Текст книги "Ученик чародея"

Как всякая декларация высшего органа орденской администрации, сказанное было обязательно для Ланцанса. Ему оставалось только помнить указания пап, определяющие смысл политической деятельности на период борьбы с социализмом и коммунизмом. Он помнил энциклику Пия XI Divini Redemptoris: папское напутствие всем святым отцам, пускающимся в плавание по морю социальной борьбы. Ее наставления утверждала энциклика Quadrogesimo anno: «Случается наблюдать, что неуместно и весьма ошибочно применяются слова апостола Павла “кто не хочет трудиться, тот и не ешь”. На самом деле послание апостола направлено против тех, кто воздерживается от работы, когда мог бы и должен был бы работать, и увещевает бодро использовать время и силы, не обременяя других, когда мы сами о себе можем позаботиться. Но это изречение апостола вовсе не учит, будто труд является единственным основанием для получения пищи и доходов… Ошибаются те, кто признает справедливость принципа, что труд… должен оплачиваться соответственно тому, сколько стоят произведенные им продукты, и что поэтому лицо, ссужающее свой труд, имеет право требовать столько, сколько получено в результате этого труда». Пий XI сделал этот вывод из положений Льва XIII, преподнесенного человечеству в энцикликах Graves de communi и Quod apostolici muneris: «Надлежит поощрять общества, которые под покровительством религии приучают своих членов довольствоваться своей судьбой, с достоинством выносить тяжкий труд и всегда вести тихую жизнь». Это повторяется в энциклике De rerum novarum: «Горе никогда не исчезнет с лица земли, ибо суровы и трудно переносимы последствия первородного греха, которые, хотят этого люди или не хотят, сопровождают их до могилы. Поэтому страдать и терпеть – удел человека». Обращаясь к поучениям ныне здравствующего наместника Петра, Ланцанс находил в сочинениях Пия XII «Мир на земле и сотрудничество классов», «Христианский синдикализм» и других: «Свидетельства всех времен показывают, что всегда существовали богатые и бедные и что это навсегда предусмотрено неизменными условиями человеческого существования».

Из поучений иерархов своей церкви Ланцанс, еще будучи молодым священником, сделал необходимые выводы. Как иезуит-ортодокс он выступил инициатором примирения «малых сил» с работодателями и хозяевами. Это он в своем первом латгальском приходе изобрел молитву: «Во время святой обедни, – безропотно повторяли за ним пригнанные из Литвы голодные батраки, – я буду молить Господа Бога, чтобы он покарал скоропостижной смертью в поле, в темном лесу, на трапезе или во сне тех, кто будет бастовать во время уборки урожая». В кратком, но выразительном молении айзсарги получали от Ланцанса прямое указание: лучше всего убить забастовщика ночью в лесу, отравить во время обеда или придушить во сне на сеновале! Это он, молодой священник-иезуит отец Язеп, приводил рабочих мыз к изобретенной им присяге: «Клянусь всемогущему Господу Богу моему, единому в Святой Троице, что буду работать честно, к союзу принадлежать не буду, и не буду бастовать, и по судам мне чтобы не ходить, и буду работать от зари и до заката солнца, в том присягаю и целую святой крест Спасителя моего Иисуса Христа».

То было давно, в наивные времена, когда отец Язеп думал, что все дело в непокорности батраков. С годами он сделал более смелые выводы в отношении тех, кто не признает утвержденных церковью истин. А так как первыми из них были коммунисты, то делался вывод о беспощадной борьбе с ними – носителями идеи сопротивления Риму.

Логикой и софизмами Ланцанс мог прийти к любому выводу в отношении Инги. Впрочем, это не помогало ему почувствовать свою жизнь более осмысленной и вселенную, заполненной чем-либо, кроме мистической болтовни о беспредметном. Он научился послушанию «подобно трупу» и в силу этого послушания готов был усеять путь к цели настоящими трупами. Но даже это не помогало ему почувствовать себя чем-либо иным, нежели настоящим трупом, – мертвым вместилищем мертвых истин. Если это было угодно Ордену, он готов был служить ему, но только потому, что ничего иного он уже не умел, не мог и не хотел хотеть.

Однако желания жили в нем – бурные, смрадные, как зловоние трупа. В минуты, когда он сознавал это, ему хотелось кричать. Но кричать он не смел. Тогда он шел и искал утешения иными средствами.

Шоколад епископа Ланцанса

Епископ Ланцанс втайне оценил преимущества штатского костюма перед духовным платьем. Правда, серый спортивный костюм сидел на нем неуклюже, как маскарадное одеяние, и никто не поверил бы в силу и ловкость покрытого им неуклюжего тела с сутулой спиной, жилистой шеей и с толстыми ногами в пестрых чулках любителей гольфа. В целом фигура производила карикатурное впечатление, но это не смущало Ланцанса. Он с удовольствием менял теперь сутану на пиджак. На взгляд Ланцанса пиджак обладал только одним существенным недостатком: по сравнению с сутаной на нем было ничтожно мало пуговиц, нечего было пересчитывать нервно бегающими пальцами. Да не хватало нараменника, чтобы прятать под него руки. Зато, совершая деловые поездки по стране, Ланцанс имел теперь возможность бывать даже в театрах. В штатском костюме не стыдно было заходить в книжные магазины и покупать книги, запрещенные папской цензурой. Пиджак и серая шляпа позволяли ему во время путешествий завтракать и обедать где угодно, не смущаясь никаким обществом. Поэтому его не обескуражило предложение Шилде встретиться «на нейтральной почве». За столиком в уединенной ложе кафе можно было поговорить без свидетелей.

Шилде не мог простить себе того, что не сумел помешать епископу отобрать лучших людей для Доротеенфройде – «обители десницы Господней». Ланцанс не дал маху – наиболее способные ученики оказались в его школе террористов на Тегернзее. Теперь, когда Шилде нужно было организовать антисоветскую операцию, приходилось клянчить исполнителей у Ланцанса. А план представлялся Шилде великолепным: во время предстоящего республиканского праздника песни, когда на новой рижской трибуне соберется хор из двенадцати тысяч участников – представителей всех районов Латвии, – произвести взрыв эстрады. Для этой операции не нужно много исполнителей: взрыв не должен быть большим. Подрыв устоев одних только трибун не будет замечен публикой. Трибуна рухнет, и в поднявшейся панике публика передавит сама себя. Трудно себе представить, чтобы такое дело не наделало шума на весь Советский Союз, не сняли бы с постов нынешних руководителей латвийского ЦК, Совета министров и КГБ, не началась бы перетряска всего аппарата республики, которая неизбежно затормозит ее развитие. С того момента, как эта идея пришла Шилде и оформилась в план, одобренный руководителями Центрального совета, Шилде ходил в приподнятом настроении. Руководителем и главным исполнителем диверсии будет находящийся в СССР Квэп. В помощь Квэпу дается хорошо законспирированный Силс. Надо переправить в Советский Союз и Ингу Селга. Получив в помощницы Ингу, Квэп будет держать в руках Силса.

Нужно решить с Ланцансом вопрос о посылке за кордон Инги Селга.

– Ваше преосвященство, – с необычной для него почтительностью говорил Шилде, рисуя выгоды задуманной им диверсии, – эта акция не имеет примеров в нашей деятельности. В практике террора она явится новым словом. Пустяковым взрывом мы уничтожим несколько тысяч человек. Половину чести мы отдадим церкви и лично вам, епископу Ланцансу.

– Но, мой дорогой Шилде, – столь же ласково ответил епископ, мысленно взвешивая все за и против предложения, – эта акция будет неизбежно разоблачена. Следственные органы непременно обнаружат, куда ведут нити. Они придут к нам.

– А что в этом плохого?! – с воодушевлением воскликнул Шилде. – Они покажут пальцем сюда, на этот клочок Западной Европы. И вот еще один репей в хвост голубю мира! Пусть-ка господа советские миротворцы попробуют пройти мимо того, что здесь, на земле этого государства, создаются заговоры, стоящие жизни тысячам их людей! Это же хорошая бутыль бензина в ворох взаимной неприязни Западной и Восточной Германии.

Ланцанс слушал, вытянув губы и звучно прихлебывая из чашечки горячий шоколад. Он любил этот напиток. Нигде не готовили его так хорошо, как тут в кафе «Старый король». Взбитые высокой шапкой сливки и ваниль придавали напитку особый аромат. Такого вкуса никогда не могли добиться его экономки – ни прежняя в Риге, ни нынешняя в Любеке. Смешно сказать: шоколад тот же, те же, вероятно, сливки, а вот поди – ничего общего с прелестью, дымящейся перед ним здесь уже в третьей чашечке, поданной кельнершей! Или имеет значение то, что у этой кельнерши такие очаровательные розовые пальчики с отточенными ноготками? Такие лукавые глазенки и с шиком приколотая к белокурым локонам корона из накрахмаленных кружев?.. Епископ искоса поглядывал на кельнершу, еще слаще причмокивая губами, в полуха слушая Шилде. Епископ давно уже понял, чего хочет этот хитрец, и приготовил свои возражения.

– Милый мой господин Шилде, – проговорил он, соблюдая все тот же тон ласковой благожелательности, – девы и молодые мужи, достойные стать перстами Господними в святом деле искоренения коммунистической скверны, представляют достояние церкви. Мы не можем ими швыряться. – Ланцанс состроил глубокомысленную гримасу: – На их обучение затрачены средства и… на главах их благословение святейшего отца.

– Надеюсь, – проговорил Шилде, подавляя усмешку, – что столь высокое благословение поможет девице Селга выполнить миссию, какую мы намерены на нее возложить. Оно поможет и нам сохранить в целости и сохранности этот живой инвентарь его святейшества. Вы только выиграете: мы берем на себя труд переправить Ингу в Советский Союз без хлопот для вас.

– А знаете что, дорогой Шилде, – оживился вдруг Ланцанс. – Может быть, мы с вами сами себе создаем лишние трудности: не кажется ли вам, что для натянутости между Востоком и Западом вовсе нет надобности лезть в Советы и затевать там невесть какие диверсии. Ведь достаточно было бы нескольких террористических актов в Федеральной республике и по ту сторону Эльбы, чтобы черная кошка была бы пущена между Западом и Востоком. Кое-кто, правда, болтает, будто прошли времена, когда головы правителей ценились выше мира народов, но мы думаем иначе.

Шилде отрицательно замотал головой. От возбуждения он даже привскочил на стуле:

– Упаси бог, епископ, когда-нибудь подать подобную мысль геленовцам. Они ухватятся за нее, и мы останемся в дураках. На кой черт будем вмешиваться мы, латыши, если дело пойдет внутри Германии – Восточной или Западной, – все равно? Наши шансы на субсидии именно в том, что мы – специалисты по России. Как только вы ограничите сферу деятельности Германией, – вы банкрот. Гелен сам не прочь получить деньжат из рук хозяев. Господь с вами, молчите и молчите!

Ланцанс, оживившись было от мысли, показавшейся ему удачной, увял.

– Видит Бог, как мне хочется вам помочь, но ведь мои люди – Божьи люди, – кисло проговорил он. – А переправа их в СССР сопряжена с опасностью для жизни…

Шилде грузно уселся в кресло не напротив Ланцанса, а рядом с ним и фамильярно обнял его за плечи.

– У нас большой опыт и много шансов на то, что ваш живой товар… то бишь инвентарь, будет цел. – Он так приблизил рот к большому уху епископа, что торчавшие из этого уха волосы защекотали ему губы. Шилде брезгливо отстранился и даже выпустил из объятий плечи Ланцанса.

Ланцанс отодвинул опустошенную третью чашку и, полузакрыв глаза, откинулся на спинку кресла. Ему доставляло удовольствие, что Шилде, обычно такой наглый и самоуверенный, упрашивает его. По-видимому, девица Селга нужна ему до зарезу. Коль скоро Шилде сам набил ей такую цену, надо содрать за нее подороже.

Кончилось тем, что девица Инга Селга – под кличкой «Изабелла», была уступлена под денежный залог, вносившийся епископу Ланцансу.

– И не какими-нибудь вестмарками, дорогой Шилде, а в долларах, – подчеркнул Ланцанс. – В долларах!

После этого несколько времени Ланцанс сидел в задумчивости. Он отогнул утолок шторки и поглядел на улицу. Мысли вертелись все вокруг того, сколько усилий нужно затратить, чтобы пропихнуть одного человека в страну, где когда-то он и его друзья были хозяевами! И какие опасности преследуют там его людей на каждом шагу!.. Стоит ли подвергать этим опасностям Ингу? Разве мало в его распоряжении других девиц?.. Почему Шилде так настойчиво требует именно Ингу? – Ланцанс подозрительно покосился: нет ли в глазах Шилде чего-нибудь… такого?.. Чего-нибудь, что говорило бы, что Шилде выпрашивает Ингу вовсе не для посылки за кордон, а для… Да, для того, чтобы оставить ее здесь, у себя?.. Если так, то у Шилде губа не дура! За счет Совета купить себе такую девчонку!.. Но тогда чем он сам хуже Шилде? Почему не оставить Ингу себе?..

Ланцанс сжал в кулаке газ шторы. Людям, не проведшим юности в семинарии иезуитов, не воспринявшим их учение, не впитавшим каждой порой тела и всеми фибрами души дисциплины Ордена, не постигшим силы его власти над «солдатами роты Иисусовой», – не понять того, что произошло в эти минуты с Ланцансом. Как поступил бы на его месте всякий другой, поняв, что он во власти Инги, что ее образ преследует его всюду, не дает ему покоя? Какие мысли, желания, решения родило бы это открытие? Едва ли нашлось бы много таких, кто пришел бы к решению, принятому Ланцансом: поняв, что власть Инги над ним зашла дальше похотливой забавы, сводящейся к созерцанию ее изображения, поняв, что прикосновение к живой Инге сделало бы его ее рабом, – он решил отдать ее Шилде! Оставалось только сделать это с наибольшей выгодой для себя.

Вероятно, так же вот, с именем искупителя на устах, освобождающим их совесть от угрызений, а их самих от ответственности перед законом людским, отцы-инквизиторы топили в каналах Венеции жертвы своей похоти. Ланцанс ничего не имел бы против того, чтобы, выполняя обязанности разведчицы, Инга навсегда исчезла с лица земли.

Отец Ланцанс не хочет шоколада

Ланцанс опустил оконную штору и, не глядя на Шилде, проговорил:

– Вы недооцениваете услугу, которую я вам оказываю. – Его голос едва приметно дрожал. Но Шилде ни за что не догадался бы об истинных причинах этого. – Говоря между нами, мы посылаем ее в пасть льва.

– Это известно мне не хуже вашего, – ответил Шилде. – «Особенную часть» советского кодекса я помню наизусть.

– Господь да поможет нашим питомцам! – пробормотал Ланцанс.

– Ну, знаете ли, – усмехнулся Шилде, – тут надежда на небеса плохая. Начиная со статьи 581 и до 5812 любую из них в отдельности, а при желании и все вместе можно предъявить таким, как мой Квэп. Я уже не говорю об указе 12 января – тут крышка и гвоздь… – проворчал Шилде. – Кстати говоря, советую вам в Доротеенфройде следить за тем, чтобы ваши люди не совали нос в этот Уголовный кодекс. Когда они узнают, что в случае провала не миновать расчета «по указу», это не способствует желанию совершать путешествие в Совдепию.

– Но мы же сами втолковываем «перемещенным», что самый факт возвращения туда любого из них не обещает ничего, кроме лагеря.

– Лагерь – это не смертная казнь. Есть еще надежда выжить. Когда она исчезает, вот и происходят такие случаи, как с Круминьшем. Я у себя в школах выдрал эту главу из советского кодекса и заменил листком собственного изготовления.

– Сложный вопрос… – Епископ в сомнении покачал головой. – Попробуйте дать им уверенность, что возвращение под сень коммунистических властей ничем не грозит, и наши люди устремятся туда толпами.

– Врать, дорогой епископ, нужно с умом, – глубокомысленно заявил Шилде. – Гитлер уверял, будто ложь становится тем правдоподобнее, чем она крупней.

– Святые слова святого человека.

– Еще немного, и вы посадите Адольфа рядом с Богом-Отцом.

– Мученическая кончина зачтется ему в Царствии Небесном.

– Значит, быть ему в раю? Ну, там мы с ним и встретимся. А теперь по рюмке кюммеля, епископ? – заключил Шилде. И, заметив испуганный взгляд, который епископ метнул вокруг себя, со смехом добавил: – Сегодня на вас такой костюм, что если кто и увидит рюмку в вашей руке, – не осудит.

– Святая церковь не возбраняет своим служителям вкушать сок плодов, созданных Всевышним. – Ланцанс состроил постную мину. – Но ничто возбуждающее плоть, ничто возбуждающее мысли не касалось, не касается и не коснется моих уст!

– А я все-таки дерну! – сказал Шилде и заказал две рюмки доппеля. – За свою и за плоть вашего преосвященства. Впрочем, можно и третью: за плоть Инги Селга. – Он подмигнул Ланцансу. – Вы уж не постоите за тем, чтобы приписать к залогу сотенку долларов и в мою пользу. Ей-ей девица стоит того.

Через два дня, как было условленно, Шилде пришел в кафе «Старый король» для передачи епископу залога за Ингу Селга (она же «Изабелла»). Епископ не пил шоколада. С растерянным видом он глядел по сторонам, и пальцы его пересчитывали пуговицы пиджака: сверху вниз, снизу вверх и снова сверху вниз. После витиеватого предисловия он путано рассказал Шилде о том, что мать Маргарита обнаружила приготовления к побегу Инги Селга. Нити вели за пределы «обители десницы Господней». Подготовкой побега руководила бывшая заключенная гитлеровского концлагеря и участница движения Сопротивления Эрна Клинт, сестра Вилмы Клинт, бывшей воспитанницы школы Центрального совета, а ныне уборщицы и судомойки в Доротеенфройде.

Ланцанса не так волновал сам заговор, поскольку он был обнаружен, как то, что Шилде может теперь отказаться от Инги Селга. Однако Шилде решил дело по-своему: то, что Инга замыслила бегство, доказывает ее способность к самостоятельным, смелым действиям. К тому же провинившийся агент – всегда удобнее чистюли, не чувствующего за собой никакого греха. Одним словом, Инга устраивает Шилде в качестве агента. Но он не покажет этого епископу и собьет цену на девицу.

– Ну а насчет Эрны Клинт, дорогой епископ, не беспокойтесь. Мы передадим ее дело господам из организации Гелена. – Шилде с удовольствием потер ладони, как делают люди, покончив с удачным делом. – А теперь, дорогой епископ, я закажу себе еще рюмочку доппеля. А вам, конечно, обычный шоколад?

– Знаете, дорогой Шилде, – опуская глаза, едва слышно ответил Ланцанс, – пожалуй, я выпью с вами. Уж очень она меня расстроила, эта девица!.. Одну рюмочку!

– Хоть десять, дорогой епископ, – весело заявил Шилде. – Хоть десять, если вы платите сами за себя!

Через час они вышли из кафе. Лицо Шилде было красно, и он с выражением удивления, точно впервые видел бульвар, людей, деревья, обводил все помутневшим взглядом. На руке его, уронив голову на грудь, висел Ланцанс. Епископ шаркал ногами, и с его оттопыренной нижней губы стекала слюна. Шилде поманил проезжавший таксомотор и принялся втискивать в него расслабленное тело епископа. Когда ему удалось усадить спутника, он взгромоздился на сидение сам и бросил шоферу:

– В Доротеенфройде!

– Куда? – с удивлением спросил шофер.

Шилде понял, что сказал глупость: отсюда до Висзее было по крайней мере 200 километров. С трудом ворочая языком, сказал:

– Хорошо бы, конечно, в Ригу, но это еще дальше… В общем, куда-нибудь… к девкам!

Ассоциации антиквара

Условимся, что того, кто уже известен читателю как бывший бригаденфюрер СС со шрамом от укуса на щеке, мы для удобства читателей так и будем называть «бригаденфюрером». Нет надобности загружать рассказ еще одним именем. Такое допущение тем более оправдано, что не только в кругу друзей и близких сослуживцев, но даже в некоторых случаях официальных сношений этого человека, по старой памяти, именовали бригаденфюрером. Очевидно, в его кругу полагали, что в существе положения мало что изменилось: может быть, не так уж далек день, когда к бывшим носителям фашистских прерогатив вернутся их звания и привилегии.

В описываемый день телефонный звонок застал бригаденфюрера в постели. Он потянулся и нехотя сунул ноги в туфли.

Полицейское управление сообщало, что у содержательницы пансиона, где жил русский по имени Кручинин, нашли картину, оставленную за ненадобностью, точнее, подаренную им хозяйке пансиона. Именно то обстоятельство, что картина без опасений брошена Кручининым, служит свидетельством тому, что в ней не содержится ничего особенного. Но все же, может быть, господин бригаденфюрер сам на нее взглянет. Может быть, она представляет какую-то художественную ценность. В таком случае она может пригодиться господину бригаденфюреру.

Через час бригаденфюрер сидел в полиции и с лупой в руке исследовал – сантиметр за сантиметром – коричневое лицо старухи, злобно глядевшей на него единственным уцелевшим глазом. А еще через час целая свора агентов шныряла по антикварным магазинам и лавкам старьевщиков, выясняя происхождение картины. Понадобился целый день, чтобы наткнуться на антиквара, который вспомнил, что когда-то он был у особы, продававшей кое-какие вещи, и на стене у нее видел это полотно.

– Это или подобное ему, – неуверенно сказал антиквар. – Но если бы я еще раз побывал в той квартире, то мог бы ответить с большей уверенностью. – Подумав, он добавил: – Я обладаю редкой способностью ассоциативного мышления.

Бригаденфюрера не интересовали вопросы ассоциативного мышления, которыми, как оказалось, занимался антиквар в свободное от торговли время. Бригаденфюрер посадил антиквара в автомобиль и отвез на улицу, где жила Марта Фризе. Антиквару было приказано побывать в ее квартире под предлогом, что он хотел бы кое-что приобрести.

Через какие-нибудь полчаса, что бригаденфюрер сидел в машине, антиквар появился из-за угла.

– Могу почтительнейше доложить вам, господин полицейрат, – сказал любитель ассоциативной теории, – мои ассоциации верны, но интересующей вас картины у госпожи Фризе больше нет.

– А была?

– Безусловно.

– Где она?

Антиквар недоуменно развел руками.

– Черта же стоят ваши ассоциации! – сердито воскликнул бригаденфюрер, но антиквар, переждав его гневную тираду (жителям было не привыкать к дурному воспитанию полицейских), – сказал с учтивым поклоном:

– Я ведь не имею чести принадлежать к составу полиции, господин полицейрат, и не могу быть настойчив.

– Зато мы будем настойчивы, – ответил бригаденфюрер.

Двое суток Марта мужественно держалась на допросах, которые вел бригаденфюрер. Она утверждала, будто не помнит, куда девалась интересующая полицию картина. Возможно, что этим бы дело и кончилось, если бы обыск, произведенный в комнате, где жил Кручинин, не дал в руки бригаденфюрера несколько номеров «Вестника». В одном из номеров газеты было обнаружено объявление «Марты». Сопоставив дату его появления с показанием хозяйки пансиона, занесшей в свой донос, что русский пришел домой с большим пакетом, обернутым в газеты; отметив то, что в комнате Кручинина был обнаружен лист из дамского журнала, которого не получал Кручинин, но который выписывала Марта Фризе; приняв во внимание, что шпагат, привязанный к колечкам на тыльной стороне «старухи», отрезан от мотка, найденного в кухонном столе фрау Фризе; принимая во внимание рапорты филеров, приставленных для наблюдения за Кручининым, о том, что он скрылся от них, дважды сменив такси именно в тот день и в те часы, когда вышел вечерний номер «Вестника» с объявлением Марты Фризе; проанализировав показания привратника дома, где жила Марта, и показания ее прислуги об образе жизни и симпатиях Марты и сопоставив все это, бригаденфюрер пришел к заключению, что полотно с изображением старухи было получено русским от Марты Фризе. А так как было бы вздором полагать, будто русский скупал драные полотна, чтобы тут же их раздаривать квартирным хозяйкам, то бригаденфюрер сделал столь основательный вывод: холст или рама картины содержали нечто, переданное чешкой русскому.

Что это было?

Если принять во внимание, что Марта была чешкой по происхождению, вдовой авиационного инженера и, следовательно, вращалась в кругу его коллег, следовательно, имела возможность шпионить среди людей, возобновивших работу в области военного самолетостроения, следовательно, могла пользоваться этими связями, чтобы выпытывать данные, составлявшие тайны самолетостроительных фирм; следовательно, овладевая такими тайнами, могла передавать их иностранным агентам; то, следовательно, таким агентом и являлся вышеупомянутый русский по имени Кручинин. Хотя сам этот русский и не был пойман с секретными документами в руках, но добытого данным расследованием материала вполне достаточно для возбуждения уголовного преследования против Марты Фризе. То, что изобличенная свидетелями и вещественными доказательствами Марта Фризе продолжает отрицать какое-либо касательство к военным тайнам и к шпионажу в пользу Советского Союза, значения не имело.

Возможность создать дело «О шпионаже Москвы» была выгодна всем инстанциям. «Скандал с разоблачениями» поднял бы акции разведывательной и диверсионной службы Гелена. Поэтому прежде всего было отдано распоряжение изготовить секретные документы, с которых шпионка Фризе якобы сделала микроснимки для передачи агенту Москвы Кручинину. Тут же должны были быть изготовлены и сами микроснимки, которые могли бы быть отобраны у Кручинина.