Текст книги "Женщины Льва Толстого. В творчестве и в жизни"

В романе Толстой показал, что Нехлюдов заехал к тетушкам по пути в армию уже в значительной степени другим человеком. В нем, как и о себе говорил он, победило состояние «грубой распущенности, служение честолюбию, тщеславию и, главное, похоти…»

И вот он увидел Катюшу…

«Он чувствовал, что влюблен, но не так, как прежде, когда эта любовь была для него тайной, и он сам не решался признаться себе в том, что он любит, и когда он был убежден в том, что любить можно только один раз, – теперь он был влюблен, зная это и радуясь этому и смутно зная, хотя и скрывая от себя, в чем состоит любовь, и что из нее может выйти.

В Нехлюдове, как и во всех людях, было два человека. Один – духовный, ищущий блага себе только такого, которое было бы благо и других людей, и другой – животный человек, ищущий блага только себе и для этого блага готовый пожертвовать благом всего мира. В этот период его сумасшествия, эгоизма, вызванного в нем петербургской и военной жизнью, этот животный человек властвовал в нем и совершенно задавил духовного человека. Но, увидав Катюшу и вновь почувствовав то, что он испытывал к ней тогда, духовный человек поднял голову и стал заявлять свои права. И в Нехлюдове, не переставая в продолжение этих двух дней до Пасхи, шла внутренняя, не сознаваемая им борьба».

Роман, который Толстой написал уже в зрелом возрасте, уже после романов «Война и мир» и «Анна Каренина», изобилует философскими мыслями. Он писал его с высоты прожитых лет, с высоты осмыслений и переосмыслений жизненных принципов:

«В любви между мужчиной и женщиной бывает всегда одна минута, когда любовь эта доходит до своего зенита, когда нет в ней ничего сознательного, рассудочного и нет ничего чувственного. Такой минутой была для Нехлюдова эта ночь Светло-Христова Воскресения. Когда он теперь вспоминал Катюшу, то из всех положений, в которых он видел ее, эта минута застилала все другие. Черная, гладкая, блестящая головка, белое платье с складками, девственно охватывающее ее стройный стан и невысокую грудь, и этот румянец, и эти нежные, чуть-чуть от бессонной ночи косящие глянцовитые черные глаза, и на всем ее существе две главные черты: чистота девственности любви не только к нему, – он знал это, – но любви ко всем и ко всему, не только хорошему, что только есть в мире…»

И разрушить эту любовь? Вспомним Ивана Сергеевича Тургенева. Вспомним его мысли об этом вот разрушении…

 
Тебе случалось – в роще темной,
В траве весенней, молодой,
Найти цветок простой и скромный?
(Ты был один – в стране чужой.)
 
 
Он ждал тебя – в траве росистой
Он одиноко расцветал…
И для тебя свой запах чистый,
Свой первый запах сберегал.
 
 
И ты срываешь стебель зыбкой.
В петлицу бережной рукой
Вдеваешь, с медленной улыбкой,
Цветок, погубленный тобой.
 
 
И вот, идешь дорогой пыльной;
Кругом – все поле сожжено,
Струится с неба жар обильный,
А твой цветок завял давно.
 
 
Он вырастал в тени спокойной,
Питался утренним дождем
И был заеден пылью знойной,
Спален полуденным лучом.
 
 
Так что ж? напрасно сожаленье!
Знать, он был создан для того,
Чтобы побыть одно мгновенье
В соседстве сердца твоего.
 

Тургенев написал стихотворение в 1843 году, когда ему было двадцать пять лет. Толстой начал «Воскресение», когда едва перевалило за шестьдесят, а завершил спустя десять лет, когда, тоже едва перевалило за семьдесят.

Быть может, по причине своей молодости Тургенев не испытывал тех угрызений совести, испытанных и отраженных в романе Львом Толстым.

Тургенев написал стихотворение под влиянием своего романа с белошвейкой Авдотьей Смирновой, романа, который закончился изгнанием белошвейки из имения и рождением дочери. Правда, судьба белошвейки отличалась от судьбы Гаши, судьба которой постоянно присутствует в романе. Белошвейку мать Тургенева выдала замуж, а дочь, которая родилась от Ивана Сергеевича, забрала к себе в имение. Гаша, по словам Толстого, погибла. Ее судьба отразилась в судьбе Екатерины Масловой, хотя и к написанию романа не она подтолкнула, а история, рассказанная Толстому Анатолием Федоровичем Кони.

Катюша. Типы Толстого. Открытка Е.М. Бём

Но проникновенно описанные деяния Нехлюдова по соблазнению Катюши явно взяты не из рассказа Кони, а именно из личного опыта Льва Николаевича. Недаром этот эпизод столь разгневал Софью Андреевну. А выписан действительно с подробностями, которые вряд ли придумаешь настолько убедительно.

Нехлюдовым руководило мятежное желание добиться того, к чему стремилось все его существо. Он делал попытку за попыткой, настойчиво и неудержимо…

«Пройдя раза два взад и вперед за углом дома и попав несколько раз ногою в лужу, Нехлюдов опять подошел к окну девичьей. Лампа все еще горела, и Катюша опять сидела одна у стола, как будто была в нерешительности. Только что он подошел к окну, она взглянула в него. Он стукнул. И, не рассматривая, кто стукнул, она тотчас же выбежала из девичьей, и он слышал, как отлипла и потом скрипнула выходная дверь. Он ждал ее уже у сеней и тотчас же молча обнял ее. Она прижалась к нему, подняла голову и губами встретила его поцелуй. Они стояли за углом сеней на стаявшем сухом месте, и он весь был полон мучительным, неудовлетворенным желанием. Вдруг опять так же чмокнула и с тем же скрипом скрипнула выходная дверь, и послышался сердитый голос Матрены Павловны:

– Катюша!

Она вырвалась от него и вернулась в девичью. Он слышал, как захлопнулся крючок. Вслед за этим все затихло, красный глаз в окне исчез, остался один туман и возня на реке».

Словно что-то отводило его от того рокового поступка, который затем отложил отпечаток на всю жизнь. Но он снова повторил свою попытку, когда в доме все улеглись спать.

«Когда опять все затихло… он подошел к самой ее двери. Ничего не слышно было. Она, очевидно, не спала, потому что не слышно было ее дыханья. Но как только он прошептал: «Катюша!» – она вскочила, подошла к двери и сердито, как ему показалось, стала уговаривать его уйти.

– На что похоже? Ну, можно ли? Услышат тетеньки, – говорили ее уста, а все существо говорило: «я вся твоя».

И это только понимал Нехлюдов.

– Ну, на минутку отвори. Умоляю тебя, – говорил он бессмысленные слова.

Она затихла, потом он услышал шорох руки, ищущей крючок. Крючок щелкнул, и он проник в отворенную дверь.

Он схватил ее, как она была в жесткой суровой рубашке с обнаженными руками, поднял ее и понес.

– Ах! Что вы? – шептала она.

Но он не обращал внимания на ее слова, неся ее к себе.

– Ах, не надо, пустите, – говорила она, а сама прижималась к нему…»

В девятнадцатом веке не принято было детализировать подобные сцены. Это теперь, когда надо и не надо, особенно в кинематографе, любят натурализацию, которая не всегда нужна. В данном случае она действительно лишняя. В данном случае смысл вовсе не в том, чтобы показать, что да как произошло, а в том, что это произошло в принципе. А потому сцена после отточия завершена так…

«Когда она, дрожащая и молчаливая, ничего не отвечая на его слова, ушла от него, он вышел на крыльцо и остановился, стараясь сообразить значение всего того, что произошло».

А причины на то, чтобы «сообразить значение», были. Да, Нехлюдов приехал уже далеко не целомудренным юношей, да, у него были к тому времени женщины. Хоть об этом автор не говорит напрямую, но это следует из упоминания о поведении героя, о его разбитной жизни, полной всяких удовольствий. Но тут произошло иное – он ворвался во внутренний мир существа, еще не знавшего всего того, что он с нею сотворил. Причем сотворил, явно не думая о последствиях.

У него осталось чувство некоторой неловкости, даже не угрызений совести, а неловкости, а потому он постарался загладить вину тем, чем ее невозможно загладить.

«В душе Нехлюдова в этот последний проведенный у тетушек день, когда свежо было воспоминание ночи, поднимались и боролись между собой два чувства: одно – жгучие, чувственные воспоминания животной любви, хотя и далеко не давшей того, что она обещала, и некоторого самодовольства достигнутой цели; другое – сознание того, что им сделано что-то очень дурное, и что это дурное нужно поправить, и поправить не для нее, а для себя.

В том состоянии сумасшествия эгоизма, в котором он находился, Нехлюдов думал только о себе – о том, осудят ли его и насколько, если узнают о том, как он с ней поступил, a не о том, что она испытывает и что с ней будет».

Лев Толстой точно расставляет акценты! Раскаяние? Едва ли. Мысли о том, что «жалко уезжать теперь, не насладившись вполне любовью с нею», но ведь и о своем авторитете в глазах окружающих, особенно тетушек подумать надо, а потому «необходимость отъезда выгодна тем, что сразу разрывает отношения, которые трудно бы было поддерживать».

Даже деньги он сунул Катюше «не для нее, не потому, что ей эти деньги могут быть нужны, а потому, что так всегда делают, и его бы считали нечестным человеком, если бы он, воспользовавшись ею, не заплатил бы за это».

Угрызений совести не было, потому, что он, как отметил Толстой, перестал верить себе и верил окружающим, а они… Его товарищ, с которым они вместе ехали на театр военных действий, Шенбок, хватал тем, что соблазнил гувернантку, его дядя тоже был не промах, ну а у отца родился сын от крестьянки. И он утешил себя тем, что «так и надо». И все-таки осталось в душе то, что потом заставило поступать непонятным для многих окружающих образом, поскольку «воспоминание это жгло его совесть». Потому что «в глубине, в самой глубине души он знал, что поступил так скверно, подло, жестоко».

Вспомним признание Толстого относительно Гаши, которую он соблазнил, и которая погибла.

Сущность брака

А.Ф. Кони вспоминал о том, как Лев Толстой вообще относился к сущности брака:

«…В Москве, когда мне пришлось присутствовать при небольшом споре Толстого по поводу смысла брака как начала семейной жизни. Нахмурив брови, слушал он, как при нем один из присутствующих говорил о рискованном браке знакомой девушки, вышедшей замуж за человека “без положения и средств”. “Да разве это нужно для семейного счастья?” – спросил Толстой. “Конечно, – отвечал стоявший на своем собеседник, – вы-то, Лев Николаевич, считаете это вздором, а жизнь показывает другое. С вашей стороны оно и понятно. Вы ведь и семейную жизнь готовы отрицать. Стоит припомнить вашу “Сонату Крейцера”. Толстой пожал плечами и, обращаясь ко мне, сказал: “Я понимаю семейное счастье иначе и часто вспоминаю мой разговор в Ясной Поляне, много лет назад, с крестьянином Гордеем Деевым: “Что ты невесел, Гордей, о чем закручинился?” – “Горе у меня большое, Лев Николаевич: жена моя померла”. – “Что ж, молодая она у тебя была?” – “Нет, какой молодая! На много лет старше: не по своей воле женился”. – “Что ж, работница была хорошая?” – “Какое! Хворая была. Лет десять с печи не слезала. Ничего работать не могла”. – “Ну так что ж? Тебе, пожалуй, теперь легче станет”. – “Эх, батюшка Лев Николаевич, как можно легче! Прежде, бывало, приду в какое ни на есть время в избу с работы или так просто – она с печи на меня, бывало, посмотрит, да и спрашивает: “Гордей, а Гордей! Да ты нынче ел ли?” А теперь уже этого никто не спросит…” – Так вот какое чувство дает смысл и счастье семье, а не “положение”», – заключил Толстой.

Роман «Воскресение», точнее работа над ним оставила свой след. А.Ф. Кони писал:

«Но его отношение ко мне я могу объяснить лишь тем, что он не усмотрел в моих взглядах и деятельности проявления того, что вызывало его несочувственный взгляд на наше судебное дело и суровое осуждение им некоторых сторон в деятельности служителей последнего. “Воскресение” послужило впоследствии выражением такого его взгляда. Со сдержанным негодованием передавал он мне эпизоды из своего призыва в качестве присяжного заседателя в Тулу и свои наблюдения над различными эпизодами судоговорения и над отдельными лицами из судебного персонала и адвокатуры. Показная и, если можно так выразиться, в некоторых случаях спортивная сторона в работе обвинителей и защитников всегда меня от себя отталкивала, и, несмотря на неизбежные ошибки в моей судебной службе, я со спокойною совестью могу сказать, что в ней не нарушил сознательно одного из основных правил кантовской этики, то есть не смотрел на человека как на средство для достижения каких-либо, хотя бы даже и возвышенных, целей. Быть может, это почувствовал Толстой, и на этом построилось его доброе ко мне отношение, несмотря на его отрицательный взгляд на суд. Напечатав “Общие основания судебной этики”, я послал ему отдельный оттиск. “Судебную этику я прочел, – писал он мне в 1904 году, – и хотя думаю, что эти мысли, исходящие от такого авторитетного человека, как вы, должны принести пользу судейской молодежи, но все-таки лично не могу, как бы ни желал, отрешиться от мысли, что как скоро признан высший нравственный религиозный закон – категорический императив Канта, – так уничтожается самый суд перед его требованиями. Может быть, и удастся еще повидаться, тогда поговорим об этом. Дружески жму вашу руку”. А.М. Кузминский сказал мне: “Вы знаете, ведь Лев Николаевич терпеть не может “судебных” и, например, ни за что не хочет знать своего дальнего свойственника NN, а вас он искренно любит”. Эта приязнь Толстого выразилась, между прочим, и при наших, сравнительно редких, последующих свиданиях, и в многочисленных письмах, с которыми он ко мне обращался впоследствии, очевидно, видя во мне не только “судейского чиновника”».

«Страдания толстовской совести…»

Скромность усадьбы Ясная Поляна, которая поразила Софью Андреевну по приезде туда сразу после свадьбы, поражает посетителей и поныне. Там ведь воспроизведено все так, как было на самом деле, восстановлено после гитлеровской оккупации.

Толстой не считал нужным приучать к роскошествам и детей. Вместо танцев на балах Софья Андреевна с утра до вечера шила и перешивала одежды детям. Сестре Татьяне она жаловалась в письме:

«Я не разгибаюсь, шью, шью, до дурноты, до отчаяния, спазмы в горле, голова болит, тоска… а все шью, шью. Хочется иногда стены растолкать и вырваться на волю».

Въезд. Ясная Поляна. Художник И.П. Похитонов

А Лев Николаевич еще и подшучивал над занятостью детьми:

«Нужно бы для Сони сделать резинового ребеночка, чтобы он никогда не вырастал и чтобы у него всегда был понос».

В марте 1898 года он написал жене: «Ты дала мне и миру то, что могла дать, дала много материнской любви и самоотвержения, и нельзя не ценить тебя за это… Благодарю и с любовью вспоминаю и буду вспоминать за то, что ты дала мне».

Но отношение к ней Льва Николаевича было переменчивым. И Софья снова жаловалась сестре:

«Он уходил из дому, целые дни оставлял меня одну, без помощи».

Но и сам Толстой мучился и переживал: «Где я тот, которого я сам любил и знал, который выйдет иногда наружу весь и меня самого радует и пугает… Я маленький и ничтожный. И я такой с тех пор, как женился на женщине, которую люблю».

Но садился за новый роман, работа успокаивала, и появлялась оптимистичная запись в дневнике:

«Все это пошло и все это неправда. Я ею счастлив. Выбирать незачем. Выбор давно сделан. Литература, искусство, педагогика и семья».

А на супругу сваливались все новые и новые обязанности – кроме заботы о детях, кроме усадебных различных дел по хозяйству еще и постоянная помощь мужу. Она велела поставить небольшой столик в гостиной и, завершив домашние дела, садилась переписывать рукописи новых произведений. Пишущих машинок в ту пору еще не было, а когда появились, она быстро освоила и профессию машинистки. К примеру, страницы романа «Война и мир» приходилось переписывать от руки, причем иные главы по семь, а некоторые даже по девять раз.

Но более всего ее, конечно, беспокоила любвеобильность Льва Николаевича.

Лев Николаевич и сам не раз признавался в том, что в молодости был влюбчивым:

«В молодости я вел очень дурную жизнь, а два события этой жизни особенно и до сих пор мучают меня… Эти события были: связь с крестьянской женщиной из нашей деревни до моей женитьбы, – на это есть намек в моем рассказе «Дьявол». Второе – это преступление, которое я совершил с горничной Гашей, жившей в доме моей тетки. Она была невинна, я ее соблазнил, ее прогнали, и она погибла» – как Катюша Маслова в «Воскресении».

Комментируя это признание, Иван Алексеевич Бунин в статье «Освобождение Толстого» писал:

«Тут всякий может мне сказать: каких вам нужно еще доказательств его чувственности, раз он сам писал про Аксинью в пору своей связи с ней, что у него к ней “чувство оленя”? Он писал Черткову и еще об одной женщине: это была его кухарка Домна, страстью к которой он “страдал ужасно, боролся и чувствовал свое бессилие”. И заметьте, скажут мне, какая необыкновенная памятливость чувств, – на протяжении целых десятилетий, до самой глубокой старости, хранит в себе такую свежесть их, при которой только и возможно то “дьявольское” очарование, с которым написаны местами и “Дьявол”, и начало любви Нехлюдова и Катюши. Вспомните, и все его прежние изумительные изображения всего материального, плотского – и в природе, и в человеке: например, эту “бездну” зверей, птиц, насекомых в жарких лесах над Тереком, дядю Ерошку, Марианку, Лукашку, убитого им абрека… “мертвое, ходившее по свету тело” князя Серпуховского из “Холстомера”, то, как Стива Облонский, просыпаясь, поворачивал на диване свое холеное тело…, тело жирного Васеньки Весловского…, тело Анны, тело Вронского и их страстное телесное падение (“как палач смотрит на тело своей жертвы”, смотрел Вронский на Анну после этого падения”)… А тело Элен?…»

Анна Каренина. Типы Толстого. Открытка Е.М. Бём

Далее Иван Алексеевич отметил: «Толстой, конечно, преувеличивал свою греховность в покаянных исповедях; но как же все-таки отрицать и как объяснить его редкое внимание ко всяческой земной плоти и в частности к человеческому телу, – к женскому, может быть, в особенности? Я не отрицаю, я даже готов опять привести эту запись: “Ехал мимо закут. Вспомнил ночи, которые проводил там, и молодость, и красоту Дуняши (я никогда не был в связи с ней), сильное женское тело ее. Где оно?” Тут еще раз оно, это “сильное женское тело”. Но ведь какая глубокая грусть в этом: “Где оно”! Что может сравниться с поэтической прелестью и грустью этой записи? В том-то и дело, что никому, может быть, во всей всемирной литературе не дано было чувствовать с такой остротой всякую плоть мира прежде всего потому, что никому не дано было в такой мере и другое: такая острота чувства обреченности, тленности всей плоти мира, – острота, с которой он был рожден и прожил всю жизнь…

…Толстой дал себе обещание: «У себя в деревне не иметь ни одной женщины, исключая некоторых случаев, которые не буду искать, но не буду и упускать».

Но преодолеть искушение плоти он не мог. Однако после утех всегда возникало чувство вины и горечь раскаяния.

Только такой мастер изящной словесности, подлинный певец высокого чувства любви, как Бунин смог подняться над воплями осуждения общества, скрывающего за воплями свое падение, подняться и во весь голос сказать о мастерстве писателя, сумевшего достичь высочайшей степени самовыражения в своих произведениях.

Совершенно очевидно, что в романе «Анна Каренина» Лев Николаевич Толстой очень часто вкладывает то, что может сказать о себе сам, в уста героев. Вот, к примеру, с помощью Стивы он признается:

«Что ж делать, ты мне скажи, что делать? Жена стареется, а ты полон жизни. Ты не успеешь оглянуться, как ты уже чувствуешь, что ты не можешь любить любовью жену, как бы ты ни уважал ее. А тут вдруг подвернется любовь, и ты пропал, пропал!»

Лев Николаевич Толстой относился к семейным отношениям по-своему. Он с первых лет оставил себе право на супружескую неверность, которую вовсе и не считал преступлением. К примеру, жена не может исполнять супружеские обязанности, так что ж, значит нужно искать ей временную замену в данном вопросе. А жена очень часто просто не могла выполнять эти обязанности, ведь за 48 лет совместной жизни она родила тринадцать детей! Четырех сыновей и девять дочерей. Значит, она тринадцать раз была в положении, когда контакты с мужем сильно ограничены, особенно в некоторые периоды. Последнего ребенка Софья Андреевна родила, когда ей было 44 года. Он умер в шесть лет. А всего умерло пять детей из тринадцати.

О супружеской верности он писал:

«Только земледелец, никогда не отлучающийся от дома, может, женившись молодым, оставаться верным своей жене, и она ему, но в усложненных формах жизни мне кажется очевидным, что это невозможно (в массе, разумеется)…Допустить свободную перемену жен и мужей (как этого хотят пустобрехи-либералы) – это тоже не входило в цели провидения по причинам ясным для нас – это разрушало семью. И потому по закону экономии сил явилось среднее – появление магдалин… Что бы сталось с семьями? Много ли бы удержалось жен, дочерей чистыми? Что бы сталось с законами нравственности, которые так любят блюсти люди? Мне кажется, что этот класс женщин необходим для семьи, при теперешних усложненных формах жизни».

Павел Бесинский в книге «Лев Толстой. Бегство из рая» пишет:

«Те, кто с чрезмерным любопытством выискивает в дневниках Толстого свидетельства о его якобы ужасно порочном образе жизни, не вполне представляет себе образ жизни дворянства того времени. Во многом это происходит благодаря Толстому с его «Войной и миром» и «Анной Карениной», да еще и в отфильтрованном кинематографическом исполнении. Поместный дворянин представляется нам в образе Константина Левина, а городской развратник – в образе милейшего Стивы Облонского. Но Толстой знал и другие образы, описать которые просто не поднималась его рука. Например, он хорошо знал о жизни своего троюродного брата и мужа родной сестры Валериана Петровича Толстого. Свояченица Л.Н. Татьяна Кузминская в 1924 году писала литературоведу М.А. Цявловскому о Валериане Толстом: «Ее (Марии Николаевны) муж был невозможен. Он изменял ей даже с домашними кормилицами, горничными и пр.».

Лев Толстой не смог изменить жизнь своей семьи сообразно со своими взглядами.

Композитор и педагог А.Б. Гольденвейзер (1875–1961) в книге «Вблизи Толстого. Записи за 15 лет» писал: «С годами Толстой все чаще и чаще высказывает свои мнения о женщинах. Мнения эти ужасны».

– Уж если нужно сравнение, то брак следует сравнивать с похоронами, а не с именинами, – говорил Лев Толстой. – Человек шел один – ему привязали за плечи пять пудов, а он радуется. Что тут и говорить, что если я иду один, то мне свободно, а если мою ногу свяжут с ногою бабы, то она будет тащиться за мной и мешать мне.

– Зачем же ты женился? – спросила графиня.

– А не знал тогда этого.

– Ты, значит, постоянно меняешь свои убеждения.

– Сходятся два чужих между собою человека, и они на всю жизнь остаются чужими… Конечно, кто хочет жениться, пусть женится. Может быть, ему удастся устроить свою жизнь хорошо. Но пусть только он смотрит на этот шаг, как на падение, и всю заботу приложит лишь к тому, чтобы сделать совместное существование возможно счастливым».

6 января 1903 года Толстой записал в дневнике следующее: «Я теперь испытываю муки ада: вспоминаю всю мерзость моей прежней жизни, и воспоминания эти не оставляют меня и отравляют мне жизнь…»

И что в конце жизни? Споры о несметных гонорарах, которые Толстой не считал возможным получать за труд, ставший как бы достоянием, дарованным Богом. Но тут встретил протест супруги.

В дневнике 10 октября 1902 года Софья Андреевна писала: «Отдать сочинения Льва Николаевича в общую собственность я считаю и дурным, и бессмысленным. Я люблю свою семью и желаю ей лучшего благосостояния, а передав сочинения в общественное достояние, – мы наградили бы богатые фирмы издательские… Я сказала Льву Николаевичу, что, если он умрет раньше меня, я не исполню его желания и не откажусь от прав на его сочинения».

Что тут можно сказать? Вопрос очень сложный. Многие писатели имели единственные средства к существованию – гонорары. Возьмем даже Достоевского. Известно, в какую кабалу он едва не попал от издателя, и чтобы этого не случилось, буквально за месяц сдал два романа с помощью стенографистки Анны Сниткиной, ставшей впоследствии его женой. Это о ней говорил Лев Толстой, как о лучшей из писательских жен.

Кто-то едва сводил концы с концами, а Толстой, будучи богат как помещик, еще и успел получить немало гонораров. И вот вдруг решил отказаться от гонораров и все раздать нищим, странникам и т. д.

На этой почве возникали ссоры в семье.

Большая любовь натолкнулась на материальные преграды – не из бедности, что бывает часто, а от богатств. И Толстой стал подумывать о побеге из Ясной Поляны. Побег от богатств, от мирской суеты, от слежки, которую установила супруга. Он нашел единственного единомышленника в лице дочери Александры. Но, как известно, побег хоть и удался, закончился печально.

Л.Н. Толстой с семьей

7 ноября 1910 года он ушел из жизни. «Невыносимая тоска, угрызения совести, слабость, жалость до страданий к покойному мужу… Жить не могу», – записала Софья Андреевна в дневнике. А дочке сказала:

– Сорок восемь лет прожила я со Львом Николаевичем, а так и не узнала, что он за человек.

Наверное, ближе всех подошел к разгадке сути Толстого Иван Алексеевич Бунин, который отметил:

«Страдания толстовской совести были так велики по многим причинам, – и потому, что, как он сам говорил, было у него воображения «несколько больше, чем у других», и потому, что был он родовит: это вообще надо помнить, говоря о его жизни; роды, наиболее близкие ему, были по своему характеру, как физическому, так и духовному, выражены резко; были они, кроме того, очень отличны друг от друга, противоположны друг другу; графы Толстые, князья Горчаковы, князья Трубецкие, князья Волконские – тут, как во всех старинных родах, да еще принимавших немалое участие в исторической жизни своей страны, все имеет черты крупные, четкие, своеобразные; отсюда все противоположности, все силы и все особенности и в его собственном характере; но, главное, отсюда один из тех бесчисленных грехов, которые он почти весь свой век чувствовал на себе и в огромном наличии которых он уверил весь мир: грех его принадлежности к «князьям мира сего»; в этом грехе он был неповинен, но, тем не менее: «отцы наши ели виноград, а у нас оскомина». И все же чрезмерность страданий его совести зависела больше всего от его одержимости чувством «Единства Жизни», говоря опять-таки словами индийской мудрости. Будда не мог не знать, что существуют в мире болезни, страдания, старость и смерть. Почему же так потрясен он был видом их во время своих знаменитых выездов в город? Потому, что увидал их глазами человека как бы первозданного и вместе с тем уже такого, бесчисленные прежние существования которого вдруг сомкнулись в круг, соединились своим последним звеном с первым. Отсюда и было у него сугубое чувство «Единства Жизни», а значит и сугубая совесть, которая всегда считалась в индийской мудрости выражением высшего развития человеческого сознания. Однажды, когда Толстой сидел и читал, костяной разрезной нож скользнул с его колен «совсем как что-то живое», и он «весь вздрогнул от ощущения настоящей жизни этого ножа». Что дивиться после этого его слезам, его стыду, его ужасу перед нищей бабой!»

Л.Н. Толстой с супругой

Скромность Толстого, неприятие им роскоши поражала всех. Анатолий Федорович Кони рассказал:

«Из первого пребывания моего в Ясной мне с особенною яркостью вспоминается вечер, проведенный с Толстым в путешествии к родственнице его супруги, жившей верстах в семи от Ясной Поляны и праздновавшей какое-то семейное торжество. Лев Николаевич предложил мне идти пешком и всю дорогу был очаровательно весел и увлекательно разговорчив. Но когда мы пришли в богатый барский дом с роскошно обставленным чайным столом, он заскучал, нахмурился и внезапно, через полчаса по приходе, подсев ко мне, вполголоса сказал: “Уйдем!” Мы так и сделали, удалившись, по английскому обычаю, не прощаясь. Но когда мы вышли на дорогу, уже освещенную луною, я взмолился о невозможности идти назад пешком, ибо в этот день мы уже утром сделали большую полуторачасовую прогулку, причем Толстой, с удивительной для его лет гибкостью и легкостью, взбегал на пригорки и перепрыгивал через канавки, быстрыми и решительными движениями упругих ног. Мы сели в лесу на полянке в ожидании “катков” (так называется в этой местности экипаж вроде длинных дрог или линейки). Опять потекла беседа, и так прошло более получаса. Наконец, мы заслышали вдалеке шум приближающихся “катков”. Я сделал движение, чтобы выйти на дорогу им навстречу, но Толстой настойчиво сказал мне: “Пойдемте, пожалуйста, пешком!” Когда мы были в полуверсте от Ясной Поляны и перешли шоссе, в кустах вокруг нас замелькали светляки. Совершенно с детской радостью Толстой стал их собирать в свою “шапоньку” и торжествующе понес ее домой в руках, причем исходивший из нее сильный зеленоватый, фосфорический свет озарял его оживленное лицо. Он и теперь точно стоит передо мною под теплым покровом июньской ночи, как бы в отблеске внутреннего сияния своей возвышенной и чистой души».

Лев Николаевич Толстой любил прогулки по изумительным местам Тульского края. Много ходил пешком, ездил верхом. В моей семье – по линии моей матери – сохранилось воспоминание об одном таком случае. Мой прадед Николай Федорович Теремецкий был священником в селе Спасском, что буквально в пяти километрах от знаменитого Пирогова, где жила любимая сестра Льва Николаевича Мария Николаевна. Туда было много путей, а один из них пролегал через Уткино, Спасское, Скородумово. Было это уже в начале XX века. Брат моей бабушки Веры Николаевны Евгений, в ту пору совсем еще малыш, играл возле дома на взгорке, перед которыми выстроились красавицы-лозинки, которые я еще помню в детстве. Но перестройки они не выдержали…

Так вот, малыш играл возле лозинок и увидел всадника с бородой, проезжающего мимо колодца, что под пригорком, по каменке. Ну и говорит:

– Дедушка, а заходите к нам в гости.

Лев Николаевич любил детей. Он спешился и даже сделал несколько шагов к дому, длинному, приземистому – семья у прадеда большая, три сына и пять дочерей – но остановился, ожидая, видимо, хозяев. А хозяева как увидели Льва Толстого – он в ту пору был более чем узнаваем. Где только портреты не печатали – ну и сразу прибираться, приодеваться. Неловко же вот просто так, без подготовки, такого гостя принимать. Ну Толстой постоял, постоял, сел на своего коня и поехал дальше. Так все потом жалели, долго жалели, что не удалось принять его.