Текст книги "Ученик чародея"

Пищеварение его Святейшества

Королей и президентов, банкиров и министров, генералов и певцов, международных авантюристов и знаменитых кокоток – многих и многих видывала широкая лестница, ведущая в приемную залу папы. Мрамор ее ступеней оставался одинаково холодным под ногами Вудро Вильсона и Риббентропа, под исковерканными ступнями ксендзов, освобожденных из Освенцима, и под шпороносными сапогами генерала Андерса. Мрамор так же не умел краснеть, как не краснел богоподобный хозяин этого дома.

В то утро, когда папа отказывал в аудиенции всем, к подножию лестницы, выходящей во двор Святого Дамаса, неслышно подкатил автомобиль. Папские гвардейцы без опроса пропустили его в ворота, так как рядом с шофером увидели фигуру папского секретаря иезуита Роберта Лейбера. Первым из автомобиля не спеша вышел человек, которого никто здесь не знал. По развязности, с которой посетитель сбросил пальто на руки лакея, по некоторой небрежности костюма и манер, служители без ошибки определили иностранца. Гость неторопливо поднялся в залу Святой Клементины. Второй секретарь папы по важнейшим делам иезуит отец Вильгельм Гентрих уже ожидал в зале и тут же, с другой стороны, в залу вошел кардинал – статс-секретарь: гостя не заставляли ждать! Через минуту отворилась дверь библиотеки, служащей кабинетом святому отцу, и охранявшие ее гвардейцы отсалютовали шпагами. Гость проследовал мимо них с видом, говорившим, что его нельзя удивить даже салютом артиллерийской батареи. Дверь библиотеки затворилась, скрыв от глаз присутствующих лиловую спину сутаны статс-секретаря, проплывшего следом за гостем. Содержание беседы иностранца с папой не было опубликовано на страницах «Оссерваторе Романе». Был нем гость, молчали отцы Лейбер и Гентрих, молчал кардинал статс-секретарь, молчал сам святейший. На следующий день папский казначей получил от отца Лейбера чек на огромную сумму в устойчивой валюте. Это плата за души католиков, которых святой отец обещал бросить в горнило закулисной войны против богопротивного коммунизма.

На третьем этаже ватиканского дворца, в комнате, отделанной ореховыми панелями, со стеной, закрытой резным буфетом, за небольшим столом в центре комнаты сидел худой старик с лицом, желтым, как старинный пергамент. Сухая рука с длинными тонкими пальцами перебирала рассыпанные по скатерти кусочки раскрошенного сухарика. Едва пригубленный стакан разбавленного водой вина стоял перед прибором. Глубоко сидящие, окруженные нездоровой синевой темные глаза старика хранили следы огня. Взгляд их был устремлен на двух канареек, сидевших на краю блюдца с зерном, на дальнем краю стола. Канарейки клевали зерно. Глядя на них, старик думал о том, что вот уже восьмая пара птиц клюет на его глазах Божье зерно; вот уже он не может сделать лишнего глотка вина без опасения головной боли; вот уже и заботливо приготовленный старой баварской монахиней сухарик не лезет в горло потому, что опять не удалось очистить желудок… Околеет восьмая пара канареек. Вовсе остановится пищеварение. Кардиналы с радостью наложат по девять печатей на каждый из трех гробов, где запаяют его набальзамированные останки, а человечество будет жить. Вероятно, рано или поздно, несмотря на все усилия его самого и его преемников, оно, это живущее человечество, сбросит со своих плеч бремя церкви и пойдет себе вперед к манящему его видению греховного земного счастья, не ожидая перехода в Царствие Небесное… Человечество!.. Если бы оно знало, как он ненавидит этого темного колосса за неразумие, влекущее его к химере счастья… Счастье?! Кто знает, что это такое?! Он сам?.. Нет… Меньше всех он!..

Осторожный шорох у двери прервал размышления Пия. Он поднял усталый взгляд на склонившегося перед ним камерария. Монах-францисканец едва слышно доложил (громкие звуки раздражали Пия), что статс-секретарь желает видеть его святейшество. Пий поморщился. С некоторых пор даже самые интересные дела ему досаждали. Движением бровей он дал понять, что кардинал может войти. Медленно, словно через силу, просмотрел почтительно протянутую ему бумагу и с неудовольствием вернул кардиналу. Неожиданно жестко прозвучал его голос: не было ни знакомых народу бархатных ноток глубокого баритона, ни округлой ласковости фраз. Деловито, в лаконических формулах разъяснил кардиналу, что апостольское послание составлено неудовлетворительно: не ясно, почему католическая церковь берет на себя оправдание тайной войны против Москвы; люди не поймут, почему святой престол шлет свое апостольское благословение католикам, которые с бомбами и ядом проникнут в коммунистический тыл, католическим летчикам, которые сбросят диверсантов и убийц в Страну Советов; из текста такого послания верующие не поймут, во имя чего наместник святого Петра призывает ученых трудиться над усовершенствованием процесса расщепления атомного ядра?..

Кардинал вложил отвергнутый проект в бювар.

– Здесь находится, – сказал он, – в ожидании апостольского благословения своему проекту епископ Ланцанс.

– Ланцанс?

Черты Пия отразили напряжение. Но это длилось одно мгновение: несмотря на старость и болезнь, голова святейшего была светла. Он помнил проект Ланцанса, представленный ему на рассмотрение генералом Общества Иисуса. Сам иезуит, посаженный на папский престол иезуитом, Пий XII всегда с особенным вниманием относился ко всему, что исходило от Ордена. Он мог бы забыть любого другого епископа – францисканца, капуцина, бенедиктинца, – но не Ланцанса, раз тот был иезуитом. Смиренный брат Язеп Ланцанс предлагал вместо взрыва во время праздника песни в Риге нанести этот удар несколько позже, когда соберутся на свой праздник «детской песни» шесть тысяч маленьких певцов и двадцать пять тысяч юных зрителей – пионеров и пионерок Советской Латвии. Ланцанс считал такой удар более чувствительным – в СССР любят детей.

Папа сидел в задумчивости, подперев голову рукой. Статс-секретарь осторожным покашливанием напомнил о себе.

– Да, да, – сказал Пий едва слышно. Можно было подумать, будто за эти две минуты, что продолжались его размышления, он постарел еще на десять лет и потерял последние силы. – Да, да… Помню… Передайте брату Язепу… Впрочем, нет, лучше поручите принять его монсиньерам Пиззардо и Тиссерану. Пусть присутствует и Константини. – Словно невзначай, добавил: – Если Ланцансу нужны деньги – следует дать… Дело должно быть осуществлено без нас. Скажите брату Язепу: Спрингович стар, Ланцанс может надеяться на его престол в Латвии. Мы его не забудем…

Пока папа говорил, кардинал достал из бювара новую бумагу и собирался протянуть папе, но при виде ее Пий чуть-чуть поморщился, и кардинал тотчас спрятал бумагу. Папа поднялся из-за стола. Камерарий-францисканец испуганно прошептал:

– Ваше святейшество так и не отведали куриной котлетки…

Черты папы отразили досаду: упоминание о котлетке вызвало неприятное чувство тошноты. Газы подпирали диафрагму, сжимали усталое старое сердце. Тупая боль снова напомнила, что со вчерашнего утра у него не действовал желудок. Не помогло и слабительное. Мысль об этом отодвинула все остальное. Пий медленно проследовал к лифту, чтобы спуститься в сад: может быть, прогулка поможет делу…

Пятая заповедь

Это было первым в жизни Ланцанса свиданием со столь высокими иерархами римской курии. Несмотря на принадлежность к «аристократическому» Ордену иезуитов, Ланцанс немного оробел при виде трех кардиналов – в конце концов он все-таки был провинциалом. К тому же Эжен Тиссеран в качестве главы ватиканской конгрегации восточных церквей по римской иерархии являлся для Ланцанса высшим начальником. Впрочем, открытое лицо этого бородача с яркими, но добрыми глазами фанатика внушало епископу куда меньше страха, нежели хитрая носатая физиономия главы Католического действия кардинала Пиззардо. Маленькие глазки Пиззардо почти откровенно насмехались над несколько неуклюжим, словно вырубленным из добротной латышской березы Ланцансом. Не многим лучше был и руководитель Конгрегации пропаганды святейший канцелярии монсеньер Чельзо Константини: его мордочка старой лисы не выражала особенного доверия к способностям гостя из далекого захолустья, хоть тот и был иезуит. А щегольски сшитая сутана отца Константини, с особенной франтовской небрежностью наброшенная на плечи мантия, даже бант, каким были закреплены у воротника шелковые завязки этой мантии, – все словно кричало об аристократическом превосходстве над епископом из балтийских свиноводов. Только мысль о том, что было передано Ланцансу по секрету кардиналом статс-секретарем: перспектива сесть на трон кардинала-примаса, когда умрет нынешний глава католической церкви в Латвии, – придавала Ланцансу мужество. Он ясно представлял себе шуршащую тяжесть кардинальской мантии на своих плечах и ласковое прикосновение алой шапки к тонзуре. На миг-другой ему начинало казаться, что он ничем не хуже этих ватиканских вельмож. Разве и он не князь церкви? Но несколько льстиво-ехидных слов Константини или насмешливая фраза иронического франта Пиззардо – и Ланцанс с треском падал с небес мечты обратно на жесткую землю действительности.

Хвала Господу и за то, что основную беседу вел Тиссеран. Он говорил о значении, какое имеет для положения католической церкви на востоке борьба эмиграции с коммунистическими властями трех республик Советской Прибалтики; говорил о планах, связываемых римской курией с надеждой на восстановление в Латвии прежнего буржуазного правительства; о помощи, какую окажут Ватикану в этом деле некоторые круги иностранных держав, и, наконец, осторожно коснулся все того же – личных перспектив епископа Ланцанса…

– Вы сами знаете, брат мой, – сказал Тиссеран, – что нынешний примас святой нашей церкви в Прибалтике, вследствие преклонного своего возраста, находится на пороге того счастливейшего в жизни христианина часа, когда должно предстать очам Всевышнего. Возраст мешает кардиналу-примасу вести работу в условиях тайны, какой требует точное выполнение апостольских предписаний. Иерархи католической церкви должны возглавить движение за очищение Литвы, Эстонии и Латвии от скверны коммунистического безбожия и от ереси Лютера. Для этого нужны сильные, преданные престолу святого Петра пастыри, такие, кто мог бы повести за собою воинство Христово в великом крестовом походе, долженствующем заменить так называемую холодную войну светских властей.

– Это очень важный пункт в нашей пропаганде, – перебив Тиссерана, вставил Константини с такой сладкой улыбкой, словно преподносил Ланцансу комплимент. – К сожалению, кое-кто игнорирует обстоятельство, подчеркиваемое святым отцом: если идти по пути «мир во что бы то ни стало», то можно дойти до того, что церковь перестанут принимать во внимание в проектах устройства Европы и мира в целом.

Пиззардо поддержал его утвердительным кивком головы, но, поджав тонкие губы, тут же заметил:

– К сожалению, мы не можем похвастаться тем, что паства фра Язепа насчитывает в своих рядах сколько-нибудь значительное число членов Католического действия. Привлечение к активным действиям против коммунизма молодежных организаций Католического действия совершенно обязательно для всякого нашего начинания. Всякая наша акция должна носить массовый характер, быть как бы криком, исторгнутым из сердец миллионов верующих.

– Позвольте, ваша эминенция, – не выдержал тут Ланцанс, – акция, о которой идет речь, подготавливается в СССР в условиях такой тайны, что мы не можем включить в нее не только массу, но хотя бы даже одного лишнего человека.

– Но, фра Язеп, – губы кардинала Пиззардо растянулись в улыбке, – надеюсь по крайней мере, что люди, которым это дело поручено, – католики.

– Один из трех, – ответил Ланцанс, – я хотел сказать: одна из трех исполнителей – католичка.

– Вы видите, брат мой! – скорчив гримасу, обратился Пиззардо к Тиссерану. – Одна из трех! И та… женщина…

Осторожно, обиняком, стараясь никак не коснуться конкретности проекта о взрыве на детском празднике, но каждым словом иносказательно одобряя это начинание, кардиналы проверили степень его подготовленности. Несколько минут спора было уделено тому, не следует ли подкрепить людей, направленных для этой акции в СССР за счет фанатичных католиков, имеющихся в распоряжении тайных органов курии. Но тут Ланцанс запротестовал. Он не был намерен выпускать это дело из своих рук: взрыв должен быть занесен в анналы Ордена как деяние Язепа Ланцанса! Когда Пиззардо и Константини удалились, оставив Ланцанса наедине с Тиссераном, кардинал знаком предложил гостю подсесть поближе и, понизив голос, сказал:

– Прошу вас, фра Язеп, сделать все необходимые выводы из того, что здесь говорилось о немощи кардинала-митрополита в Риге. Быть может, вам неизвестно, что давно уже он испросил благословение его святейшества на рукоположение двух епископов, один из коих мог бы заступить его на метрополии в случае кончины… По-видимому, ее недолго ждать… Я так думаю…

При этих словах Тиссеран устремил испытующий взгляд на Ланцанса, пытаясь уловить в его чертах впечатление, произведенное этим сообщением. Но Ланцанс понял расчет кардинала: возбудить его неудовольствие тем, что в Риге уже рукоположены два новых епископа – очевидные конкуренты Ланцанса на митрополичий престол. Он не выдал своих чувств. Он знал, что в случае, если когда-нибудь удастся вернуться в Ригу, никто из священников, лояльных в отношении советской власти, не усидит на месте. Он, Язеп Ланцанс, будет тогда первым из первых; он – сохранивший в неприкосновенности ненависть своей паствы к Советам; он – организовавший удар за ударом по коммунизму и его людям! А если удастся новый план, то при въезде в Ригу кардинала Ланцанса – главы Центрального совета и спасителя Латвии – он пройдет по алой дорожке, протянутой от набережной до его архиепископского дворца! И почему только архиепископского, а не дворца президента?.. Мало ли государственных деятелей в сутанах и в кардинальских мантиях знала и знает история? Президент – кардинал архиепископ Ланцанс! Это прозвучит совсем неплохо! Он бросит к стопам римского первосвященника новую дщерь католической церкви – Латвию. Этот подвиг сделает его первым среди иезуитов, и Орден изберет его своим генералом, как только умрет Жансенс…

Но здравствующий генерал Ордена – кардинал Жансенс и не думал умирать. Когда епископ Ланцанс сделал ему подробный доклад о беседе в Ватикане, Жансенс сказал:

– Поезжайте с миром, брат мой, и твердою рукой опустите меч кары Господней на нечестивцев… Как именуются те, кто осуществляет эту прекрасную акцию в Риге?

– Конспиративное наименование группы «ДГ 1», то есть первый отряд «Десницы Господней».

– Да пребудет с «ДГ 1» благословение Господне, – торжественно проговорил Жансенс. – Исполнители этого святого дела заслуживают высшей награды, брат Язеп, – выше которой уж ничего не может быть… – с ударением повторил кардинал. И, недовольный непонятливостью Ланцанса, пояснил: – Человек слаб, брат мой. Смогут ли понять сладость страдания те, кого вы посылаете на это дело? Не проявят ли они слабости, не начнет ли их греховный язык говорить то, что должно остаться тайной? И не наша ли обязанность избавить их от греха измены делу церкви.

Наконец-то Ланцанс понял, что имеет в виду генерал Ордена!.. Убить Ингу Селга?! До этой минуты ему казалось, что он свыкся с мыслью об окончательном исчезновении Инги и даже как будто был рад тому, что она далеко и никогда не вернется. Но теперь, когда ее исчезновение навсегда ощутилось как реальность, – ему стало не по себе. Эти сомнения мучили Ланцанса все время, что он сидел в самолете, отвозившем его из Рима на север, в штаб-квартиру Центрального совета и даже тогда, когда он ждал прихода Шилде, вызванного для того, чтобы выслушать новый план рижской диверсии. И только тогда, когда все было уже сказано, обсуждено и утверждено, Шилде сам задал епископу вопрос:

– А что, по-вашему, делать им всем – Квэпу, Селга и Силсу – после операции?

Епископ, избегая встретиться глазами со взглядом Шилде и судорожно шаря руками под нараменником, сказал:

– Не будут ли они достойны высшей награды, высшей из высших?

– Что можно им обещать лучшее, нежели возможность вернуться сюда? Вечное блаженство!

– Вы правы, тысячу раз правы! – обрадовался Ланцанс такой понятливости собеседника. – Где же больше подлинного богатства и где есть блаженство сладчайшее, чем на небесах?!

– Жаль терять хороших агентов… Но… может быть, вы и правы… – Шилде задумался. – Вы говорите: так будет покойней им и нам?..

– Во имя Отца и Сына, – негромко закончил Ланцанс.

Но через день, к негодованию епископа, Шилде сообщил, что у него нет человека для выполнения такого дела.

– А ваш хваленый Силс? – спросил Ланцанс.

– Чтобы Квэп убрал Селга, Силс убрал Квэпа, а… кто уберет Силса… Нет. Нет! Это наделало бы столько шума!..

– Что же вы предлагаете? – упавшим голосом спросил епископ.

– Ищите исполнителя.

После некоторого размышления Ланцанс сказал:

– Хорошо, Селга я беру на себя… А Квэп и Силс?

– Постараюсь что-нибудь сделать. Хотя должен сознаться: жаль терять Силса, он мог бы пригодиться для большего.

– Воля Господня!

Квэп, Инга, Силс и Грачик

Оба взрывателя были уложены в коробку и по виду представляли собою теперь то, что в парфюмерной торговле именуется «набором»: духи, пудра, крем. Но вместо пудры и крема в нарядных складках атласа покоились тетриловые запалы. Они будут вложены в заряды, заряды – в часы на опорах певческой трибуны новой эстрады в Межипарке. В нужное время механизм в часах замкнет ток и приведет в действие взрыватели, от них сработает взрывчатка. Взрыв произойдет ровно в шестнадцать часов, когда шесть тысяч детей-певцов заполнят трибуну и двадцать две тысячи юных зрителей рассядутся на скамьях просторного амфитеатра в лесу. Инга следила за тем, как толстые пальцы Квэпа с обгрызенными ногтями укладывали в атлас обе коробочки – картонную и фарфоровую, перевязанные ленточками. Ленточки были красные, веселые. Бантики топорщились так, что до них жалко было дотронуться, чтобы не помять. Инга думала о таких же веселых красных ленточках на головах десяти тысяч девочек на стадионе… Взрыв произойдет, когда будет играть оркестр. Трубы веселого пионерского марша заглушат звук взрыва – небольшого, но достаточного для падения певческой трибуны. Остальное сделает паника. Пять лет Ингу учили тонкостям диверсий. Десять тысяч задавленных – это должно было быть для нее праздником! Но сейчас, когда она представила себе эти тысячи белокурых, рыжих и черных косичек, подвязанных красными ленточками, когда она представила себе десятки тысяч мальчишеских ног, спешащих по проходам… Она даже мысленно страшилась досказать фразу. Это было святотатством. Ей стало холоднее, нежели в самую суровую зимнюю стужу; хотелось закрыть лицо и кричать от ужаса. Но напротив нее за тем же столом сидел Квэп. Сколько бы он ни смотрел на Ингу, он не должен был заметить, что ее пальцы дрожали, когда она пододвинула к себе коробку с «парфюмерным набором», чтобы завернуть в бумагу с рекламой Главпарфюмера.

– Это тоже будет храниться у тебя, – сказал Квэп, кладя перед Ингой две плитки шоколада. Инга небрежно сунула их в сумочку. Она знала: до тех пор пока в зарядах не было взрывателей, они были безопасны. Плоские заряды было легко положить к задней стенке корпуса часов, вплотную к колонне устоя трибуны. Когда с «шоколада» будет снята цветная обертка, металлическая фольга почти не будет заметна внутри часов.

– Вы так и не передали мне явки на тот случай, если что-нибудь произойдет, – сказала Инга, – со мной… или с вами.

– Ты в третий раз спрашиваешь меня об этом, – Квэп поднял на нее тяжелый взгляд. Но Инга делала вид, будто озабочена состоянием своего маникюра.

Через десять минут, элегантная и спокойная, она не спеша шла к гостинице, где Комитет содействия возвращающимся на родину снял для нее комнату. Под мышкой у Инги была зажата коробка Главпарфюмера. Неподалеку от памятника Ленину она вдруг передумала и пошла обратно. Миновала два квартала, свернула на Дзирнаву. Именно там, в маленькой шляпной мастерской, ей понадобилось взять свой заказ. После того она продолжала путь легкой походкой человека, испытывающего облегчение. Инга была уверена в том, что ей хорошо, что вокруг все хорошо и всем хорошо, что в общем жизнь хороша. В самом деле, разве Инга не приехала сюда для того, чтобы наслаждаться жизнью, для того, чтобы стать полноправной гражданкой своей страны, страны своих отцов? Так о чем же ей печалиться? Над чем ломать голову? Она даже зайдет в кондитерский магазин и купит себе немножко настоящего шоколада. Говорят, будто курильщики не любят сладкого? Может быть. Но нет правил без исключения. Инга Селга любит папиросы и любит шоколад. И еще она очень любит Карлиса Силса. Карлис Силс тоже любит шоколад. Шоколад и Ингу Селга.

Открытие, сделанное Силсом, заставило его метаться так, как он не метался еще никогда. Голова разрывалась от мыслей, одна страшнее другой. Если бы тут не была замешана Инга, он без колебаний поспешил бы к Грачику со всей быстротой, на какую способен. Он сделал бы все, чтобы ловушка захлопнулась над головою Квэпа. Но Инга, Инга!.. Как это могло случиться?.. Неужели она приехала для встречи с Квэпом? Неужели она продолжает работать на них?.. Бывали минуты, когда Силс даже жалел, что проследил свидание Инги с Квэпом. Он жалел, что знает теперь то, о чем страшно думать, из чего нет выхода!

Он решил ехать в Ригу искать Ингу. Раз он узнал место ее свидания с Квэпом, то вполне вероятно, что увидит ее там еще раз. Если понадобится, он просидит в Верманском парке целый день, два дня, неделю, но дождется ее и увезет сюда. Ей нечего бояться, даже если те держат ее в руках самыми страшными угрозами. Ведь угрожали же ему, а он жив, здоров и работает как ни в чем не бывало!.. Да, да, он должен немедленно увидеть Ингу! Как это он мог, увидев ее с Квэпом, не проследить, куда тот пойдет, не схватить его на улице, не прибегнуть к помощи милиции? Ах, как все отвратительно, как глупо! Растерялся! Разве его не учили годами, как нужно вести себя в трудных положениях. А тут не было даже ничего трудного, схватить Квэпа.

Куда же теперь идти? Неужели он действительно приехал в Ригу для того, чтобы сидеть на скамейке Верманского парка? А если вместо Инги придет Квэп? А если они не появятся вовсе? Или придут вместе? Ведь тогда арест Квэпа будет и арестом Инги… При этой мысли Силс остановился посреди мостовой и, если бы не гудок троллейбуса, сворачивавшего с Бульвара Райниса к рынку, может быть, простоял бы здесь вечно. Силс отскочил из-под самого носа вагона и зашагал вдоль бульвара. Он шел, не замечая прохожих, машин, домов. На углу улицы Ленина остановился и недоуменно огляделся. Словно не понимал, зачем он здесь. Да, впрочем, он сюда и не шел – ноги сами несли его. Оставалось теперь пересечь Бривибас, потом Волдемара и – он у цели… Цель?.. Значит, все-таки его цель – арест Инги? Ведь на место свидания она может прийти только для того, чтобы встретить Квэпа. А раз так… Ноги сами перенесли Силса через площадь. Путь пересекла длинная тень колонны Свободы. Силс поглядел на ее гранитную иглу и перевел взгляд на правую сторону бульвара. Там был хорошо знакомый дом прокуратуры. Силс стоял и смотрел на него. Это продолжалось долго. Бесконечно долго. Может быть, даже несколько минут. Не осталось сомнений: ему необходимо видеть следователя!

Беседа не была длинной. Грачик понимал Силса с полуслова.

– Вы мне верите? – спросил он.

– Именно.

– Я сделаю все, чтобы Инга вернулась к вам.

Однако на Силса эти слова вовсе не подействовали успокаивающе. Ему показалось, что уверенный тон Грачика свидетельствовал о том, что тот точно знает, где Инга. Может быть… Инга арестована?!

– Где она? – умоляюще спросил Силс.

– Вы хотите знать больше, чем я могу сказать. Поезжайте домой и ждите от меня известий, – решительно ответил Грачик.

Силс послушно поднялся, забыв попрощаться, медленно, как очень усталый человек, побрел прочь.