Текст книги "Ученик чародея"

Эджин Клинт

На работе, в быту, в своих исканиях, которые нельзя было назвать иначе, как творческими, Кручинин всегда был скромен. Он не переоценивал ни своей персоны, ни возможностей, и к своему шестидесятилетию он не ждал ни адресов, ни подарков. Все было бы хорошо, если бы ему не довелось услышать то, что врачи не хотели, но что он заставил их сказать: небольшая опухоль, сперва с горошину, а теперь уже со спелый абрикос, прощупывавшаяся у него возле правого соска, была, на их взгляд, «подозрительна», и ее следовало удалить.

Меньше всего Кручинину хотелось сейчас ложиться на операцию, даже на самую пустяковую.

– А сколько времени, по-вашему, можно потерпеть с удалением этой опухоли? – спросил он.

Врачи переглянулись, и один из них сказал:

– С такими штукенциями шутить не положено. Резать, батенька, резать!

– Хорошо, – сказал Кручинин, – поставим вопрос иначе: что будет, если я не стану резать?

– Можете прожить до ста лет, а может быть…

– Не стесняйтесь, – сказал Кручинин, и врач неохотно закончил:

– Может быть все что угодно. – И повторил: – Тут, батенька, шутки не к месту.

– Что ж, придется поторопиться, – с неохотою согласился Кручинин. – У меня еще очень много дела впереди.

– Вот, это дело! – с удовольствием подхватили врачи, и один из них так плотоядно потер сухие розовые ладони, словно уже предвкушал операцию.

Ровно через шесть дней, выйдя из ворот больницы, Кручинин отказался от намерения ехать домой – ведь тут же, в Задвинье, неподалеку от больницы, жил Грачик; время вечернее, и молодой человек наверняка дома. Кручинин бодро зашагал по затихшим вечерним переулкам Задвинья. Никем не замеченный, вошел в палисадник и своим ключом отворил дверь квартиры. Комнаты были погружены в ту густую мглу, которая создает настроение особенного уюта и уединения на переходе от сумерек к ночи и которую так любил сам Кручинин. Переступив порог, Кручинин услышал голос Грачика. Молодой человек говорил весело, как говорят здоровые люди, находящиеся в отличном настроении духа, не отягощенные особыми заботами. В его голосе звучали нотки, какие появляются у молодых людей, когда они говорят с женщиной и не просто с женщиной, а с той, которая…

– …я рад, очень рад тому, что все позади! – бодро говорил Грачик в телефонную трубку. – У нас начинается новая жизнь… Конечно, именно «у нас»: у тебя и у меня!.. Главное, чтобы был здоров и рос крепким малыш наш Эджин… Как что значит – «наш»? Разве он теперь не мой сын?..

Под ногою Кручинина скрипнула половица. Грачик быстро оглянулся.

– Кто там? – крикнул он, вглядываясь в полутьму комнаты и узнал силуэт Кручинина. Наскоро бросил в трубку официальным тоном: – Извините, товарищ Клинт. Я позвоню вам немного погодя, пришел Нил Платонович…

Кручинин сжал руку Грачика в своих ладонях. Несколько времени тот стоял смущенный, потупясь, наконец поднял взгляд на смутно белевшее лицо Кручинина.

– Вы думаете… это неправильно? – спросил он.

– Что ты, что ты! – испуганно воскликнул Кручинин, усадил Грачика в кресло и, опустившись рядом, долго и ласково говорил о том, как хорошо то, что он понял из этих нечаянно подслушанных слов. – …Я уверен, – сказал он в заключение, – что ты никогда не пожалеешь о сделанном.

Лица Грачика уже почти совсем не было видно. Падавший через окно луч уличного фонаря выхватывал из темноты только энергично выдвинутый подбородок, широкое плечо и сухую, крепкую руку на подлокотнике. Этого было достаточно, чтобы утвердить впечатление уверенности и силы, какое Кручинину хотелось сейчас сохранить о Грачике.

– Вы имеете в виду ребенка… – сказал Грачик после некоторого молчания. – А вы бы сами… если бы на месте Вилмы была Эрна Клинт? – Ответом послужило едва различимое в темноте покачивание головы Кручинина. – Вот и я думаю: тут нет ничего такого, о чем я могу пожалеть: маленький Эджин Грачьян…

– А если Вилма пожелает, чтобы он был Клинт или скажем… – тут Кручинин вдруг умолк.

– Не бойтесь, договаривайте, – спокойно сказал Грачик. – Она не захочет, чтобы его звали Эджин Круминьш… Впрочем, это ее дело… Ее дело…

О божественном дыме и ценности времени

– Как ваш жировичок? – спросил Крауш, входя к Кручинину.

– А что же с ним было делать? Вырезали и дело с концом, – беспечно ответил Кручинин.

– Но именно своевременно, никак не позже!

Заметив, с какой завистью Крауш смотрит на то, как он закуривает, Кручинин отвел свою руку со спичкой. Ян Валдемарович просительно протянул руку.

– Стыдно, – сказал Кручинин, – такой большой и такой… слабый.

– Ты же вот не бросаешь курить, хотя, наверно, не хуже меня понимаешь вред этой гадости, – с неудовольствием возразил Крауш.

– Хочешь прочесть лекцию о вреде никотина? Это не ново. В Африке известны целые области, как, например, Ламбарене, которые исследователи называют «странами хронического отравления никотином». Злоупотребление табаком вызывает там у туземцев хроническую бессонницу, с которой они борются тем же курением. А то, что женщины курят наравне с мужчинами и кое-где даже больше мужчин, приводит к появлению неполноценного потомства. В погоне за дурманом негры Понгве курят из огромных глиняных трубок с тыквенными головками. Это целая наркотическая фабрика!.. История табака довольно интересная область. Кеталь, большой знаток, утверждает, что ни одно растение не оказало на экономическую и культурную жизнь человечества такого влияния, как табак.

– Удивительно! – воскликнул Крауш. – Мы, безоговорочные сторонники оздоровления народа, ни разу не поставили вопрос об изгнании табака.

– Это тем более странно, – согласился Кручинин, – что никотин вовсе не является необходимостью для организма. Есть народы, так и не постигшие наслаждения курения, хотя наряду с этим есть и такие, которые курят четыре сигареты сразу – вставляют по одной в каждый угол рта и в ноздри. Американские импортеры даже пакуют для них сигареты по четыре в пачку – на одну закурку.

– И все-таки я думаю, что если уж я бросил это занятие, то тебе и бог велел.

– Но пока что никто не ставил передо мною этого вопроса.

– А если бы я поставил? – с озорством повторил Крауш. – Прошу тебя именем старой солдатской дружбы. Хочу, чтобы ты прожил лишние десять лет.

– Ты сказал «лишние», – спокойно сказал Кручинин. – Что такое лишний год? Ненужный, который некуда девать?

– Разве бывают в жизни ненужные годы, – рассердился Крауш. – Да что там годы?! Счет идет на часы. При всей относительности ценности времени, – оно самое абсолютное из благ, дарованных человеку. Тут, брат, не нужно знать, что существуют прокуроры, чтобы не совершать растраты. Это – преступление против самого себя. А покажи мне такое правонарушение вообще, которое не было бы преступлением против совершающего его.

– Парадокс?.. А впрочем… может быть, и не такой уж парадокс… Ты снова прав, Ян! В том, что касается времени, – не лучшей ли карой для его растратчика является сознание невозвратимости растраченного. Как можно не оценить всю ни с чем не сравнимую ценность времени, ежели обернешься к собственному прошлому?

– При условии, что есть что вспомнить.

– А другого прошлого и не бывает!.. – Кручинин подумал и повторил: – Нет, не бывает! Сколь бы ничтожен не был человек, для него прошлое – всегда самая большая из утраченных ценностей. Правильно, на мой взгляд, говорил какой-то писатель о необратимости прошлого: «Ничто в жизни не возвращается, кроме наших ошибок». В этом свой смысл и целесообразность устройства бытия.

– Пустяки! – возразил Крауш. – Одной из причин привлекательности существования является неповторимость жизни. Это верно. Я не могу рассматривать прошлое, как некую безвозвратность. А воспоминания, составляющие значительную долю нашей духовной жизни?

– Ты разумеешь воспоминания, имеющие общественный смысл, так сказать «педагогическую ценность»?

– Нет!.. – решительно отрезал Крауш. – Я говорю о личном, о своем, чаще всего, как это говорится у поэтов: о «лирическом».

– Ты и лирика? – Кручинин уставился на прокурора с нескрываемым изумлением. – Старик, ты оборачиваешься ко мне неожиданной стороной!.. Коли так, я тебе признаюсь, но только по секрету: согласен. Больше того: считаю, что частенько будущее потому и привлекательно, что окрашивается привлекательными событиями прошлого. Иначе о чем можно было мечтать? А без мечты какая же жизнь?!

– Ты уловил мою мысль. – Крауш несколько раз кивнул головой, выражая удовольствие. – Человек чувствовал бы себя лишенным перспективы, если бы не имел надежды на то, что удастся еще пережить подобное лучшему, что было… В этой формуле есть привлекательность.

– Не порочна ли она? – в сомнении спросил Кручинин. – Ведь ежели выступить с нею – побьют, а?

– Может быть, и побьют, – рассмеялся Крауш. – Положение твоего писателя о том, что прелесть жизни в необратимости прошлого, – от пессимизма.

– Возможно… Уж очень обездоленным должен быть человек в прошлом, чтобы не рождалась надежда пережить пережитое… Я не принадлежу к числу таких… – Кручинин решительным движением руки отрубил воздух. – Нет, не принадлежу!

– Так, значит, и разговор о «лишнем» куске жизни – пустой разговор. Вот почему я повторяю: ты навсегда бросаешь курить. Прояви силу воли, какой должен обладать человек нашей профессии. И потом… потом тебе следует поскорее отправляться на отдых.

С прищуром, придававшим лицу выражение добродушного лукавства, хорошо знакомое Грачику, Кручинин поглядел на свою папиросу. Приподняв голову, он следил за струйкой дыма, поднимавшегося к лампе и медленно расплывавшегося там в широкую ленту. Лента плавно тянулась к отворенной форточке. Кручинин ткнул дымящуюся папиросу в пепельницу и придавил так, что она сразу погасла; взял полную коробку папирос и свободным, легким движением бросил в камин. Картон вспыхнул со всех сторон, и густой дым сизым столбом повалил в дымоход, наполняя комнату крепким ароматом табака.

– Первобытные курильщики называли этот дым божественным и считали, что табак спущен им непосредственно от богов, – сказал Кручинин.

Слово принадлежит прокурору

– Жаль, что я не смог быть в суде, – сказал Кручинин. – Хотелось бы посмотреть на тебя в этом новом для меня качестве… Странное свойство нашей психики: знаю ведь, что ты уже много лет прокурор и сам я не новичок в этой области, а вместе с тем, слыша твое имя, представляю себе тебя в затрапезной шинели, с маузером на боку… – Кручинин на минутку задумался, и выражение некоторой грусти пробежало по его лицу. – Может быть, увидев тебя на процессе, я и самого себя воспринял бы иначе, чем воспринимал до сих пор… Никак не могу состариться в собственном представлении. Это качество нашего поколения: до самой смерти воображать себя молодыми. Или таково свойство всех здоровых людей?

– Кое в ком из смены я этого не замечаю… – Крауш покачал головой.

– Боюсь, что ты несколько… «окабинетился». Все представляется тебе в более мрачном свете, чем нужно, потому что изо дня в день видишь только самые неприглядные стороны жизни, только с ними соприкасаешься…

– Может быть, – неохотно согласился Крауш. – Я с надеждой думаю о времени, когда партия отпустит меня с этой работы.

– Э, нет, брат! – воскликнул Кручинин. – Надеюсь, такой ошибки не сделают. Ты на месте, старик! Ей-ей, на месте! К твоему делу не легко привыкнуть, еще труднее сделать его смыслом жизни, отдать ему душу и сердце…

– Опять душа?!

– Да, опять. Такова профессия!.. Да, да, такова наша профессия… – повторил Кручинин. Хотел бы рассказать о вопросе, когда-то заданном Грачиком: «Можно ли сохранить чистоту представления о жизни, ясное восприятие окружающего, постоянно соприкасаясь с темными сторонами жизни?..» Но подумал: небось прокурору повторять это незачем. Сказал только, что наблюдение за жизнью Грачика убеждает в том, что советская молодежь не является носительницей микроба преждевременной старости. Жизненные соки молодого поколения достаточно сильны, чтобы провести его через временные трудности, коли впереди видна светлая цель. Можно пойти и дальше: Инга Селга, Вилма Клинт. Вот мы даже еще не называем их советскими людьми. А посмотри: они же наши. И впереди у них только то, что и у нас.

– Ты удивительный оптимист, – проговорил Крауш, – не только умеешь добраться до корешков самого запутанного дела, но настоящий чародей в другом: кто побывал в твоих руках, возвращается в жизнь другим человеком… Почему они уходят от тебя даже в тюрьму с твердым намерением вернуться к тебе же за путевкой в новую жизнь? Это не чародейство?

– Заткни фонтан!.. – Кручинин замахал руками. – То, что ты называешь «чародейством», – бессознательный дар мне самому в обмен на то, что я научил моего Грача своему ремеслу…

– Искусству… – поправил Крауш.

– Еще в процессе работы над Грачем, едва успев дать ему совет протягивать ниточку доверия через стол от себя к подследственному, я увидел, что люди, с которыми он приходит в соприкосновение, как-то удивительно просто откликаются на его предложение дружбы… Быть может, звучит несколько одиозно: дружба следователя с преступником! Но, честное слово, сколько раз я исподтишка наблюдал за рождением этого понимания. Бывало, я просто со страхом ждал, как моего желторотого Грача надуют, обведут вокруг пальца и подведут под монастырь опытные нарушители. Он в большинстве из них находил пищу для своей «веры в человека». А уж нам ли с тобой не знать, чего подчас стоит такая вера!..

– К сожалению, мы нередко получаем оплеухи, проявляя эту самую «веру»… – невесело согласился Крауш.

– Но то, что я преподнес Грачу в качестве теоретического постулата, в его руках стало действенным средством отыскания истины. В самом широком смысле слова: он искал истину для суда, искал ее для себя и для них самих, – тех, кто старался закопать ее как можно глубже. И представь – находил! В большинстве случаев находил.

– Да, – согласился Крауш, – он настоящий ученик своего учителя. Если тебя у нас прозвали чародеем, то он – ученик чародея. Хочу оставить его у себя.

– Думаю, он не станет возражать… Тут есть одно особенное обстоятельство.

– Знаю, – усмехнулся Крауш, – приобрел у нас в Латвии сразу и жену и сына?

– Вот именно… Только что сам не стал латышом. – Кручинин посмотрел на часы. – Однако ты так и не сказал: что было на суде? Хотя бы самое интересное…

– Что тут рассказывать?.. – Крауш хрустнул сцепленными пальцами. – Жаль, конечно, что ты сам этого не видел.

Ян Валдемарович Крауш не был тем, кого называют оратором «от бога». Если его выступления в суде имели успех, то этим он обязан своему умению насыщать их такими доводами, что, кажется, будь они поднесены суду младенцем, и тогда показались бы убедительными. Адвокатам предстояло сдвинуть гору, чтобы очистить лазейку для снисхождения. У Яна Валдемаровича была своя манера готовиться к выступлению. Неуверенный в своих ораторских способностях и болезненно воображающий, будто его внешность не располагает к себе слушателей, он с мучительной тщательностью готовил речи. Составлялся конспект, по которому он произносил речь в пустом кабинете. Единственным слушателем бывала стенографистка. После того Крауш прятал перепечатанную начисто речь так, чтобы она никому не могла попасть в руки. И вот что происходило в суде: с неудовольствием перечитав несколько первых страниц собственной стенограммы, Крауш ее захлопывал. После того речь текла своим чередом, совсем не по руслу, какое было подготовлено. В памяти с поразительной ясностью вставали только мотивы, ссылки, цитаты, улики. Его не могли уже сбить ни скользкость подсудимого, ни ехидные подковырки защиты, ни увертливость свидетелей. Наклонив вперед голову и выпятив тяжелый подбородок, прокурор сердито сверлил маленькими глазками оппонентов. Он был сама агрессивность. При этом у него была такая манера говорить, словно он выдает на-гора только малую толику того, что имеет, а главное еще держит в резерве для поражения строптивых оппонентов.

Но на этот раз произошло нечто, что, по мнению слушателей, едва не сбило Крауша с избранной им импровизированной позиции, прежде чем он успел выиграть первую схватку. Этой позицией было обстоятельство, казалось, не имевшее непосредственного отношения к обвинению Квэпа по 58-й статье – отравление Ванды Твардовской. Крауш решил начать с этого обстоятельства, собираясь показать, что представляет собою обвиняемый, решившийся устранить возможного свидетеля – шестнадцатилетнюю дочь своей подруги. Но прежде чем Крауш привел свои данные, характеризовавшие моральный облик Квэпа – мужа и отчима, в зале раздался крик:

– Это не он!.. Ванду убила… я!

То был вопль Линды Твардовской.

Ход конем

Крауш подумал было, что это продолжение комедии самооговора, начатой на предварительном следствии: новое обстоятельство требовало прекращения судебного заседания и возвращения дела на доследование. Но Крауш не хочет давать оттяжку преступникам и ходатайствует о продолжении судебного следствия. Он аргументирует тем, что признание Линды, даже если бы оно оказалось правдой, ничего не меняет в обвинении, предъявленном Квэпу по ст. ст. 586, 588 и 589. Крауш старается убедить суд в том, что поскольку это обвинение снимает обвинение Квэпа по ст. 136, а сама Линда проходит по делу Квэпа как соучастница в преступлениях, предусмотренных названными пунктами 58-й статьи, то дело может продолжаться слушанием. Он не ходатайствовал перед судом о выводе из залы нарушительницы тишины, решил, что у него еще будет время нанести беспощадный удар лжесвидетельнице, по-видимому, обезумевшей от патологического стремления спасти любовника.

И вот публика, с нетерпением ожидавшая возвращения судей, удалившихся на совещание, встает; судьи занимают свои места, секретарь зачитывает решение суда продолжать заседание. Удовлетворенный Крауш продолжает допрос свидетельницы Линды Твардовской:

– Вы сказали, что обвиняемый Арвид Квэп не имеет отношения к покушению на жизнь вашей дочери Ванды, – не без торжества начинает Крауш.

И тут, прежде чем он успевает продолжить, ко всеобщему удивлению, Линда заявляет:

– Я этого не говорила. – Шорох удивленного шепота пронесся по залу, смолк и пронесся с удвоенной силой, когда Линда повторила: – В стенограмме нет моих слов о том, что Квэп не убивал Ванду?.. – Линда сделала попытку улыбнуться и высокомерно вскинула голову: – Я только сказала, что он, – Линда указала на Квэпа, – не убивал Ванду… А при чем тут Квэп? – Она недоуменно пожала плечами. – Ведь этот – вовсе не Квэп.

– Перестаньте, Твардовская, – раздраженно прикрикнул Крауш. – Он ваш фактический муж Арвид Квэп, вы признали это на предварительном следствии, вот ваша подпись под показанием.

Полуобернувшись в залу так, чтобы хорошо были слышны ее слова, Линда громко проговорила:

– Под пыткой можно подписать и собственный смертный приговор.

Крауш вопросительно посмотрел на председательствующего. Тот совещался с судьями. Так или иначе Твардовская добилась своего: тут же Квэп следом за нею повторил, что он вовсе не Квэп и никогда не признавал этого; никогда в глаза не видел этой женщины и не понимает, о чем тут идет речь, о какой такой Ванде Твардовской.

На этот раз и Крауш ничего не имел против перерыва в заседании для проверки заявления Линды о якобы примененной к ней пытке. Началось медицинское освидетельствование Линды, производство дознания в прокуратуре, экспертиза. Крауш ходил злой: все это было комедией, разыгрываемой преступниками с целью затянуть процесс. С виноватым видом ходил защитник Квэпа. Игра его подзащитного ничего не прибавляла к надеждам защиты.

В один из дней этого вынужденного перерыва Мутный попросил свидания с прокурором. Он сказал, что готов дать любые показания, какие нужны обвинению, и начнет с того, что признает подсудимого Квэпом.

– Позвольте, – возмутился Крауш, – вы же показали на предварительном следствии, что не знаете его имени.

– Конечно, – не смущаясь, ответил Мутный, – он явился ко мне в совет под именем Строда, но у меня тогда уже закралось сомнение в том, что это его настоящее имя.

– Откуда же вы узнали, что его зовут Квэпом? – удивился Крауш.

– От вас, – невозмутимо заявил Мутный. – Я вам верю, гражданин прокурор, и покажу все, что хотите, понимаете – все, все, – упирая на это слово, повторял Мутный. – За это я ничего даже и не прошу, решительно ничего!.. Услуга правосудию.

– Ну, знаете!.. – Краушу казалось, что если он сейчас не закурит, то разразится таким кашлем, какого никто еще и не слыхивал. Но, давясь, он успел все же отдать приказ увести Мутного и только тогда скорчился в мучительном приступе.

Прошло четыре дня перерыва. Заседания суда возобновились с того, что была доказана ложность показаний Линды о применении к ней недозволенных законом методов допроса. Крауш хранил молчание. Молчала защита. В зале царила мертвая тишина. Когда председательствующий разъяснил Линде, что таким же образом будет опровергнуто всякое недобросовестное заявление, направленное к обману суда, и дело кончится только тем, что разбирательство будет продолжаться в ее отсутствие, – зал ответил дружными рукоплесканиями.

– Линда Твардовская, – спросил председательствующий, – признаете ли вы, что обвиняемый ваш муж – Арвид Квэп?

– Нет!

– Обвинение докажет, что на скамье подсудимых сидит не кто иной, как Арвид Квэп, – сказал Крауш.

– Опять мои подписи под протоколами? – с необычным для него проворством оборачиваясь к суду, крикнул Квэп. – Не выйдет! Если не хотите, чтобы я сделал такое же заявление, как Твардовская…

– И с таким же успехом… – вставил Крауш.

– Обвиняемый Квэп, – спокойно спросил председательствующий, – вы хотите сделать заявление?

Квэп подумал, прежде чем ответить, и наконец негромко пробормотал:

– Пока не хочу… Пока!

И вот перед судом потянулась вереница людей, уже знакомых следствию.

– Свидетель Петерис Шуман, – спрашивал Крауш, – этот ли человек пришел к вам ночью с требованием подсунуть следствию подложную фотографию ареста Круминьша?

– Да, этот! – твердо сказал священник.

– Свидетель Альбина Гайле, этого ли человека вы видели в форме офицера милиции идущим рядом с «арестованным» Круминьшем?

Матушка Альбина, не торопясь, достала очки, долго, старательно водружала их на нос и так же долго, пристально вглядывалась в Квэпа. Крауш следил за ее лицом. Ему начинало казаться, что старушка колеблется: не решается сказать да, но не смеет сказать и нет.

– Если бы на нем была форма, я бы сразу сказала, он или не он, – проговорила она наконец.

– Может быть, вам поможет вот это, – сказал Крауш, передавая ей фотографическое изображение «ареста». Переводя взгляд с фотографии на Квэпа, Альбина сличала их. Так же степенно, без спешки, как делала все, вернула фотографию Краушу и, сдвинув очки на кончик носа, обвела взглядом судей, одного за другим, обернулась к прокурору, посмотрела на него. Словно ей доставляло наслаждение мучить этих людей, не говоря уже о зале, затаившем дыхание, чтобы не пропустить ее ответа. И вдруг быстро, но отчетливо произнесла:

– Даже если бы меня заставили тут присягнуть на кресте и святом Евангелии, я не могла бы сказать «нет»… Это он! – Она несколько раз сердито ткнула сухим пальцем в сторону Квэпа, приговаривая: – Он, он!

Перед судейским столом прошел старый рыбак с берега Лиелупе, узнавший обладателя «ряпого» пальто; лаборант из «Рижского фото» сказал, что именно подсудимый сделал ему заказ на монтаж фотографии; Лайма Зведрис узнала «товарища Строда», душившего ее на лодке и сбросившего в озеро Алуксне; прислуга алуксненской гостиницы опознала своего постояльца; сапожник – владельца сапог с узкими носами. Портной Йевиньш, не сдерживая негодования, крикнул:

– Пусть он покажет вам свою грудь, пусть покажет горло с белым шрамом; только если на ней нет орла со свастикой и полосы от удара, нанесенного моей рукой, – теперь-то я могу в этом признаться, – только тогда я скажу, что это привидение Квэпа, а не сам Квэп!

– На же, гляди, – раздалось со скамьи подсудимых, и Квэп, рванув рубашку, обнажил грудь – она была чиста.

Квэп повернулся так, чтобы показаться публике, и едва ли в зале нашелся хоть один человек, у которого не вырвалось бы восклицание удивления и испуга.

– Перестаньте дурачить людей, Квэп, – сурово проговорил прокурор. – Свидетель Йевиньш, опишите нам татуировку на груди подсудимого.

И когда портной подробно описал рисунок, Крауш положил на стол суда рентгенограмму с таким рисунком.

– Экспертиза, – сказал Крауш, – свидетельствует, что этот снимок сделан с подсудимого Квэпа, Строда то ж, Винда то ж. Невидимая на внешнем слое эпителия татуировка хорошо просматривается при помощи рентгена. А теперь поднимите голову и покажите вашу шею.

Но Квэп испуганно запахнул на груди рубашку и даже застегнул пиджак. Вся его фигура сжалась, и взгляд опустился на барьер скамьи подсудимых, который Квэп, казалось, пристально рассматривал в течение всего процесса.

Прошли перед судом Мартын Залинь, буфетчик из Цесиса, хозяева дома, снятого Виндом в Цесисе, предколхоза Дайне, председатель артели «Верное время». Каждый из них отвечал на вопрос прокурора: «Да, это он», и на каждого из них Квэп бросал короткий, почти мимолетный взгляд, тотчас опуская его на барьер. И только когда перед судом очутился вор с рынка, купивший кожаную куртку, Квэп поднял голову и в ответ на слова: «Да, это он», – протестующе крикнул:

– Неправда! Я никогда не видел этого человека… Это ваш человек, – крикнул он прокурору. – Я терпел, пока тут проходили все те, но больше не желаю молчать: вы подсовываете суду лжесвидетеля. Вы застращали или купили обещанием выпустить на волю этого уголовника!.. – Сделал паузу и решительно повторил: – Он лжет!

И снова суду пришлось тратить время на рассмотрение предъявленных обвинением доказательств того, что Квэп лжет. То, что именно эту лежащую на столе вещественных доказательств куртку именно он, Квэп, выменял на свое «рябое» пальто, доказывалось свидетельством предколхоза Онуфрия Дайне; то, что именно в этой куртке был арестован на рынке вор, доказывалось протоколом милиции и его собственным показанием; а то, что куртка была куплена вором именно у Квэпа, доказывалось двумя обстоятельствами: первым было сходство банковских билетов, отобранных при аресте у вора и у Квэпа, – они не только обладали очередными номерами, но и жирными пятнами одной формы и одного происхождения, т. е. были из одной пачки; вторым обстоятельством было то, что в кармане куртки, где Квэп, по-видимому, хранил свой гребень, нашли несколько волосков, признанных экспертизой за волосы Квэпа: они имели ту же окраску, что его полинявшая шевелюра, – темные, искусственно окрашенные на концах и соломенно-светлые, натуральной пигментации в остальной части.

Квэп слушал, прижавшись подбородком к барьеру.