Текст книги "Ученик чародея"

План Эрны Клинт

Вилму наказали тем, что вернули в пансион «Эдельвейс», откуда прежде исключили за неспособность к языкам. Но теперь она была там не слушательницей, а прислугой на самых грязных работах, какие только могла придумать для нее начальница школы – мать Маргарита. Одним из ограничений, наложенных на Вилму, было молчание: если Вилму поймают на том, что она сказала кому-нибудь хотя бы слово, то мать Маргарита найдет способ сделать ее немой. И Вилма знала, что эта женщина действительно приведет свою угрозу в исполнение, хотя бы для этого понадобилось изуродовать девушку, навсегда лишив способности говорить. К тому же ни для кого из обитательниц пансиона «Эдельвейс» не было тайной, что любую из них в любую минуту могут попросту «убрать». Этот термин подразумевал «исчезновение» – столь же полное, сколь бесшумное. И тем не менее, как ни тщательно оберегала своих пансионерок мать Маргарита от сношений с внешним миром, связь с ним существовала. В один прекрасный день пришло кое-что и для Вилмы от ее старшей сестры Эрны, о судьбе которой уже несколько лет Вилма ничего не знала. Вскоре после войны Эрна бесследно исчезла; прошел слух, будто ей удалось вернуться на родину; потом передавали, что она подверглась преследованию со стороны эмигрантских главарей. И, наконец, говорили, что Эрну «убрали». Весточка от сестры обрадовала и вместе с тем испугала Вилму. Опасность попасться на такой связи могла стоить Вилме очень дорого. И все же она так же тайно ответила сестре. Тогда Эрна сообщила, что бывшие борцы Сопротивления намерены спасти Ингу Селга из лап матери Маргариты и переправить в Советский Союз. Это было необходимо сделать, чтобы угрозами Инге не могли шантажировать Карлиса Силса. Вилму больно кололо то, что родная сестра, проявляя заботу об Инге Селга, ни словом не обмолвилась о самой Вилме, подвергающейся страданиям и унижениям в плену у матери Маргариты и могущей в любую минуту оказаться «убранной». Почему Эрну не беспокоит судьба младшей сестры?.. Несмотря на страстное желание самой вырваться из школы, Вилма ответила: она сделает все, что может для спасения подруги.

Вилма подозревала горничную Магду в том, что та приставлена к ней матерью Маргаритой. Магда – забитое существо, взятое из лагеря № 17 Арвидом Квэпом для работы у него в доме. Когда Квэп куда-то исчез, она появилась в школе и делала самую грязную работу, пока ее не заменили Вилмой. Наблюдая за Магдой, Вилма пришла к заключению: одного того обстоятельства, что с приходом «штрафной» Вилмы Магда избавилась от тяжелых и унизительных работ, достаточно, чтобы сделать Магду преданной матери Маргарите. Почти все пансионерки поглядывали с опаской на эту сильную крестьянскую девушку со взглядом, всегда опущенным к земле, с написанной на лице неприязнью, которую Магда, казалось, питала ко всем окружающим. Когда однажды Магда заговорила с нею, Вилма не разомкнула губ, боясь провокации. Ее охватил настоящий ужас, когда в присутствии Магды Инга сказала Вилме:

– Сегодня ночью я приду к тебе. Нужно поговорить.

Ночью в каморку, где стояли койки Вилмы и Магды, пришла Инга и, не таясь от Магды, рассказала Вилме о плане побега, выработанном на воле Эрной и ее друзьями. Вилма слушала, словно это ее не касалось. Она боялась Магды. Инга не добилась от нее ни «да», ни «нет» на свою просьбу о помощи. На другой день, улучив момент, Вилма спросила Ингу:

– А Эрна знает, что ты открылась Магде?

– Нет.

– Ты сделала это сама?

– Да.

– Тогда Эрна должна переменить план: Магда нас предаст.

Вилма была уверена: мать Маргарита уже знает от Магды все. Каково же было ее изумление, когда от Эрны пришел приказ: «слушаться Ингу». Но даже доверие к старшей сестре не могло убить сомнений Вилмы. Понадобилось в одну из последующих ночей из уст самой Магды услышать историю этой девушки, чтобы понять: она вовсе не тупа и далеко не так забита, как хочет казаться. Далеко не всякая из обучающихся в школе «Эдельвейс» искусству маскировки сумела бы так ловко и так долго носить маску полуидиотки, не разгаданную ни Квэпом, ни хитрой и властной Маргаритой.

– …Ты понимаешь, – неторопливо шептала Магда в самое ухо притаившейся Вилме, – если бы Квэпа не услали в Россию, я бы его убила, – и заметив, как отпрянула от нее Вилма, повторила: – Да, я бы его зарезала… Очень трудно сделать это, если думаешь, что ты одна, что только тебе невмоготу все это… Но право, еще малость – и я бы его зарезала! Ночью. В постели… И нож был готов. Я наточила его, как бритву…

Вилма молчала, несмотря на то, что ей, как никому другому в этом доме, хотелось говорить. Недаром ее учили в этой же самой школе не доверять никому, не откровенничать ни с кем, не отпускать вожжи сдержанности никогда. Только, если требовали условия конспирации, следовало делать вид, будто доверяешь; откровенничать так, чтобы никто не догадался о том, что ты скрываешь.

Ни одно из этих правил не подходило сейчас. Игра с Магдой была не нужна. И тем не менее Вилма молчала. Слушала и молчали. Магде так и не удалось развязать ей язык.

Иезуиты и Инга

Епископ Ланцанс был не в духе. У него произошло неприятное объяснение с редактором эмигрантского листка «Перконкруст», отказавшимся выполнить директиву Центрального совета. Редактору предложили опубликовать серию статей, якобы пересказывающих материалы следствия по делу Круминьша, произведенного советскими властями в Латвии. Предполагалось рассказать «перемещенным», как, якобы застигнутые на месте подготовки антисоветской диверсии, Круминьш и Силс были подвергнуты пытке и дали согласие подписать заявление о добровольной явке советским властям. Затем в «Перконкрусте» должны были быть описаны «ужасы» Советской Латвии, где «как каторжными пришлось работать Круминьшу и Силсу». Наконец – последний акт драмы: «предательский арест несчастного Круминьша». Ланцанс был удивлен и раздосадован отказом редактора «участвовать в подобной гнусности». Слово за слово – «этот субъект» договорился до того, что считает свою прежнюю деятельность на ниве эмигрантской журналистики политической ошибкой, покидает пост редактора «Перконкруста» и уезжает. Куда? Это его личное дело! Он никому не обязан отчетом… Вот уж поистине «громовой крест» загорелся в небе над головою епископа! Если редактор займется разоблачениями, то солоно придется всем им – деятелям Центрального совета. Нужно помешать редактору бежать. Хотя бы для этого пришлось… убить!.. Такое решение нисколько не противоречило морали Иисуса. Разумеется, в «Compendium’e»[12]12
  «Сбережение», тут «Сокровищница» (латынь).


[Закрыть] Эскобара, в «Medulla»[13]13
  Мозг или сердце (латынь).


[Закрыть] Бузенбаума, или в «Нравственной теологии» Лаймана – альфе и омеге иезуитского пробабилизма[14]14
  Пробабилизм в понимании иезуитов – учение о том, что от верующего можно не требовать духовного совершенства и следует удовлетворяться компромиссом с догмами веры, позволяющим всегда найти повод для прощения греха, если проступок не вредит самому Ордену.


[Закрыть] – не содержится прямого указания на дозволенность убийства как такового. «Конституция» «роты» Христовой так же христианна, как статут любого другого католического ордена. Но в том-то и заключается превосходство Ордена, созданного Игнатием Лойолой, над всеми другими отрядами воинствующего католицизма, что в руках ученых толкователей нормы морали стали удобным орудием, вместо того чтобы сковать волю последователей святого Игнатия. Пробабилизм, лежащий в основе чисто талмудического толкования законов теологии и правил человеческого общежития, поставил иезуитов не только выше нетерпимости всех других религий, но и выше ригоризма[15]15
  Ригоризм – формальное, чрезмерно строгое отношение к чему-либо.


[Закрыть] всех других отрядов римско-католической церкви. Искусное пользование тем, что отцы-иезуиты назвали restitutio mentalis – тайной оговоркой и двусмысленностью, позволяет члену Ордена, не впадая в грех, совершать такие дела, которые «невежественная толпа», может быть, и примет за преступление, но в которых духовник-иезуит не обнаружит признаков смертного греха. Убивая тех, кто стоял на пути к торжеству Ордена, Ланцанс не боялся бремени греха. Торжество Ордена – это торжество Бога, ибо Орден – это папский Рим, папский Рим – это самая церковь, а церковь – это сам Бог. Таким образом, вопрос о законности или незаконности убийства редактора, мысленно уже убитого Ланцансом, даже не возникал.

Мысли епископа были заняты предстоящей поездкой в пансион «Эдельвейс». Путешествие не вызывало радости. Уже одно название «Эдельвейс» напоминало Ланцансу о неудаче его давнишнего проекта учреждения женской роты Ордена. Провинциал Ордена понял мысль Ланцанса: кто же, как не тайные иезуитки, мог рассчитывать на проникновение в поры общества, недоступные мужской части Ордена?! Но генерал Ордена отклонил проект. Принимая Ланцанса, отец-адмонитор от имени генерала напомнил о том, что сам святой Игнатий отнес женщин к категории, для которой навсегда закрыт доступ в ряды Ордена.

– Вы не могли забыть, брат мой, – внушительно сказал Ланцансу отец-адмонитор, – кого, по наитию самого Иисуса – патрона нашего общества, святой Игнатий признал непригодными для принятия в Общество: всех, принадлежащих к еретическим общинам, осужденных за заблуждения в вере, монахов-отшельников, слабоумных и, наконец, всех лиц, по тем или иным причинам не могущих быть рукоположенными в сан священника, а значит, и женщин.

Мнение иерархов было ясно: Орден должен был оставаться мужским, несмотря на великие услуги, оказанные Лойоле его подругой Изабеллой Розер. Игнатий был уже стар и относился с безразличием к прекрасному полу, когда Изабелла пожелала создать женскую конгрегацию иезуиток. Иначе вся история Ордена пошла бы другим путем, и могущество Общества Иисуса превратилось бы в могущество державы – единственной и неоспоримой.

Ланцанс счел за благо удержать про себя доводы в пользу допущения женщин в Общество Иисуса. По его мнению, рано или поздно это должно будет произойти.

Перспектива нынешней поездки в «Эдельвейс» не способствовала хорошему расположению духа епископа. Новая идея, которую он, с благословения Ордена, подал Центральному совету, принесла ему много хлопот. По его мысли, школа шпионажа для прибалтов должна была специализироваться на том, что монсиньор Беллини из папской коллегии pro Russia[16]16
  «Для России» (латынь).


[Закрыть] удачно наименовал «Карой десницы Господней»! Именно так и следовало бы назвать это заведение: «Обитель десницы Господней». Обучающиеся в обители молодые люди, как ангелы-мстители, посланные Небом, должны обрушиваться в СССР на того, кто приговорен провидением, то есть Центральным советом.

Явившись в «Эдельвейс», будущую «Обитель десницы Господней», Ланцанс внимательно выслушал аттестацию каждой слушательницы из уст матери Маргариты. После этого ему предстояло поговорить с отобранными кандидатками в «персты Господни». Беседовал он с глазу на глаз, как на исповеди, уясняя себе пригодность девиц для работы террористками. Быть разведчицей, пропагандисткой, даже диверсанткой – одно. Стать террористкой, способной, не щадя себя, уничтожить указанную жертву, – совсем другое дело.

Дошла очередь и до Инги Селга. Она была такою же окатоличенной лютеранкой, как и многие юноши и девушки, оставшиеся на чужбине. Было время, когда ей казалось совершенно безразличным называться лютеранкой или католичкой. Кто в ее годы способен проанализировать собственные данные, дать точную характеристику своему характеру и душевным качествам! А случилось так, что в руках опытных ловцов душ – иезуитов, Инга сделалась отличным материалом для лепки фанатичной приверженки Рима. Такая молодежь из числа прибалтов особенно охотно использовалась Орденом, в былое время не имевшим в Латвии иного распространения, как только в пределах Латгалии, а в Эстонии и вовсе никакого. С этими неофитами Римская курия связывала большие надежды, и не было ничего удивительного, что Ланцанс уделял им особенное внимание.

Путь Инги в лоне католической церкви оказался нелегким. Прямая и честная, податливая в своих симпатиях, но твердая в привычках, Инга довольно скоро увидела пропасть, лежащую между словами и делами ее духовных пастырей, и почувствовала свое нравственное превосходство над теми, кто хотел ею руководить. Оставаясь верующей, она не питала к духовным представителям католицизма ничего, кроме иронической неприязни. Она никогда не выказывала признаков открытого бунта, но была очень далека от слепого преклонения перед сутаной – в ней текла кровь многих поколений предков лютеран. Чем больше она читала из истории церкви и иезуитизма, тем критичней настраивался ее ум.

IUS GLADII[17]17
  Ius gladii – право меча, то есть право наказания смертью (латынь).


[Закрыть]

Инга сидела перед Ланцансом, выпрямившись на стуле посреди кабинета матери Маргариты. Епископ восседал за столом начальницы, по привычке перебирая нервными пальцами все, что на этом столе стояло и лежало. В отличие от обычной манеры иезуитов разговаривать опустив глаза на этот раз взгляд епископа внимательно следил за выражением лица Инги, он старался отгадать в ней те душевные свойства, какие казались ему необходимыми для будущих «перстов Господних». Церковное воспитание должно было развить в девице религиозный фанатизм и безоговорочную преданность церкви – это были качества положительные; обладающих ими людей легче посылать на смерть, чем трезво мыслящих на простой экзамен математики. Но если, не дай бог, прежние воспитатели-иезуиты развили в ученице фанатизм до степени истерической экзальтированности, то такая особа становилась уже непригодна – холодность ума столь же необходима террористке, как пламенность сердца.

В школьной характеристике Инги не было ничего, возбуждающего сомнения в послушании и искренности. Но иезуит привык улавливать в исповедальне малейшие интонации кающихся. Хотя Инга и сидела степенно, отвечала точно и смело встречала взгляд епископа, – в ней было что-то, что ему не нравилось. По характеристике пансиона девица Селга была умна, хорошо воспринимала преподаваемые предметы – топографию, химию отравляющих веществ, историю, географию и этнографию СССР; лучше многих своих коллег владела языками, в том числе и русским; сдала испытания по гимнастике и верховой езде и научилась хорошо стрелять. В части предметов женского обихода: умела хорошо одеваться, держать себя в любом обществе – от рабочей среды до аристократической; хорошо готовила, шила; в случае надобности могла играть роль барыни или прислуги и, наконец, была неплохо осведомлена в вопросах католической теологии и философии.

Правила рекрутирования Общества Иисуса мало чем отличались от тех, каким должна была отвечать Инга. Первая часть постановлений святого Игнатия, касающаяся набора новых членов Ордена, ясно говорит, что пригодными для приема в ряды иезуитов являются только лица вполне здоровые, в полном расцвете сил, привлекательной наружности, с хорошими умственными способностями, отлично владеющие своими страстями, не склонные к мечтательности, не упрямые в своих мнениях. С точки зрения этих привычных требований, Ланцанс оценивал теперь и Ингу. И хотя ему нечего было возразить против характеристики, полученной от матери Маргариты, он не мог заставить себя поставить против имени «Селга» отметку о пригодности. Все в ее внешности и повадках говорит, что девица не из тех, мимо кого мужчины проходят без внимания. Стройная фигура, миловиднее лицо, пышные волосы и даже голос приятного низкого тембра – решительно все должно нравиться.

Епископ так увлекся оценкой внешних качеств Инги, что на время забыл о цели беседы. Впрочем, он тут же нашел себе и извинение в несовершенстве мира, устроенного так, что женские чары нужны разведчице так же, как смелость, хитрость и знание дела. И все же, чтобы скрыть излишний интерес к ученице, Ланцанс развернул папку личного досье Инги и стал его просматривать. И вдруг вскинул взгляд на Ингу, словно ему стало ясно что-то, что мешало решению вопроса о ее будущем.

– Дитя мое, – вкрадчиво проговорил он, – не было ли у вас привязанности к молодому человеку по имени Силс?

Несмотря на выдержку, Инга не сумела скрыть тени испуга, пробежавшей по ее лицу. Ланцанс понял, что память его не обманула: девица представляла двойную ценность. Она сама была хорошим материалом, и в ее лице организация держала залог верности Силса. Но не опасно ли выпускать эту пару в одном направлении? Посылка, агента в Советский Союз без заложника – рискованная игра… И все же нужно испытать эту Ингу – она может оказаться хорошим товаром в том деле, какое он затеял.

– Дитя мое, – сказал он, – знаете ли вы, что отцы церкви говорят о возмездии рукою провидения тем, кто стоит на пути к нашему торжеству?

– Вы хотите сказать: об убийстве? – глядя в лицо епископу, спросила Инга.

– Вы не боитесь таких слов? – Ланцанс покачал головой. Пожалуй, ему даже нравилась эта свобода, граничащая с цинизмом. Можно было подумать, что Инга вошла в роль светской дамы, обсуждающей легкий салонный предмет, а не вопрос о том, можно или нельзя убивать. – Святой Игнатий, основатель Ордена, к которому я имею счастье принадлежать, составляя наш устав, вписал туда строки, продиктованные самим Небом, – внушительно проговорил епископ. – Все, что там содержится, – от Бога. А там сказано: «разрешается прибегать к убийству для защиты не только того, чем мы действительно владеем, но и того, на что мы предъявили свое право или что надеемся приобрести».

– Прекрасная формула! – с неожиданной свободой сказала Инга. Она закинула ногу на ногу, достала из кармана жакета папиросы и закурила. Прищурившись, выпустила струйку дыма, делая вид, будто не замечает, какое удивление, граничащее с испугом, расширило при этом глаза епископа. А он смотрел на нее и смотрел не отрываясь: перед ним была женщина зрелая, сильная, ироническая. – Но… – тут Инга сделала паузу, разгоняя ладонью облако папиросного дыма, – впрочем, лучше я скажу несколько слов потом… Может быть, в уставе есть еще столь же полезные формулы?

– Есть еще правило в этом прекрасном уставе: «к убийству может прибегать и тот, кому по завещанию предназначено наследство; он может убить всякого, кто стал бы воздвигать препятствия на его пути к приобретению наследства».

– Вполне ясно, – Инга снисходительным кивком подтвердила свои слова и отбросила окурок. – Но какое отношение все это имеет к миссии, возлагаемой на меня?

Епископ ответил ей теперь так, словно вел разговор равного с равным:

– «Разрешается убивать для защиты того, чего у нас нет, но на что мы предъявляем свои права и что надеемся получить». Разве тут мы не можем говорить о свыше предназначенной нам Латвии и о тех, кто препятствует нам в овладении нашим, – о коммунистах?.. В мудрости своей, укрепленной самим Господом Иисусом Христом, Общество предусмотрело эти правила священной непримиримости к врагам Иисуса. Это как бы завещание Лойолы – рыцаря пречистой невесты христовой католической церкви.

Инга ответила медленным кивком головы и задумчиво, перебирая в пальцах край платка, спросила:

– Завещание Лойолы?

– Конечно!

– Но разве завещание Лойолы – это закон церкви? – быстро поднимая голову, резко спросила она. – Ведь католическая церковь – не Орден иезуитов, целая Советская страна – не один человек, на наследство которого вы хотите наложить руку!

Взгляд Ланцанса выражал удивление, укоризну и испуг. По мере того как говорила Инга, епископ все более сокрушенно покачивал головой. Он не прерывал взволнованной речи Инги и дождался, пока она умолкла. Тогда сказал:

– Вы многое усвоили из предметов, в которых женщины не часто разбираются. Но Господь еще не сподобил вас мудрости обобщения. Отвергая слепое повиновение без рассуждения, вы желаете следовать стезею философского осмысливания акций, возлагаемых на вас святою церковью. Похвальное в зачатке своем намерение ваше может привести вас к печальному тупику. – Ланцанс сложил руки и сплел пальцы, чтобы лишить их возможности двигаться. Их беспокойное стремление непрестанно что-либо перебирать мешало ему сосредоточиться. Инга обнаружила свойства неожиданные, необычные и неудобные. Будь на месте Инги другая, Ланцанс, вероятно, не стал бы терять время на убеждение. Он просто отправил бы девицу прочь с приказом матери Маргарите сплавить непригодный для работы материал поскорее и подальше. И он сам не понимал, правильно ли поступает, не делая этого. Но чем дальше он слушал Ингу и смотрел на нее, тем яснее ощущал отсутствие в себе свободы, с какою обращался с другими пансионерками. Было в Инге что-то, что мешало ему спокойно смотреть на нее только как на материал, пригодный или не пригодный для работы. Старательно подбирая слова, он говорил: – С какой бы стороны мы ни подошли к вашей миссии, высказывания отцов церкви и весь ее опыт убеждают нас: священное право меча принадлежит святой церкви там, где речь идет об устранении еретиков, отступников, врагов Христа. Тут неуместен даже исторический спор о прямом или косвенном праве церкви на наказание смертью ее врагов. Иезуиты кардиналы Тарквини, Мацелла, отец Либераторе, отец Капелло – все они с очевидностью доказывают: церковь – самое совершенное общество. А ведь никто не оспаривает у совершенного общества права меча. И если вам, дитя мое, церковь вручает свой карающий меч, то остается только принять его, склонившись перед ее волей.

Ланцанс поднял сжатые руки, как будто держал в них тяжелый меч. Он как бы призывал Небеса в свидетели справедливости своих слов. Но ему не удалось заразить таким же настроением Ингу. В ее глазах, следивших за епископом сквозь густые ресницы полуопущенных век, таилась усмешка. Без всякого признака почтения в голосе она сказала:

– Мудрость отцов церкви и поистине сверхъестественное провидение святого Игнатия поразительны. Но… – Инга вынула новую сигарету и, не обращая внимания на епископа, с нетерпением ожидавшего ее слов, стала не спеша закуривать. Вытянув губы, задула спичку и повертела ее в пальцах, прежде чем бросить в пепельницу. Она не спешила с продолжением начатой фразы: – Но те, против кого мы должны действовать, органы советской власти, – не признают силы за параграфами вашего устава. То, что в глазах церкви – «право меча», в глазах коммунистов – разбой.

Ланцанс испуганно замахал рукой:

– Бог с вами, Бог с вами, дитя мое!

– Оружие в руках диверсанта…

Он не дал ей продолжать:

– Вы не диверсант, а карающая десница святой нашей церкви, дочь моя! – быстро заговорил Ланцанс со всею внушительностью, на какую был способен. – Представьте себя в роли палача святой инквизиции, с мечом, сверкающим священным гневом Неба. Вы предстанете перед коммунистами, как архангел Гавриил перед грешниками на страшном суде!

– А грешники, поймав архангела… – и тут, вместо того чтобы договорить, Инга выразительным жестом показала, как ее вешают.

Несколько мгновений Ланцанс глядел на нее молча, словно лишившийся дара речи. Потом поманил ее пальцем, предлагая придвинуться, и едва слышно зашептал ей в лицо:

– Изобличение?.. Это может случиться. Ну и тогда в страдании вы останетесь дочерью доньи Изабеллы… Не сомневаюсь: когда-нибудь эта достойная подруга Лойолы будет причислена к лику святых. А рядом с нею будете вы – в венце из терниев. И сияние нимба окружит чело ваше… Однако… – Тут Ланцанс предостерегающе поднял палец: – первое из правил святого Игнатия, «необходимых для согласия с церковью», приложенных к его «упражнениям», гласит: «Отложив всякое собственное суждение, иезуиты должны быть готовы душою к послушанию истинной невесте Господа нашего Иисуса Христа, нашей святой матери Иерархической церкви…» Пусть каждый убедит себя, что тот, кто живет в послушании, должен вверить себя руководству и управлению божественного проведения через посредство начальников, как если бы был мертвым телом, которое можно повернуть в любом направлении, или же палкой старца, которая служит тому, кто ее держит в руке, в любом месте и для любого употребления.

– «В любом месте и для любого употребления…» – задумчиво повторила за ним Инга. – «Мертвое тело!..» И все по воле и слову начальников?.. А ведь начальники – люди. Они могут ошибаться. И тогда – мертвое тело уже не только аллегория. – Не договорив, она нервно повела плечами словно от холода.

– Церковный начальник не может ошибаться! Он замещает Бога и обладает властью Бога, так как представляет собой особу Бога.

– Итак: стоит мне вообразить себя послушной палкой в вашей неошибающейся деснице, и мне обеспечен венец мученицы и нимб святой, – подводя итог, проговорила Инга. – Я счастлива… Счастлива и польщена…