Толстому двадцать восьмой год!

Что ж удивительного, что он пишет 4 июня: «Встал в 5, гулял, признаюсь, с ужасно эротическими мыслями».

Хотелось бы, конечно, чтобы он вставал с мыслями только о литературе? Так и так, даже в Севастополе, даже на знаменитом 4 – м бастионе думал о новых своих книгах, строил замыслы, один интереснее другого. Но… Природа требовала не только сидения над рукописями.

5 июня. «…шлялся по саду со смутной, сладострастной надеждой поймать кого-то в кусту. Ничто мне так не мешает работать, поэтому решился где бы то и как бы то ни было завести на эти два месяца любовницу.

Чудесная дева русская Бегичева. Его жена – вороненок неглупый, хотя жеманный и не симпатический. Дурова? Волнует меня».

Марья Степановна Бегичева, 1833 года рождения, дочь друга Грибоедова Степана Никитича Бегичева (1790–1859), была певицей. Толстому она приглянулась не более, чем другие милые барышни.

Поиск, поиск, поиск… И все безрезультатный. Хотя ведь и не так много времени прошло с момента, когда он возвратился из действующей армии. Молод, полон сил, вполне сознает, что пора жениться, хотя бы уж для того, чтобы не «шляться» – почему-то он очень любил использовать это слово – в поисках «девок» или вызывать солдаток, то есть женщин, мужья которых были призваны в армию по рекрутским наборам.

В дневнике часто упоминается: «поехал на Грумант» или «побывал в Груманте» и в том же духе. Что же это за Грумант?

Грумант – название деревни. Но отчего вдруг столь странное название в губернии, где чаще всего встречаются такие названия как Пирогово, Уткино, Сорочинка, Скородумово, Мясновка, Лапотково, Ивановка, Спасское, Крутое?… Много названий по фамилиям помещиков, как, например, Хилково, Бибиково. А тут Грумант…

Оказывается, так назвал одну из принадлежавших ему деревень дед Льва Толстого по материнской линии генерал от инфантерии князь Николай Сергеевич Волконский (1753–1821), назначенный в царствование императора Павла Петровича военным губернатором Архангельска. Там, в краю, им управляемом, был русский поселок на Шпицбергене, названный так по поморскому наименованию Шпицбергена. Вот в память о своей службе в краю северном Волконский и назвал принадлежавший ему поселок, расположенный на реке Воронке, Грумант.

7 июня. «Проспал до 11 часов и проснулся свежий. Опять шлялся по саду, огородам и Груманту, разумеется, без успеха. Завтра иду к Гимбуту за тем же». Карл Фердинандович Гимбут (1815–1881) служил в ту пору лесничим подгородного лесничества близ Ясной поляны. У его супруги Надежды Николаевны Гимбут, урожденной Дуровой, было семь сестер. За одной из них, по всей вероятности, ухаживал Лев Толстой.

За которой? Александра родилась 25 апреля 1821 года и была старше на 7 лет, Екатерина, 1824 года рождения, на четыре, Дарья, родившаяся в 1827 году, – чуть больше чем на год, Софья – ровесница, Вера, 1835 года рождения, на семь лет моложе – ей едва перевалило за двадцать, Любови – двадцать лет (р. 17 февраля 1836 г.) и Варваре (родившейся в том же году 1 декабря) – чуть больше девятнадцати. Кого из них имеет в виду Толстой, сказать не можем.

За кем-то из них Толстой хотел приударить, но, видно, ничего не получилось, поскольку 8 июня он снова искал сначала в саду, затем в лесу, сетуя на себя. Сначала попалась «Очень хорошенькая крестьянка, весьма приятной красоты». Но безрезультатно, а потому записал: «Я невыносимо гадок этим бессильным поползновением к пороку. Лучше бы был самый порок».

Наконец, после купания «передумал кое-что дельно из романа «помещика» и решил приняться за написание».

«Встретил, ехавши верхом, Дурову, одну и ничего не сказал ей».

Опять Дурова… И снова не известно, которая.

Очевидно, не столь уж и трудно было нанять себе «бабу», недаром Толстой указывает 10 июня: «На волоске от того, чтобы велеть солдату привести бабу». И все же хотелось каких-то взаимных чувств или хотя бы симпатии, а потому: «Написал было записку Дуровой, но, боюсь, слишком нежно».

Во время прогулок Толстой дважды встречал Надежду Николаевну Гимбут и записал, что она очень мила и «ее пошлость я ей невольно прощаю». При второй встрече тоже отметил, что «опять мила».

11 июня. «Шлялся, делал пасьянсы и читал Пушкина. После обеда поехал в засеку, но объездчик не являлся. Гимбутов нашел у себя. Весело болтал с ней и провожал ее. Она мила».

Лев Николаевич любил засеку, которая представляла собой лесополосу шириной от двух до пяти верст, пересекавшую всю Тверскую губернию. Лесополоса была устроена еще в годы ордынского нашествия. Этот лес в ту пору «засекали», то есть надрубали в грозные времена деревья и перед набегами татар валили их друг на друга, создавая серьезное препятствие особенно для конницы, которая была фактически основным родом войск у ордынцев. Со временем леса разрослись и стали хорошим местом для прогулок, сбора ягод, грибов. Леса эти были казенными.

14 июня. «Встал в 9. Шлялся, поехал с Натальей Петровной к Гимбуту и к Арсеньеву… Сказали, что Арсеньевы поехали в Тулу. Решился остаться. Надежда Николаевна позвала гулять в лес. Гимбут кричал, что «inconvenable» (неприлично), она будто не слышала, прислал М.А. и прибежал сам, подлейшим и грубейшим образом при ней упрашивая меня не компрометировать ее. Я вернулся с ним…

Придя назад, узнал, что Наталья Петровна ушла. Надежда Николаевна противна. Гимбут внезапно разъярился на Наталью Петровну, назвал ее посредницей и прогнал. Дома пошел ловить рыбу, пришел солдат, я побежал в чепыж (рощу из вековых дубов близ дома в Ясной Поляне. – Н.Ш.). Скверная и плутовка».

А вот 15 июня Толстой «Приехал домой и послал к солдатке… Солдатка не пришла», а 25 июня: «25 июня… Вечером была солдатка, наверно, последний раз».

Отчего такое решение? Ответ прост. Уже несколько дней подряд Лев Толстой упоминает только об одной барышне – Валерии Арсеньевой!

Валерия Владимировна Арсеньева (1836–1909) была дочерью Владимира Михайловича Арсеньева, служившего в лейб-гвардии Уланском полку, и Евгении Львовны, урожденной Щербачевой, после смерти которых Толстой, как добрый их знакомый и сосед по имению, стал опекуном детей.

А было их, детей этих, аж четверо – Валерия и ее сестры Ольга и Евгения, и совсем еще маленький их братишка Николай.

Согласие на опекунство Лев Николаевич дал, еще находясь в действующей армии, а когда вышел в отставку, то с лета 1856 года стал постоянно бывать в Судаково, ведь опекунство предполагало и заботу о воспитании, образовании и жизни детей, и наблюдение за их хозяйством.

Дубы. Ясная Поляна. Художник И.П. Похитонов