Текст книги "Ученик чародея"

Совесть Силса

Рабочие комбината встретили возвращение Силса более чем сдержанно. Он понимал: иначе не могло и быть. Начать с того, что с его бегством в Эстонию совпала крупная авария и не где-нибудь, а именно на сетке. Совпадение было случайностью, но оно плохо выглядело. Силс не обиделся, когда вместо прежней работы в цехе ему дали работу рядового электромонтера. Грачик, наблюдавший за жизнью Силса, видел, как нелегко ему в атмосфере отчуждения, и ясно представлял себе, как осложнится еще положение, когда в С. появится Инга. Из-за Силса ей придется испытать на себе все неприятности изолированности, которых в свое время не испытали сами Силс и Круминьш. Это не будет на пользу движению, одной из первых ласточек которого явилась Инга. Тень его проступка падет на Ингу, и сердце ее вместо того, чтобы раскрыться, может застыть. То, что Грачик находил Силсу десяток извинений, не облегчало положения, удар оставался ударом. Его нужно было поправлять. Таково было укорененное в Грачике Кручининым понимание воспитательных и политических задач его службы: ведомственные шоры не закрывали Грачику широких горизонтов жизни. За время общения с Кручининым Грачику пришлось изучить большую порцию юридической литературы. Он прочел и много воспоминаний деятелей правосудия и адвокатуры двух столетий. Перед ним прошла галерея людей старых поколений с различными взглядами, разного воспитания, стоящих на разных ступенях социальной и иерархической лестницы. Но лишь у немногих он отметил то, что можно бы назвать служением идее. В прошлом личности вроде Кони были алмазами, затерянными в пучине болота, готового ползти в направлении наименьшего сопротивления и наибольших доходов. Грачик покривил бы душой, если бы в угоду формуле благополучия стал утверждать, будто и сейчас все обстояло как нельзя лучше, будто ряды его профессии пополнялись только героями с кристальными душами. Он лучше многих знал, сколько есть чиновников, равнодушных к тому, что делается за рамками «вверенной» им должности; сколько есть ведомственно патриотичных, но государственно ограниченных людей, для которых беда начинается только там, где происходит нарушение писаных параграфов. Грачик с отвращением слушал довольных собою и жизнью бюрократов, равнодушно глядевших на расточительство и формализм, если это прямо не запрещено предписаниями высших властей. Грачик удивлялся прокурорам, полагавшим будто их функции – взять за жабры нарушителя любых норм, но не их долг сигнализировать об ошибочности самих по себе норм. Равнодушие к зародышу безобразия, хотя бы этот зародыш содержался в самых «законных» положениях, было противно Грачику. Были люди, называвшие себя друзьями Грачика и советовавшие ему покончить с этой «опасной» точкой зрения. Они считали более правильным смотреть на жизнь с позиций параграфов. Оправданием такого рода советчикам служило железное правило: законы и циркуляры пишутся наверху. А «верх» не ошибается. И не дело внизу спорить с тем, что пришло с горы.

Закон не обязывал Грачика интересоваться судьбою подследственного или свидетеля после того, как тот вышел из его кабинета. Закон не вменял Грачику в долг воздействие на судьбу «перемещенных», раскрывшуюся перед ним на примере одного из них. И некоторые коллеги Грачика попросту улыбнулись бы химерической мечте изменить судьбу послевоенной эмиграции силами маленького работника органов расследования. Завет «толците, и отверзится вам» было неприлично переводить на советское правописание уже по одному тому, что этот завет был записан по-церковно-славянски. Поэтому он оставался за переплетом кодекса поведения. А Грачик именно решил толкать, пока не отворится. Начать приходилось со смехотворно малого, с одного из тысяч – с Силса.

– Опять твой Силс? – проворчал Кручинин, когда Грачик рассказал ему о своем намерении вплотную заняться судьбой Силса. – Опять вера в человека и прочее?..

Но скепсис Кручинина не смутил Грачика. Он знал, что вся эта суровость, насмешливость и недоверие – лишь форма испытания меры собственной убежденности Грачика в том, что он делал. Поэтому он с уверенностью сказал:

– Душевные качества Силса – один из элементов общественной функции, какая теперь на нем лежит. Люди на комбинате должны проявить максимум терпения, максимум мягкости и доверия…

– Ты неисправимо прекраснодушен, Грач, – Кручинин сокрушенно покачал головой. – Чего ты хочешь?.. Изо дня в день, устно и в печати, в литературе, в кино и в театре мы требуем от людей бдительности, мы вооружаем их против тех, кто держит камень за пазухой. А ты их разоружаешь: доверчивость – враг бдительности.

– Доверчивость не синоним доверия, джан.

– Доверие тому, кто его нарушил, – не слишком ли это? Я не верю твоему Силсу. Глядя на вещи без сантиментов, мы должны признать, что к нам засылались не лучшие из числа «перемещенных».

– Разве они виноваты в том, что стали тем, чем их сделали? – горячо возразил Грачик.

– Я их и не виню – только констатирую: их делали нашими врагами. А по теории почтеннейшего дона Базилио, если очень стараться, то кое-что всегда выходит, когда дело касается подлости. Таким образом, хотят они того или нет, выгодно нам это или нет, но те, кто падал к нам с неба при помощи иноземных парашютов, – не лучшая часть человечества, в том числе «перемещенного» человечества. А я не принадлежу к числу людей, воображающих, будто достаточно бросить благие семена в душу человеческую, как тотчас взойдут цветы благолепия. Дело не только, а может быть, и не столько в семенах, сколько в душе. В такой душе, как, скажем, душа Квэпа, не вырастет ничего пристойного, чем и сколько ее ни удобряй, ни обсеменяй.

– Силс – не Квэп! – сердито заявил Грачик.

– Но он его порождение. А ты нет, нет, да и глупеешь… Ну, ну, не обижайся, я не то хотел сказать. Просто: наивность, когда она не в шутку, тебе не к лицу.

– Вы предпочитаете цинизм? – исподлобья глядя на Кручинина, спросил Грачик. При этом его обезображенное лицо приобрело почти свирепое выражение. Кручинин еще не привык к этой новой внешности молодого друга, и всякий раз, когда слишком пристально смотрел на Грачика, ему начинало казаться, что тот прочтет в его глазах сострадание. А это меньше всего подходило бы к их отношениям. Поэтому Кручинин часто становился теперь сух там, где прежде этого не произошло бы. Быть может, поэтому чаще, чем в прошлом, его голос звучал насмешливо. Вот и сейчас он довольно жестко сказал:

– Я и не жду от тебя объяснения. Мне достаточно факта существования удивительной аномалии. Обычно чем больше удаление от предмета, тем он кажется меньше. Чем ближе к нему наш глаз, тем больше предмет. Из-за зайца можно не увидеть слона, из-за спичечной коробки – горизонта. А с человеком – наоборот. Чем мы от него дальше, тем он больше, а по мере приближения к нему, становится все меньше. Стоит сблизиться с ним так, что видишь каждую его черту, – и его величие редко сохраняет свою внушительность.

– Где мой славный, добрый, любящий людей Нил Платонович?!

– Не огорчайся, – добродушно заявил Кручинин. – Ежели того требует польза дела, готов несколько поступиться своим принципиальным недоверием. И хотя очень хорошо вижу твоего Силса, готов сделать вид, будто верю… даже ему.

– В этом деле очень многое будет зависеть от Инги Селга.

Кручинин неопределенно усмехнулся и несколько мгновений молча глядел на Грачика.

– А ты уверен в том, что эта особа… – Он не договорил.

Грачик боялся поверить тому, что могло скрываться за этой недоговоренностью:

– Вы на самом деле допускаете, что она?..

Ему тоже не нужно было договаривать, чтобы Кручинин его понял.

– Видишь ли, – подумав, ответил Кручинин. – Я не думаю, что те, там, – безнадежные дураки. Они подлецы, а подлость почти всегда порождает ошибки. Но только тот, кто самоупоенно не видит собственной глупости, не замечает или, вернее говоря, не хочет признать за врагом права на ум. Так легче свои ошибки и поражения выставлять не в качестве последствия собственной глупости, а как результат коварства и подлости врага. А подлость тоже ведь может быть умной. Хотя этот ум и негативен – он остается умом, а не глупостью… Когда мне говорят, что Инге Селга «удалось бежать»…

Не договорив, он сделал движение рукой, выражающее сомнение.

– Вывод, джан, вывод! – нетерпеливо потребовал Грачик.

– А ты сам не хочешь его сделать?

– Если она бежала, значит, они… ничего не имели против ее бегства? – словно через силу выговорил Грачик.

– И, может быть, даже имели кое-какие «за».

– Вы сами предостерегали меня от шпиономании, – вспылил Грачик.

– Шпиономания и критическое отношение к людям – не одно и то же, старина. Одно – признак болезни психики, второе – признак ее устойчивости.

Опять рука палача

Когда Грачик рассказал о происшествии с падением человека под колеса поезда между Цесисом и Ригой, точнее – на перегоне Арайши – Игрики, Кручинин с неподдельным удовольствием воскликнул:

– Преступник получил то, что ему причиталось. Палач казнил сам себя.

– Вы имеете в виду Квэпа? – спросил удивленный Грачик.

– А кого же еще? Или тебе мало двух паспортов на одного?

Грачик пытался и на этот раз уловить в голосе Кручинина иронию – ее не было. Неужели старый волк верит тому, что под колесами вагона оказался Квэп? Ведь такая важная примета Квэпа, указанная портным Йевиньшем, как татуировка на груди, отсутствовала у погибшего. Если бы даже татуировка и была искусно сведена преступником, то рентгеноскопия обнаружила бы ее следы в нижних слоях кожного покрова. А судить о том, имелся ли на его шее характерный шрам от пореза жестянкой, не было возможности: колеса поезда сделали свое дело – привели тело в состояние полной неузнаваемости.

– А где уверенность, что не существует средства избавлять агентов от старой татуировки, – спокойно возразил Кручинин. – Парадоксальный факт: те, кому не хочется иметь никаких примет, оказываются татуированными и подчас весьма фривольным образом. Понятно, что не одна голова поработала над тем, как бы от этих знаков избавиться. Они одинаково неудобны как шпионам, так и обыкновенным гангстерам. – Кручинин снисходительно похлопал Грачика по плечу.

Но от этого Грачику только вдвое больше захотелось доказать, что человек под поездом – не Квэп.

– Квэп блондин, светлый блондин, с усами соломенного цвета, а убитый – не блондин.

– У него светлые волосы, – сказал Кручинин, – посмотри протокол.

– Протокол составлен на месте, а потом когда волосы, как обычно у покойников, несколько отрасли, обнаружилось, что от корней пошли вовсе не светлые, а совсем темные волосы, – возразил Грачик, довольный тем, что может поймать Кручинина хоть на какой-нибудь неточности. – Убитый красился перекисью водорода.

– Вот как? – с неудовольствием сказал Кручинин. Он готов был поверить в правоту Грачика, но из педагогических соображений не хотел это показать. Нужно было выставить Грачику все возможные возражения, чтобы заставить его укрепить свои доводы. – Кто тебе сказал, что и Квэп не красил волосы? Или Йевиньш бывал вместе с ним у парикмахера?

– Не один же Йевиньш видел Квэпа-блондина.

– Правильно, Квэп едва ли выходил на плац, чтобы объявить о том, что он фальшивый блондин.

– А зачем Квэпу шатену становиться блондином? – недоумевал Грачик.

– Ты можешь дать ответ на вопрос: зачем тысячам женщин прекрасные темные волосы, данные природой, превращать в безобразную паклю при помощи той же перекиси? На подобные вопросы нет здравых ответов. Квэп хотел быть блондином. Вот и все. Твой довод с потемнением волос трупа у корней как доказательство того, что это не Квэп, – для меня не убедителен.

– Допустим… допустим… – неуверенно проговорил Грачик.

Кручинин, пользуясь его заминкой, беспощадно продолжал свое:

– И, наконец, Квэп был косолап. – И когда Грачик подтвердил его молчаливым кивком головы: – А у этого трупа судебно-медицинская экспертиза тоже обнаружила косолапость правой стопы, – заключил Кручинин.

– Косолапость правой стопы?.. – машинально повторил за ним Грачик… – да, да, конечно, косолапость правой стопы…

На этом закончился разговор: Грачик, казалось, сдался. Но при словах Кручинина о косолапости убитого человека на правую ногу, ему пришло на память, что левая нога пострадавшего была исковеркана колесами и врачи не могли установить, не страдал ли обладатель косолапостью на обе ноги? Возможная косолапость убитого на обе ноги стала навязчивой идеей Грачика. Он уже не видел впереди покоя, пока не узнает, была ли косолапость правой ноги удачным совпадением, которого, может быть, нарочно искал Квэп, или она вовсе и не была доказательством, так как убитый страдал общей косолапостью. Грачик принялся за исследование этого вопроса: разыскал обувь убитого и, не побрезговав надеть его ботинки, попробовал пройтись в них, разным манером выворачивая ноги. Он тщательно изучил, какого рода снашивание подметок и каблуков при этом происходит. Таким образом он установил, что характер износа у обоих ботинок убитого один и тот же вследствие косолапости на обе ноги. Это открытие разбивало доводы Кручинина. Но Грачик не решился говорить об этом открытии, прежде чем оно не было подтверждено экспертизой. Зато тогда-то он поспешил к Кручинину и с видом победителя предъявил ему протокол экспертов, не заикнувшись о том, что предварительно проделал всю работу сам. Кручинин как ни в чем не бывало сказал:

– Ну что же, они правильно сделали, что произвели такое исследование. Когда собрано все вместе: отсутствие татуировки, искусственная окраска волос, двойная косолапость, я, согласен: погиб не Квэп. Но тогда я спрашиваю: кто?

– Выясним и это, – уверенно ответил Грачик, делая вид, будто его не задевает равнодушие, с каким Кручинин принял то, что самому ему казалось важнейшим звеном в расследовании дела. – Погибший под поездом – не Строд и не Винд. Ни с одним из этих паспортов больше не скрывается преступник. Я вижу, как ему хотелось избавиться от этих имен, от самого себя! – Грачик со страстью выговорил последние слова. – А разве не вы твердили мне, что преступник, начинающий бояться своего собственного «я», может считать себя пойманным?

– А как обстоит дело с твоим вторым протеже – с Залинем? – ни с того ни с сего спросил Кручинин. – Ты выяснил, каким образом у него очутился пистолет?

– Пистолет был у него спрятан в саду в Цесисе. В прошлый раз, когда Залинь оттуда так поспешно бежал, он не успел его забрать и взял на этот раз.

– Чтобы совершить еще какую-нибудь гадость? – скептически проговорил Кручинин.

– Он говорит, что пистолет не был ему нужен, – с живостью отозвался Грачик. – «Жаль было бросить «хорошую штуку».

– И этой «хорошей штукой» он угрожал бы первому, кто стал бы ему поперек пути.

– Он уверяет, что собирался принести его мне или просто выкинуть по приезде в Ригу.

– Жаль бросить в Цесисе, но не жаль выкинуть в Риге. Логично! А что ты ему на это ответил?

– Попросил не болтать глупостей.

– Хоть один умный ответ!

– Да ведь не это же главное… – оправдываясь, ответил Грачик. – Важно, что, увидев убегающего Винда и погнавшись за ним с пистолетом, Залинь понимал, что ему не миновать ответственности. И все-таки…

– Герой?

– Он так и говорит: решил ответить по 182-й, но не упустить Винда.

– Ишь ты, и статью знает!.. А насчет «не упустить» странновато: молодой парень, а не угнался за этой дрянью Квэпом.

– У Квэпа был большой фор, – настойчиво защищал свое Грачик. – Нам обоим пришлось пробираться болотом, а Квэп бежал по сухому. И все-таки Мартын клянется, что не промахнулся. Если это так, то мы рано или поздно отыщем раненого. Лечебные учреждения Риги и все практикующие врачи предупреждены.

– А кто сказал, что Квэп явится в Ригу?

– Непременно явится! – убежденно мотнул головою Грачик. – Тут легче всего скрыться, а он вынужден искать теперь наиболее верные пути спасения. – И развивая линию своих размышлений: – Пуля пистолета, из которого стрелял Залинь, очень интересна: медная оболочка с усеченным конусом; оригинальный способ крепления к гильзе. Снимок с пули разослан всюду. Любой врач, который извлечет такую пулю из спины пациента, узнает ее. А как только мы ее получим, будет проще простого доказать, что она выпущена из пистолета Залиня. И сам пистолет тоже необычен, – оживленно продолжал Грачик, – характерная особенность: номер выбит на внутренней поверхности патронника – при выстреле на гильзе отпечатывается номер оружия. Каждая выстреленная гильза получает паспорт.

– Это, конечно, занятно, – согласился Кручинин, – но в спине Квэпа может сидеть только пуля, а не гильза. Значит, номер тут ни при чем. Но и впрямь интересный пистолет. – И нельзя было понять, действительно Кручинин заинтересован или смеется над Грачиком.

– Интересно это или нет, – начиная обижаться, отозвался Грачик, – а у меня в руках важнейшее обстоятельство: Строд – это Винд, Винд – это Квэп, Квэп – бывший палач, а бывший палач – убийца Круминьша. – Кручинин внимательно следил за лицом Грачика, пока тот говорил: да, его экзаменующемуся ученику достался трудный билет. Но Грачик тоже не принадлежал к ученикам, которые легко дают себя сбить: – Мы разыскали-таки дом, где жил Винд. В этом нам помогли сами жители. При обыске обнаружено кое-что ценное.

– Наверно, деньги?

– Да, да, и деньги в разной валюте. Немаловажное обстоятельство, работающее на меня: получить поддержку из-за рубежа ему больше не удастся, надо искать деньги здесь, у нас. Это куда сложнее. Но важнее другая находка: тонкая прочная веревка, такого же характера, как та, на которой был повешен Круминьш. Очень удобна для завязывания узлов.

– Может быть, и от одного куска? – в сомнении спросил Кручинин.

– О, нет, – поспешил ответить Грачик. – Куплена в самом Цесисе. Мы нашли лавку. Но дело не в этом, а в том, что на ней оказалась отлично вывязанная, заранее приготовленная удавка – возможно, та, которую Квэп-Винд собирался накинуть на шею погибшему… – Грачик сделал паузу, желая заинтересовать слушателя. – Узел на удавке завязан теми же руками, что на шее Круминьша и на пакете в колодце, – руками профессионального палача. Это – «узел Квэпа».

Дурно воспитанный ученик

По установившемуся между друзьями неписаному соглашению на время обеда все деловые разговоры прекращались.

– Процесс пищеварения достаточно труден для организма сам по себе, – говорил Кручинин, – чтобы не отягощать еще и мозг всякой премудростью. Во время еды и с часик после нее разговор должен идти о самых легких и приятных предметах. Совсем не глупо придумана музыка во время обеда. Только скудоумные ханжи могут считать ее буржуазной блажью.

А так как Кручинин очень любил жареную двинскую лососину, ел ее со смаком, не торопясь и запивая солодовым портером, то обед друзей обычно затягивался. Грачик с трудом выдерживал искус некасательства дел. Зато как только миновал положенный час послеобеденного молчания, он сразу принялся за продолжение прерванной беседы:

– Совершенно очевидно, – с уверенностью сказал он, – петля предназначалась, чтобы прикончить второе или, точнее говоря, третье «я» господина Квэпа. Он собирался довести до конца то, что не вышло с Залинем. Квэп видел спасение в том, чтобы дать нам доказательство своей смерти. Он считал, что в таком случае мы оставим его в покое и на деле Круминьша будет поставлена точка. Мало того – каково было бы отношение населения С. к советской службе расследования и безопасности?! «Не сумели докопаться до истины! Преступник ушел!» Вот что было бы заслуженной реакцией общественности на подобный финал дела!

– Ты прав, ты прав… – отвечал Кручинин, хотя у него был такой вид, будто он вовсе и не слушал Грачика, думая о чем-то своем.

А Грачик, не замечая этого, с увлечением продолжал:

– Квэп не успел симулировать еще одно самоубийство в петле. Его модус операнди – петля душителя – дает отличную улику против разбойника. Последовательность преступника…

Кручинин неожиданно поднял руку, повернутую ладонью к Грачику, словно хотел остановить его стремительное движение по опасному пути.

– Понимаешь ли… Грач… – проговорил он медленно, как если бы продолжал на ходу обдумывать слова. – Я сейчас пытался взвесить все «за» и «против» этой самой «петли Квэпа». Конечно, модус операнди – козырь: эдакий туз – душитель гитлеровской выучки. Своеобразно и интересно… Но не кажется ли тебе странным: применив этот способ к Круминьшу, Квэп повторяет его с Залинем и еще раз пробует применить теперь? По-моему, это по меньшей мере неосторожно, а?

– Вы делаете Квэпу слишком много чести, подозревая его в нарочитости.

– Ты угадал, Грач, – Кручинин с удовлетворением кивнул головой. – Это я и имел в виду: Квэп хочет водить нас за нос этой петлей. И, может быть, вовсе не он ее оставляет на следу.

– Повторяю: вы о нем слишком высокого мнения!

– Если ты прав – значит он окончательно утратил способность рассчитывать свои действия. Просто стыдно, что мы с ним столько времени возимся!

– Не «мы», а я, – возразил Грачик. – Один я виноват в этой затяжке.

– Пойми, – настаивал Кручинин. – Залинь утащил веревку из-под матраца. Заметил это Квэп или нет? Если заметил и все же прибег к петле, – он идиот!

– Животное, а не идиот!

– Не оскорбляй животных, Грач!.. Я думаю, что Квэп не заметил исчезновения веревки. Такое невнимание – это уже где-то у последней черты, через которую ему остается перешагнуть, чтобы попасться.

– А что я вам говорил?! – радостно воскликнул Грачик. – Что я вам говорил: он у нас в руках!

– У нас или у тебя? – с улыбкой спросил Кручинин, подойдя вплотную к Грачику и глядя ему в глаза. Молодой человек прочел во взгляде друга столько тепла и неподдельной отеческой радости его успеху, что не нашелся, что сказать, только в смущении опустил голову, чтобы не выдать овладевавшего им торжества.

– Сим победиши?.. – раздельно спросил Кручинин. – Не очень для меня лестно: дать себя победить куском веревки подлого душителя. Но я не в претензии… Теперь поскорее узнай, кто попал под поезд.

– Это уже не имеет прямого отношения к делу Круминьша, – ответил Грачик, все еще охваченный радостью от поощрения друга, всегда такого скупого на похвалы.

При виде этой самоуверенности Кручинин нахмурился:

– Разве ты не сказал мне только что, будто Квэп у тебя в руках? Вот-вот и ты его возьмешь.

– Сказал и повторяю.

– И взяв, не сможешь предъявить ему имени его третьей жертвы.

– Почему третьей? – удивился Грачик. – Круминьш – раз; этот под поездом – два…

– Ты забыл Ванду Твардовскую. Разве не ради ее дела ты приехал сюда?

– Мне так не хотелось отвлекаться… – виновато ответил Грачик, опуская голову, и отвел глаза в сторону.

– Чем больше притоков впадает в реку, тем она многоводней. Чем больше доказательств в руках следователя, тем убедительней обвинение. А каждое доказательство, каждая улика, и, тем более, каждая жертва, должны иметь имя. И только тогда, когда ты поймешь все до конца, сможешь сказать, что первостепенно, а что второстепенно. Что же касается жертв, на которых поднялись руки преступника, то их жизнь всегда должна стоять перед тобой, как нечто, первостепеннее чего уже ничего и на свете нет.

К удовольствию Грачика, ему не пришлось тратить много времени и сил для расследования случая на железной дороге. Дело обошлось без него – милиция города Цесиса прислала в Ригу вполне законченное дознание. По-видимому, Квэп действительно растерялся и начинал утрачивать способность к заметанию следов. Это было закономерно: он, как зверь, метался в суживающемся круге облавы и совершал ошибочные ходы, которые должны были привести его под выстрел охотника.

Вкратце ход дела был таков: начиналось оно в Тарту, в Эстонии. В одно из отделений тартуской милиции явилась некая Мария Солль с просьбой отыскать ее исчезнувшего брата Густава, немолодого уже человека, страдающего слабоумием. Его болезнь была зарегистрирована в психиатрической клинике тартуского университета: гебефреническая форма шизофрении. По свидетельству Марии Солль, Густав был подобен ребенку, с которым подчас можно было делать что угодно, но обладал вполне нормальным физическим развитием и даже привлекательностью. Он был послушной игрушкой в руках женщин. Мария привыкла к тому, что он почти никогда не бывал один, несмотря на то, что ни одна из его знакомых не могла извлечь из него и десятка сколько-нибудь связных фраз. Быть может, именно поэтому – по мере раскрытия его душевной неполноценности – и происходила столь частая смена привязанностей. Но с некоторого времени Мария, на иждивении которой находился Густав, стала замечать, что у него появляются кое-какие вещи, которые он не мог приобрести за свой счет. Сначала Мария заподозрила, что Густав заглядывает в ее кошелек. Но это подозрение отпало, и вскоре она открыла источник его доходов: Густава снабжала деньгами какая-то женщина. Марии удалось найти эту женщину, и она решительно попросила не давать Густаву денег. По акценту собеседницы Мария поняла, что имеет дело с латышкой. Она очень не понравилась Марии – блондинка среднего роста, скорее худая, нежели полная, она имела очень нездоровый, потрепанный вид. Она говорила с Марией, не выпуская изо рта сигарету. Когда догорала одна, она сразу закуривала следующую. К тому же от нее довольно сильно пахло вином.

Прошло немного времени, и Густав исчез. Мария обратилась в милицию. Поиски оказались тщетными; а через некоторое время Мария получила от Густава открытку: он сообщал, что нашел легкую работу, «скоро станет богат и известен на всю страну». На марке стоял штемпель «Цесис».

Исследование архива цесисского телеграфа дало в руки дознания нить: со временем исчезновения Густава Солль из Тарту совпала телеграмма до востребования в Цесис на имя Альберта Винда, гласившая: «Завтра приеду вместе Соллем». Становилось очевидным, что Солль был отвезен к Винду. Изучение материала привело Грачика к выводу, что по поручению Квэпа его сообщница нашла в Тарту Солля, который, будучи убит, мог сойти за Винда. После приезда Солля в Цесис Квэпу оставалось завершить маскарад, который однажды уже был проделан с Залинем. На этот раз объект был выбран прекрасно: податливость подобного ребенку Солля обеспечивала любой вариант убийства. Еще одна деталь: Солля завербовала латышка – блондинка среднего роста; много курила, и от нее всегда пахло вином. Грачик почти не сомневался: речь шла о Линде Твардовской, хотя доказательств этому у него и не было. Рассказывая обо всем этом Кручинину, Грачик сконфуженно улыбнулся:

– Воображаю, как она издевалась в душе надо мной – простофилей, дважды являвшимся к ней в дом и дважды выпустившим из рук ее и важный след преступника! Ведь второй-то раз я упустил не только ее, а и самого Квэпа… Помните окурок, взятый мною на мызе? – С этими словами Грачик вынул из шкафа кусок порядком подсохшего туалетного мыла. Кручинин с привычной осторожностью взял его и повертел в руках.

– Ну-с, мыло, дрянное мыло, так называемое земляничное мыло, старое мыло… – меланхолически ворчал Кручинин. – Какой-то дикарь пытался им позавтракать…

– Вот именно, – обрадовано отозвался Грачик, – кто-то его надкусил.

– Фу, гадость! – и Кручинин брезгливо отложил мыло. Даже сделал пальцами такое движение, словно отряхивал с них грязь.

– Напротив, прелесть! – возразил Грачик. – Мыло взяли при обыске в «доме Винда». Какие молодцы цесисские товарищи. Ведь мыло-то надкушено тем же, кто курил на мызе.

– Ого! – лаконически воскликнул Кручинин, и Грачик уловил в его глазах редкий огонек удовольствия, граничащего с восторгом. – Давай-ка сюда всю эту пакость.

Кручинин любил сам удостовериться в такого рода вещах. Он с интересом прочел заключение эксперта и в лупу осмотрел окурок и мыло.

– А ну-ка! – воскликнул он, оживляясь, как ищейка, напавшая на потерянный было след. – Ну-ка, ну-ка, давай сюда то вервие, что было найдено у Винда.

На минуту Грачик опешил, но тут же поняв все, крикнул в полном восторге:

– Вот уж поистине, джан, кто идиот, так это я! Гадал, гадал: зачем он его откусывал? Как можно было не догадаться об этом, имея дело с палачом, да еще с «автором» патентованного узла для повешения.

Грачик вынул из шкафа вещественных доказательств веревку, найденную под тюфяком Винда-Квэпа в Цесисе, и Кручинин с жадностью поднес ее к носу. При этом лицо его выражало такое удовольствие, словно он нюхал букет цветов. Еще раз втянув воздух, передал веревку Грачику:

– Милый мой, благодари наших парфюмеров: этот мерзейший запах держится сто лет.

Теперь и Грачик мог убедиться: веревка издавала ядовитый запах мыла, именуемого в парфюмерной промышленности земляничным!

– Спасибо цесисским товарищам! – с удовлетворением сказал Кручинин. – Кстати, ты поблагодарил их за помощь? – И укоризненно покачал головой при виде смущенной физиономии Грачика. – Что за странные манеры у вас, у нынешней молодежи. Ведь если бы не цесисцы, ты никогда не получил бы в руки таких вещественных доказательств, как это вервие и мыло. Наконец, ты не мог бы доказать уже сейчас, что окурок был в зубах Квэпа и что, следовательно, Квэп был на мызе у этой бабы… А ты?

– Mea culpa! – сконфуженно произнес Грачик любимое выражение Кручинина.

– Ты виноват перед товарищами из Цесиса и передо мной, – недовольно заявил Кручинин. – Если ученик дурно воспитан, значит, плох учитель.

Он еще раз укоризненно покачал головой и, погрозив пальцем окончательно смущенному Грачику, неожиданно наградил его крепким ударом по спине.