Текст книги "Ученик чародея"

Разыскивается лейтенант милиции

Когда через полчаса Кручинин сам просмотрел принесенную Силсом записку, он долго молчал раздумывая. Потом сказал таким тоном, словно предлагая Грачику хорошенько запомнить его слова:

– Вообрази, что я сижу по ту сторону стола, и попробуй отыскать основания в моих колебаниях… Спроси у Силса: каким способом доставили ему эту самую записку. Посмотрим, что он тебе наплетет.

– Каждое ваше слово – недоверие тому, кто «сидит по ту сторону стола».

Грачику не хотелось наталкивать Силса на то, чтобы тот доискивался способа доставки письма, если он действительно не знает связи. Но, может быть, есть и резон в том, что подсказывает Кручинин: если Силс расшифровал письмо – значит он знал по крайней мере ключ. Тут наступила путаница среди приходивших на ум многочисленных «если» и «значит».

Кручинин попросил у Грачика карту острова Бабите:

– Меня занимает мыза, где живет эта особа в клетчатом кепи.

Грачик предложил ехать на остров вместе, но Кручинин сказал:

– Ты был там один, я тоже хочу побродить один… Так лучше думается. – Уже собравшись уходить, он спросил. – А ты уверен, что утопленник, выловленный из Лиелупе, не имеет к милиции иного отношения, кроме краденой формы?

– Я допускаю, что, как исключение, и в органы милиции может пробраться враг, но…

– Боже правый, сколько оговорок: допускаю, как исключение и невесть еще какие кресты и заклинания! А разве практика жизни, сложной и бурной, не говорит, что независимо от твоих допущений или недопущений враг пробирался и в милицию и кое-куда еще? Тебе, конечно, мало таких уроков?

Густые брови Грачика сошлись над переносицей в одну толстую черную линию.

– К чему вы клоните? – спросил он.

Если бы кто-нибудь увидел их сейчас со стороны, то не сказал бы, что перед Кручининым – его ученик, человек, верящий каждому его слову, как закону. Пристальный взгляд Грачика был устремлен на Кручинина так испытующе, словно перед ним был подследственный. А Кручинин делал вид, будто не замечает настороженности молодого друга, и, не изменяя иронического тона, продолжал:

– На твой вопрос отвечу вопросом же: откуда у тебя уверенность, что «утопленник» не имеет отношения к милиции?

– Мы проверили всех и вся по всей республике.

– Ты говоришь о Латвии?.. Ну а ежели вражеский парашютист, выброшенный где-нибудь на Одесщине, может притащиться для диверсии в Латвию, разве не в тысячу раз легче человеку в форме милиции явиться сюда же, с теми же целями, скажем, из соседней Литвы или Эстонии? По обе стороны административной границы население перемешалось. В Литве есть латыши, в Латвии эстонцы. Если бы ты дал себе труд, когда выловили этого утопленника, заглянуть немного дальше своего носа, то узнал бы, что из Биржайского районного отделения милиции в Литовской ССР незадолго до происшествия с Круминьшем уехал в отпуск лейтенант милиции Будрайтис. Полулитовец-полулатыш. На работу он не вернулся. Его родные, живущие в Латвии неподалеку от города Алуксне, прислали по месту его службы свидетельство, по всей форме составленное и кем следует заверенное: Будрайтис умер от воспаления легких. Пришло подробное описание того, как он простудился, купаясь в Алуксненском озере, как болел. К описанию была приложена справка ЗАГСа, больничный лист – все, что полагается. Больше того, пришел рапорт сельского милиционера о том, что, к сожалению, похороны Будрайтиса были совершены по церковному обряду. Эти похороны устроили родные Будрайтиса.

Грачик пожал плечами, и его сошедшиеся к переносице брови разошлись в улыбке, осветившей лицо.

– Значит, вас взволновало то, что милиционера похоронил поп?

– Нет, – Кручинин сделал паузу, словно колеблясь, стоит ли продолжать. – Меня больше заинтересовало то, что родных в Алуксне у Будрайтиса не было и нет. И он там… никогда не умирал.

Черты подвижного лица Грачика отразили крайнюю меру ошеломленности. Но тут же разгладились, и он удовлетворенно улыбнулся:

– Это вносит новый штрих в его дело, но ничего не меняет в ходе моего расследования.

Кручинин пожал плечами. Его мысль вернулась в далекое прошлое, когда он, будучи молодым, возился с изучением воображаемой «интуиции» следователя. Но прошли времена гаданий и идеалистических увлечений молодости. В работе не осталось места для «интуиции» – все было точно, ясно, построено на анализе происходящего. И тем не менее не в силах отделаться от охватившего его настроения, Кручинин медленно выговорил:

– Грустно, но мы не можем не считаться с реальностями, как бы дурно они ни выглядели. Факт остается фактом: если вражеский агент мог проникнуть в аппарат милиции и держаться там достаточно долго или если вражеская обработка могла достичь того, что Будрайтис превратился во вражеского агента (это одно и то же), – значит не на высоте были и люди, окружавшие Будрайтиса. Сколько времени он терся в их среде, а они проморгали! Как наивно была подстроена вся эта комедия с его смертью, а они опять проморгали!

– Действительно, в обоих случаях картина неприглядна, – грустно согласился Грачик. – Но это выходит за пределы моего расследования. На сегодня меня мало интересует ваш Будрайтис, мне важнее знать, кто такой мой Силс!

Со времени открытия исчезновения Будрайтиса Кручинин, казалось, потерял значительную долю интереса к тому, что делал Грачик, и много времени уделял расследованию вновь появившегося дела. Что же касается Грачика, то он считал эту линию случайной, полагал, что Кручинин оказался в плену навязанной самому себе версии, от чего всегда предостерегал Грачика. Грачик даже намекнул на это, но, конечно, так мягко, как того требовало уважение к Кручинину. Однако тот пропускал намеки мимо ушей.

Он уже выезжал в Алуксне, на месте ознакомился со всеми обстоятельствами дела, и по его просьбе прокуратура произвела необходимые опросы. Съездил и в Литву.

Предположение о соучастии Будрайтиса вызвало необходимость исследовать еще одну линию: не принадлежал ли «браунинг», найденный в кармане повешенного, лейтенанту Будрайтису? То, что это оружие не числилось в списках литовской милиции, разумеется, огорчило Кручинина. Но для его предположений осталась еще одна лазейка: по словам начальника биржайской милиции, там сквозь пальцы смотрели на то, что у некоторых служащих кроме штатного оружия имеется свое. Его даже не регистрировали. Это было, конечно, противозаконной халатностью, но факт оставался фактом. В пользу допущения, что и у Будрайтиса мог быть неучтенный «браунинг», говорило то, что, уезжая в отпуск, он сдал казенный ТТ на хранение в отделение. Трудно было предположить, чтобы он решил ехать вовсе без оружия. Чем больше Кручинин углублялся в эту линию, тем, кажется, тверже становилась его уверенность в своей правоте. Как-то, зайдя к Грачику, он как бы мимоходом, но с очевидным удовольствием сказал:

– Еще немного, и я, кажется, смогу доказать, что твоему воображаемому Квэпу помогал мой вполне реальный Будрайтис.

– Ну что же, – скромно ответил Грачик, – значит, мы получим еще одну ниточку, за которую можно будет разматывать дело.

– А ты так и не расколол своего Силса?

– Меньше всего мне хочется его расколоть!

– Все цепляешься за «чистоту его души»?

– Цепляюсь, – и Грачик протянул Кручинину распечатанный конверт.

– Что это? – удивился Кручинин.

– Не лишено интереса, – с невинным видом сказал Грачик и сделал вид, будто погрузился в работу, исподтишка следя за впечатлением, какое произвел на Кручинина протокол осмотра утопленника вызванным в С. начальником биржайской милиции.

Но Грачику не удалось уловить ничего на лице друга, разве только его голубые глаза на мгновение утратили выражение присущего им добродушия, и в них промелькнула искорка гнева. Но она тотчас же и погасла. Кручинин как ни в чем не бывало вернул Грачику конверт.

– Что скажешь насчет чашки чая? – спросил он.

– В кафе? – сыронизировал Грачик.

– В кафе так в кафе, – равнодушно согласился Кручинин.

Это было так неожиданно, что Грачик не нашелся, что сказать. Но именно от этого-то равнодушия ему и стало невыносимо стыдно игры, которую он вел с самым близким человеком и самым дорогим учителем. Он было опустил глаза, но тут же поднял их на Кручинина, стараясь поймать его взгляд.

– Не сердитесь… Я, кажется, большая свинья…

– Тебе это только кажется?.. Что ж, и то хлеб.

– Но мне так хотелось немножко поторжествовать, – виновато сказал Грачик. – Я – настоящая свинья.

– То-то! – добродушно сказал Кручинин. – Тогда идем пить чай ко мне.

Всю дорогу они шли молча, и лишь перед самым домом Кручинин спросил с той особенной небрежностью, за которой так хорошо умел прятать самое важное:

– Из рассказов Силса можно понять, что Инга – воспитанница иезуитов и даже фанатичная католичка?

– Да, пожалуй. А что?

– Так, ничего, – ответил Кручинин и, весело насвистывая, вложил ключ в замок своей двери.

Грачик хорошо знал, что «так, ничего» означает в устах Кручинина острый интерес. Но он не догадывался о том, что на этот раз знакомый возглас означал не столько собственный интерес Кручинина, как его желание без прямой подсказки натолкнуть внимание самого Грачика на вопрос о роли католической церкви в деле Круминьша. Кручинину не нравилось, что Грачик, сам же первый сделавший это открытие в начале расследования, словно забыл о нем.

То обстоятельство, что в эксгумированном утопленнике начальник биржайской милиции не признал лейтенанта Будрайтиса, не упростило дела, как поначалу показалось Грачику. Торжество, испытанное им в момент, когда он передавал конверт с этими протоколами Кручинину, было, по-видимому, преждевременным. Кручинин терпеливо и очень обстоятельно объяснил Грачику, какие преимущества они получили бы, окажись утопленник Будрайтисом, и какие трудности возникали в связи с тем, что исчезновение Будрайтиса по-прежнему оставалось тайной. Расследование Грачика пошло прежним путем. Но Кручинин не оставлял наблюдения и за делом Будрайтиса. Убеждение в том, что исчезновение лейтенанта милиции каким-то образом связано с делом Круминьша, не оставляло его, хотя никаких внешних данных для этого, казалось, и не было. При этом Кручинин немного посмеивался над самим собой: если бы Грачик проявил подобное, мало на чем основанное упрямство, Кручинин наверняка высмеял бы его и заставил бы отказаться от предвзятой уверенности в общности этих двух дел. Пожалуй, только для очистки совести Кручинин еще раз поехал в Алуксне с намерением посмотреть сводки милиции о происшествиях последнего времени. Но стоило ему в одной из этих сводок столкнуться с обстоятельством, показавшимся схожим с подобным же обстоятельством в деле Круминьша, как он понял, что недаром совершил эту поездку, и его уже нельзя было оторвать от папки с надписью: «Дело о покушении на убийство Лаймы Зведрис».

Суть дела была такова: несколько времени тому назад в милицию поступило сообщение о том, что шлюпка, взятая на лодочной станции алуксненского озера, не вернулась до ночи. Нигде у берегов поблизости от Алуксне лодка не была обнаружена, и возникло подозрение о несчастии с оставившей в залог за лодку свое командировочное удостоверение Лаймой Зведрис. К утру обнаружили лодку посреди озера. Не составило труда установить, что Лайма Зведрис остановилась в гостинице. Из опроса прислуги выяснили, что накануне Лайму, кажется, видели на улице разговаривающей с постояльцем по фамилии Строд, тоже проживавшим в гостинице. Строд ушел из гостиницы примерно в тот же час, когда Зведрис брала лодку; вернулся около полуночи и на рассвете выписался. Розыскная собака не без труда, но все же взяла след Строда и привела к сапожной мастерской, а от нее к дому, где проживает престарелый инвалид труда Янис Юргенсон. Установили, что вечером этот Юргенсон решительно никуда не отлучался. Не было бы ничего удивительного в том, если бы собака взяла неверный след: он был недостаточно свеж. Но из дальнейшего опроса Юргенсона выяснилось, что он действительно ходил в сапожную мастерскую, чтобы отнести в починку свои старые башмаки. При проверке этого обстоятельства выяснилось, что башмаков, сданных в починку Юргенсоном, у сапожника нет, – они были отданы на время другому заказчику – приезжему, принесшему для растяжки узконосые сапоги. Этот заказчик за своими сапогами не явился. Они остались в мастерской. По показанию гостиничной прислуги, эти сапоги принадлежали Строду, их было легко узнать по характерному – узкому и длинному – носку.

Одновременно шли поиски на озере тела, по-видимому, убитой, Лаймы Зведрис. Однако день добросовестной работы рыбаков ничего не дал. Только к вечеру из больницы, расположенной на дальнем конце озера, пришло известие о том, что там лежит неизвестная девушка. Накануне ночью рыбаки слышали ее крик и, поспешив на него, выловили ее из воды. Они пытались было найти лодку, с которой она упала, но в потемках это им не удалось. Они удовольствовались тем, что откачали утопленницу и доставили ее в больницу. Там она и оставалась до сих пор. Но так как ею, по-видимому, был получен очень сильный удар по голове еще прежде, чем она очутилась в воде, то допросить ее не представляется возможным. Она не умерла только благодаря ее физической крепости, иначе рыбакам не удалось бы ее и откачать.

Из всех этих обстоятельств наибольшее внимание Кручинина остановилось на одном: узкие сапоги человека, называвшего себя Стродом. Когда Кручинин, поставив сапог на бумагу, очертил его карандашом, то след показался ему похожим на рисунок, сделанный Грачиком со следа на песке у озера Бабите. Сапоги были немедленно пересланы в Ригу, и эксперты установили, что след, срисованный Грачиком, принадлежит человеку, обутому в эти сапоги. Кроме того, экспертиза утверждала, что владелец этих сапог имел неправильную походку, несколько выворачивая одну стопу в сторону, – был, так сказать, косолап.

– Попробуй-ка теперь сказать, что я даром потерял время в Алуксне! – торжествующе воскликнул Кручинин, когда они вместе с Грачиком получили заключение экспертизы. – И помяни мое слово, мы еще найдем связь между этим Стродом и Будрайтисом.

Орел на груди палача

Рабочий день был на исходе. Закройщик ателье «Максла» Ян Янович Йевиньш сбежал по шаткой лестнице, ведущей в приемную из его рабочего закутка на втором этаже. Четвертый звонок за день! И все дамы, без конца дамы! Правда, заказчица среди них была только одна, остальные вызывали его по делам, не имеющим никакого отношения к портняжному искусству (которым Ян Янович славился на всю Ригу). Увы, и для супруги Яна Яновича давно не была секретом его слабость к прекрасному полу. Тоном человека, избалованного вниманием женщин, Ян Янович бросил в трубку свое почти английское «хэлло». Скользя рассеянным взглядом по мелькавшим за витриной фигурам прохожих, он вел один из тех искусных разговоров, которые позволяли ему лавировать между рифами, встречающимися на пути женатого жуира. Временами его равнодушный взгляд переходил с витрины на лицо сидящей за столом приемщицы, исподтишка ревниво следившей за разговором. Но вот снова глянув в витрину, Ян Янович оборвал фразу на полуслове. Проследив его испуганный взгляд, приемщица тоже замерла с полуоткрытым ртом: у подъезда ателье на тротуаре лежал человек большого роста. Руки его были раскинуты, обращенное вверх лицо покрыто мертвенной бледностью; из мясистого носа, пачкая светлые усы и бороду, стекала струйка крови. Вокруг лежащего собралась толпа.

Вошедший в ателье милиционер вызвал скорую помощь, чтобы взять сбитого грузовиком прохожего, и, не отвечая на вопросы приемщицы, вышел. Стук затворившейся за ним двери вывел Йевиньша из оцепенения. Он устремился следом за милиционером. Между тем пострадавший уже пришел в себя. Таким движением, словно хотел отстранить что-то душившее его, он провел рукою поперек горла. Йевиньш растерянно глядел через головы толпы на то, как пострадавший поднялся на ноги, достал из кармана носовой платок, отер испачканное кровью лицо и, пошатываясь, сделал два-три шага.

– Сейчас прибудет скорая помощь, – сказал милиционер, намереваясь усадить пострадавшего на ступеньку подъезда «Макслы». Но бородач высвободил свой локоть из пальцев милиционера.

– Не нужно… – сказал он. – Совершенно ничего не нужно.

Из-за спины милиционера высунулась физиономия шофера грузовика – виновника происшествия. Он вопросительно уставился на пострадавшего. Заметив шофера, человек с бородой поспешно сказал милиционеру:

– Прошу вас. Никакого протокола. Шофер не виноват.

– Мы обязаны… – начал было милиционер, но человек с бородой перебил более решительно:

– Я сам виноват.

Пронзительный сигнал кареты скорой помощи покрыл говор толпы. Появились фигуры врача и санитаров.

– Мне ничего не нужно. Я чувствую себя совсем хорошо. Извините… – с этими словами пострадавший показал милиционеру красную книжку какого-то удостоверения и, повернувшись, пошел сквозь неохотно расступавшуюся толпу разочарованных зрителей.

– Он потерял шапку, – сочувственно сказала какая-то женщина.

– Граждане, где головной убор пострадавшего? – спросил милиционер.

Поднеся носовой платок к лицу, бородач продолжал удаляться с непокрытой головой.

– Не беда, проживет без шапки, косолапый, – пренебрежительно проговорил какой-то мальчишка.

Ян Янович чувствовал, что снова обретает способность думать, двигаться и говорить. Первое, что он сделал, – схватил за плечо мальчишку.

– Ты сказал «косолапый»? Почему ты сказал «косолапый»? – быстро спросил Йевиньш.

– Ну да, и сказал, что ж такого? – задорно отозвался мальчик. – Он и есть косолапый. Глядите на его правую ногу, глядите!

Но в том направлении, куда показывал мальчуган, уже никого не было. Человек с бородой скрылся за углом улицы Блаумана. Пробежав несколько шагов, Йевиньш остановился. Его больное сердце стучало, вырываясь из груди. Он задыхался. Он закрыл глаза. Перед ним как живой лежал у подъезда ателье человек с белокурой бородой. На его шее, под вздернутым к небу подбородком Йевиньш видел шрам… Шрам, шрам!.. Происхождение этого шрама Йевиньш знал и не забудет никогда в жизни. И этот жест, которым бородач провел себе поперек шеи, Йевиньш тоже знал, очень хорошо знал и тоже никогда не забудет. Если бы не шрам, Йевиньш ни за что и не узнал бы этого человека: усы и борода изменили его наружность. Йевиньш видывал его другим: чисто выбритым, с плотоядно оттопыренными мясистыми губами под картофелиной носа… А этот жест: ребром ладони поперек горла! Разве не этим зловещим движением Арвид Квэп, наряженный в куртку эсэсовца, иллюстрировал страдальцам Саласпилса то, что им предстояло? Разве может Йевиньш забыть этот жест, эти глаза, этот нос!.. Эту страшную руку мясника… А тут, в добавление ко всему, крик мальчишки: «Косолапый»! Да, да, Йевиньш слишком хорошо помнит и подвернутую ступню, из-за которой заключенные тоже называли Арвида Квэпа «косолапый».

А если бы Йевиньш увидел этого человека без рубашки! Уж кто-кто, а портной хорошо знает, как выглядит тело человека, которого ему приходилось обшивать. Впрочем, Квэп и не скрывал татуировки, украшавшей его широкую грудь: большой романовский орел. Татуировка была старая, сделанная еще в царские времена. Впоследствии, из верноподданнических чувств к Гитлеру, Квэп ее модернизировал: переделал царский скипетр в свастику, а державу в земной шар. О, Йевиньш очень хорошо помнит эту синюю примету на груди мучителя. Тут не ошибется и малое дитя!.. Почему же злодея сейчас не схватили, тут же, сегодня?.. В самом деле, почему Йевиньш не вцепился ему в бороду, почему не закричал на всю улицу: «Держите его, это же Квэп из Саласпилса! Разве вы не знаете палача Квэпа?» Почему онемел язык Йевиньша, как мог бывший заключенный Э 32867 не броситься на палача? Ян Йевиньш, почему ты молчал?

Йевиньш прислонился горячим лбом к стене дома… Разве можно это забыть: за шрам на горле недорезанного Квэпа было забито палками, затравлено собаками, застрелено и повешено сто заключенных. Да, у мстителя тогда не хватило силы, чтобы перерезать глотку палача крышкой от консервной банки. Горло Квэпа оказалось крепче жести…

Йевиньш в отчаянии схватился за голову. Ян, Ян! Как ты мог выпустить сейчас этого зверя! Как, почему, зачем, по чьему недосмотру Арвид Квэп мог очутиться на улице советской Риги?

Йевиньш, пошатываясь, вошел в ателье и упал в кресло. Его больное, надорванное Саласпилсом сердце не могло выдержать такой перегрузки. Понадобилось больше получаса времени и помощь врача, чтобы справиться с сердечным припадком портного.

Открыв глаза, Йевиньш увидел, что лежит на диване, где обычно ждали его приема терпеливые заказчицы. Под головой у себя он нащупал на диванном валике что-то мягкое. Это было большое кепи из пестрой шерстяной ткани.

– Что это? – спросил Ян Янович у заплаканной приемщицы, сидевшей у него в изголовье.

– Это?.. Ах, это! Так это же, наверно, кепи того, пострадавшего! Кажется, милиционер принес его сюда, когда говорил по телефону, да так и забыл.

Приемщица еще что-то говорила, но Ян Янович ее уже не слушал. Он держал в вытянутой руке пестрое кепи, и смешанное чувство отвращения и радости не позволяло ему привести в порядок нахлынувшие мысли.

– Вам опять нехорошо?.. – начала было испуганная приемщица, заглядывая ему в глаза, но Йевиньш, не слушая, выбежал на улицу:

– Эй, такси!.. Бульвар Райниса!.. Да, да, именно так: прокуратура! Быстро!