Текст книги "Ученик чародея"

Рокировка

Квэп продолжал отрицать решительно все. Даже то, что он Квэп! Но вопрос был ясен, и суд вернулся к прерванному допросу Линды Твардовской. И вот Линда описывает, как раньше, чем об этом попросил Квэп, она сама пришла к решению убить Ванду, чтобы устранить опасную свидетельницу возвращения Квэпа в СССР. Она дает подробную характеристику дочери как девушки, воспитанной школой в духе преданности Советской Отчизне, мечтающей о вступлении в комсомол. Линде был ясен выбор, который сделает Ванда между спокойствием матери с ее любовником и противостоящим этому спокойствию долгом юной патриотки. Линда рассказывает, как достала яд у старика, занимавшегося в давнее, ульманисовское, время истреблением крыс и насекомых.

– Можете вызвать его. Он… вероятно, жив, – сказала она.

– Что значит «вероятно, жив»? – спросил председательствующий. – Он собирался умереть?

– Н-нет… – в некотором замешательстве ответила Линда. – Я имела в виду, что он очень стар… И потом… я думала, что он… что он, может быть, отравился.

– Отравился или вы его отравили? – быстро спросил Крауш.

– Я?! – испуганно крикнула Твардовская.

– Да, вы!.. Чтобы избавиться еще от одного опасного свидетеля, снабдившего вас ядом для убийства.

Линда стояла в растерянности, с опущенной головой. Наконец проговорила так тихо, что Крауш едва расслышал ее слова:

– Он же умел обращаться с ядом.

– И знал, кому его продал!

– Просто… он знал, с чем имеет дело.

– С чем или с кем? – насмешливо бросил прокурор.

Линда подняла голову. Но эта попытка смотреть в лицо прокурору была недолгой: ее голова тут же снова упала на грудь.

– Значит, все дело в том, что вы пустили против него в ход его же собственный яд?! Цинизм привел к ошибке, а ошибка привела к тому, что опасный свидетель остался жив… И вот теперь вы решили использовать этого уцелевшего свидетеля в свою же пользу? – Острый подбородок Крауша выдвинулся столь угрожающе, что Линда съежилась и, казалось, потеряла охоту к дальнейшей откровенности. Но скоро оправилась и с удивительным хладнокровием стала описывать все подробности приготовлений к убийству дочери: как готовила для собирающейся в путь Ванды бутерброд с ветчиной. Да, она хорошо помнит: «именно с ветчиной». Как вскипятила чай, крепкий и сладкий, – такой, какой любила Ванда. Ведь «еще в последних классах школы девушка стала употреблять крепкий чай, занимаясь по ночам…»

– А почему по ночам? – не удержался от вопроса Крауш. – Разве вы не жили в таких условиях, что можно было заниматься днем?

– Дело не в условиях.

– А в чем?

Линда не очень охотно, как бы через силу выдавила:

– Днем она работала.

– Работала вне дома?

– Да…

– Это было ее капризом?

– Нет! – зло ответила Линда. – Она зарабатывала свой хлеб.

– Разве не вы содержали Ванду?

– Видите ли… – и потупилась.

– Кто содержал девушку?

– Видите ли…

– Кто содержал девушку?!

– Она… сама.

– Значит, днем она вынуждена была работать?

– Да.

– А ночью учиться?

– Да.

– А вы не работали?

– Видите ли…

– Вы работали?!

– Нет…

– Так на что же вы жили?

– Я?

– Да, да, именно вы?! – жестко проговорил Крауш.

Тут подал голос растерявшийся защитник:

– Полагаю, что вопрос не имеет отношения к делу!

– А я полагаю, что имеет, – отрезал Крауш. Он уже вкладывал в эту борьбу всего себя. – Имеет прямое отношение к делу.

Не погорячись прокурор, защитник, может быть, и не оценил бы важности этого вопроса для обвинения. Но тут он долго доказывал суду, что вопрос прокурора выходит за рамки дела.

– Итак, Твардовская, – переняв допрос от Крауша, сказал сам председательствующий, – вы собирались сказать суду, где вы брали средства на жизнь.

– Нет… не собиралась.

– Тем не менее, – настойчиво проговорил председатель, – вы должны это сказать.

Линда повела плечами.

– Меня… меня содержали.

– Кто вас содержал?

– Я имею право не отвечать? – Линда обернулась к защите. Адвокат смущенно посмотрел на судей. За него ответил председательствующий:

– Имеете право.

– Тогда я не отвечу.

– За вас отвечу я! – сказал Крауш, указывая на Квэпа. – Он содержал вас.

– Нет! – в испуге крикнула Линда. – Меня содержала дочь… Ванда!

В зале царила напряженная тишина. Крауш помолчал, прежде чем продолжать:

– Значит, дочь отдавала вам свой заработок?

– Не всегда… Она страдала навязчивой идеей… Хотела тратить деньги по-своему… Хотела стать врачом…

– Навязчивой идеей Ванды было желание стать врачом, – сразу подхватил Крауш. – Поистине вы имели основание считать это неприятной идеей: собственный советски настроенный врач в семье отравительницы – это опасно… Ну а какою же навязчивой идеей страдали вы, Твардовская? Вы сами… – Линда вскинула голову и с ненавистью оглядела прокурора. Она не отвечала. Но Крауш уже не ждал ее ответа. – Желание ценою жизни дочери покрыть преступную деятельность Квэпа – это вы не считаете навязчивой идеей? Ради безопасности Квэпа вы решили убить своего ребенка, – без пощады повторил Крауш, глядя, как все ниже и ниже опускается голова Линды.

– Я не собиралась убивать ребенка, – едва слышно, вялыми, плохо слушающимися губами прошептала Линда и вдруг закричала: – Я не убила ребенка… Ванда не была ребенком… Нет, нет, она уже не была ребенком…

– Ах, вот что! – Крауш запнулся… Он привык ко многому, но тут даже он не находил слов, чтобы сказать то последнее, что нужно было сказать. В его голосе звучало недоумение, когда он спросил: – Вы считали допустимым убить свою дочь потому, что она уже не была ребенком?..

Линда глядела на него так, словно не поняла его слов, и вдруг заговорила. Она выбрасывала слова быстро, на крике, погрузив пальцы в волосы и теребя их, словно желая вырвать:

– Вы не понимаете… Если бы я… не устранила ее, он убил бы меня… Я же знала: он хотел, чтобы она была… вместо меня… Понимаете? Чтобы… вместо меня она…

– Можете не договаривать, – прервал ее председатель.

– А я должна договорить, чтобы вы поняли: он убил бы меня, а потом все равно убил бы и ее. Ведь она не сумела бы спасти его. А я могла… могла помочь ему. Поймите же! – Линда умоляюще протянула руки к судьям.

Председатель быстро спросил ее:

– Что же все-таки руководило вами: желание спасти себя или его?

– Себя и его, – ответила она после минуты смущения.

– Себя, то есть вас, – с этими словами судья указал на Линду.

– Да, – жалобно проговорила она.

– И его? – неожиданно быстро спросил председатель, указывая на Квэпа.

– Конечно, – так же жалобно ответила Линда…

Только тут она поняла, что теперь Квэп опознан. Опознан ею самой. Линда уронила голову на руки и разрыдалась.

Шинель Будрайтиса и Ванда Твардовская

Наблюдая Квэпа в течение всего судебного заседания, Крауш решил, что сила сопротивления преступника иссякает и наступило время для нанесения ему последних ударов. Сидевший в публике Грачик понял, что начинается решительная атака прокурора, но его напугало то, что Крауш начал ее с эпизода исчезновения Будрайтиса. Грачик продолжал считать это слабым местом обвинения: нельзя доказать участие Квэпа в убийстве лейтенанта данными, имеющимися у следствия. Странно, что прокурор начал именно с этого ненадежного хода! Сомнения Грачика не замедлили подтвердиться: Квэп отрицал какую бы то ни было причастность к исчезновению и, тем более, убийству Будрайтиса. Он утверждал, что эта шинель милиционера куплена им на толкучке задолго до даты исчезновения лейтенанта. И Линда подтвердила, что видела эту шинель на Квэпе вскоре же после появления в Советском Союзе, то есть тоже задолго до исчезновения Будрайтиса.

По просьбе Крауша была приглашена последняя свидетельница – приехавшая из Литвы невеста Будрайтиса Мария Мацикас. Она рассказала суду, как перед отъездом в Латвию к ней пришел Будрайтис, как она собрала ему чемоданчик с продуктами, как пересмотрела его белье. Она хорошо помнила, что на Будрайтисе была шинель, но в последний момент, перед тем как сесть на мотоцикл, он снял ее и укрепил вместе с чемоданчиком на багажнике.

– Он сказал, – с грустью показывала Мацикас, – что на лесных тропках можно зацепиться полою за сук и порвать шинель, а то, чего доброго, еще и упасть.

– А вы могли бы опознать шинель Будрайтиса? – спросил Крауш к неудовольствию Грачика: как можно опознать обыкновенную, потрепанную шинель милиционера? Вопрос прокурора показался ему не только напрасным, но просто вредным – он послужит к ненужному торжеству Квэпа: стоя перед столом вещественных доказательств и глядя на шинель, Мария Мацикас недоуменно пожимает плечами.

– Вспомните хорошенько, – твердил Крауш потупившейся Марии, – нет ли на этой шинели чего-нибудь такого, что служило бы ее характерной приметой, было бы присуще ей одной?

Грачик искоса взглянул на Квэпа. Тот оторвал подбородок от барьера и, сдвинув брови, следил за лицом Марии. Насторожилась и Линда. Несколько сотен пар глаз слушателей, не говоря уже о взглядах судей, были устремлены на смущенную девушку. А она стояла, жалко сгорбившись, словно виноватая, и дрожащими пальцами перебирала полу шинели: вот сейчас она еще раз безнадежно пожмет плечами, и козырь, опрометчиво выданный прокурором, окажется в руках преступника. Мария подняла голову и посмотрела на судей:

– Когда он… Будрайтис… пришел ко мне, на его шинели была оторвана пуговица, – робко проговорила она. – Он вынул ее из кармана и дал мне. «Пришей, пожалуйста», – сказал он. Я хотела пришить, а в доме не было черной нитки. А он сказал: «Ничего, пришей какая есть». А я сказала: «Вот, только такая», – и показала ему шелковую, серую… нет, даже голубую. А он сказал: «Давай, пришивай, памятнее будет». И я пришила пуговицу голубой ниткой.

Она закрыла лицо платком и тихо заплакала. Едва дав ей успокоиться, Крауш сказал:

– Вы хорошо помните все это: и то, что нитка была именно голубая, шелковая, и то, что это была… – Он вдруг запнулся и спросил: – Какая это была пуговица?

– Самая нижняя, – сквозь слезы ответила Мария. Она отбросила полу шинели и, приподняв ее за пуговицу, показала суду: – Вот эта.

Голубая нитка ясно выделялась на черном сукне.

Квэп переглянулся с Линдой: удар прокурора попал точно в цель. Чувство гордости за Кручинина было так сильно, что Грачик даже не испытал ничего похожего на разочарование от того, что была опровергнута его уверенность в непричастности Будрайтиса к делу Круминьша – Квэпа. Крауш поднялся с своего места: выпяченный подбородок, наклон головы и брови, сведенные над холодными глазами, устремленными на скамью подсудимых, говорили о том, что сейчас прокурор нанесет удар.

– Я более не предъявляю Линде Твардовской обвинения по статье 136 Уголовного кодекса, – громко и раздельно произнес Крауш. – Если защита желает, она может присоединиться к моему ходатайству об освидетельствовании Линды Твардовской для определения степени ее вменяемости. Мне не верится, чтобы женщина в здравом уме и твердой памяти могла идти на то, что совершила, по ее словам, Линда Твардовская. – И, повысив голос, торжественно закончил: – Не может человек, живущий на советской земле, будь он трижды изверг и десять раз сообщник Квэпа, совершить то, что рассказала нам Твардовская! Это самооговор. Я не верю. Она больна. Советское правосудие обязано всемерно исследовать основательность всякого заявления, даже если оно является сознанием в совершенном преступлении.

– Неправда, я здорова! – на весь зал закричала Линда. – Я совершенно здорова!.. Спросите Квэпа: убил ли бы он меня, чтобы заставить Ванду стать его любовницей?.. Спросите его, убил ли бы он после того Ванду?.. Спросите его!.. Вы не хотите? – Она порывисто обернулась к скамье подсудимых: – Так я сама спрашиваю тебя, Арвид: ты сделал бы это?.. Говори же, сделал бы?

Это было так неожиданно и выкрикнуто в таком безумии отчаяния, с таким напором, что даже председательствующий не прервал Квэпа, когда он без вызова судьи поднялся со своего места и с неожиданной для него простотой и твердостью проговорил:

– Конечно.

Этот тон поразил весь зал, видевший Квэпа в течение судебного следствия расслабленным, плачущим, мечущимся.

– Конечно, сделал бы, – повторил он с уверенностью. – Таков был приказ Ланцанса и Шилде: не оставлять ни одного свидетеля. Кто бы они ни были, эти люди, с которыми я соприкоснусь, – убрать их!.. Так я уж попрошу вас, граждане судьи: и это обвинение предъявляйте епископу Язепу Ланцансу… При чем тут я? – он было опустился на скамью, но тут же снова поднялся: – Имею ходатайство… – Защитник подался было к подсудимому с очевидным намерением удержать его, но Квэп отстранил его: – Отложите рассмотрение дела, пока в суд не доставят главного обвиняемого – организатора и подстрекателя, члена Ордена иезуитов епископа Язепа Ланцанса.

Прежде чем судья ответил Квэпу, защитник обратился к суду:

– Гражданин председательствующий, граждане судьи, вы теперь ясно видите: подсудимый не находится в здравом уме. Защита ходатайствует об его вторичном освидетельствовании психиатрами.

– Мы не можем ждать, пока сюда приведут иезуита Ланцанса и всех других соучастников подсудимого Квэпа, – сказал председатель. – Но из этого не следует, что наш суд, суд советского народа не вынесет приговора и всем тем, кого еще нет здесь в зале. Мы хорошо понимаем роль квэпов и роль ланцансов. Никому не удастся избежать справедливого суда истории. Поэтому мы мысленно представляем себе рядом с Квэпом на скамье подсудимых и Язепа Ланцанса. Если это может утешить подсудимого – пусть знает: преступление Ланцанса раскрыто, квалифицировано судом, и суд вынесет ему свой приговор… Не менее суровый, нежели приговор самому Квэпу…

– Ну что же, – сказал Кручинин в этом месте рассказа Крауша и машинально пошарил возле себя в поисках папиросной коробки. – Председатель сказал верно. Но я позволю себе немного пофантазировать: на месте суда я обратился бы к высшим органам власти с ходатайством заменить Квэпу, а с того момента как попадет к нам в руки Ланцанс, и этому почтенному члену Общества Иисусова смертную казнь кое-чем иным: я посадил бы их порознь в камеры со стеклянной стенкой, чтобы они были хорошо видны, а доступ к ним открыл бы всем желающим. Пусть бы люди шли и смотрели: вот как выглядят враги народа, стремящегося к свободе, к миру, к дружбе с другими народами. Я бы только обязал каждого входящего: возле камер не произносить ни звука, не отвечать ни на один вопрос заключенных. Люди будут идти в войлочных туфлях и молчать. И никогда в тюрьме не будет слышно ни одного звука. Жизнь, которую заключенные должны видеть в широкие окна, будет сверкать светом свободы и радости, но будет совершенно беззвучна. Пусть бы это было для них стеклянной могилой до самых последних дней их существования…

И Кручинин принялся оживленно развивать свои мысли насчет системы наказаний вообще, и в Советском государстве в частности. Крауш слушал с интересом, хотя едва ли не каждый день в своей повседневной работе ему приходилось сталкиваться с проблемами жизни и смерти, свободы и неволи. Инструкции и циркуляры не освобождали от необходимости думать, и думать над самыми жгучими вопросами человеческого существования, отношений людей. Инструкции бывали умные и неумные, ясные и путаные. Поддайся Крауш успокоительному искушению поплыть в хорошо обставленном параграфами фарватере бюрократа, и инструкции делились бы только на удобные для исполнения или неудобные; подлежащие исполнению и такие, которые лучше незаметно обходить. И его жизнь стала бы спокойной и обеспеченной от неприятностей и потрясений, стоило только закрыться от жизни броней равнодушия… Спасительного равнодушия?.. Или губительного?.. Кажется, тут Краушу не в чем было себя упрекнуть, и все же, слушая Кручинина, он думал: «А что если его собственное, чистое и искреннее отношение к миссии прокурора – блюстителя советского правопорядка – стало слишком абстрагированным от живого человека, того главного, во имя кого он принял на себя самую эту миссию, во имя кого писались законы, работали органы порядка и безопасности. В самом начале, в давние времена, казавшиеся подчас доисторическими, человек был исходной, от которой начиналось все». Потом Крауш иногда ловил себя на том, что мало-помалу человека стали заслонять слова. В устных декларациях, пышных и неоспоримо правильных, в писаных параграфах, сухих и непреложно повелительных, формально правильные слова все больше отставали от развития правосознания советского человека. Сама жизнь выхолащивала смысл из параграфов, когда-то верных и нужных. С течением времени они становились анахронизмом. Оставалась буква, буква без души. А так как наши судьи вовсе не были гигантами юриспруденции и юрисдикции, то разрыв между формальным смыслом параграфа и подлинным смыслом жизни становился угрожающим.

По мере того как эти мысли приходили Краушу, он все менее внимательно слушал Кручинина. В конце концов поймал себя на том, что не слушает его вовсе… Спохватился и не очень впопад сказал:

– А уверен ли ты в том, что для тех двух, в их стеклянном заключении, будет подлинной казнью неучастие в жизни, в том шумном, светлом, что будет происходить за стенами тюрьмы?..

Кручинин не сразу уловил нить возражения, потому что давно перешел к другому. А когда понял, с удивлением посмотрел на прокурора. И, не подозревая того, что попадает в самое русло прокурорских размышлений, сказал:

– Извини, Ян, но мне кажется, что ты просто не задумывался над этим, если допускаешь, что в преступнике – кто бы он ни был и каков бы он ни был – может умереть тяга к жизни. Я не говорю, что Квэп и Ланцанс загорятся желанием созидать вместе с народом. Быть может, они так же, как сейчас, будут стремиться к разрушению, к тому, чтобы вредить, а не помогать. Но они будут стремиться вернуться к жизни, вернее, к тому, что в их понимании является жизнью. Сознание жизни умирает в человеке только вместе с ним самим. Стремление вырваться на свободу нельзя убить. Если человек не подлинный философ, могущий и в заточении отдаваться труду, – а Морозовых на свете не так-то много, – то он не может не хотеть вырваться из тюрьмы, должен этого хотеть. Таким образом, стеклянная тюрьма, из которой можно только видеть жизнь, но нельзя принять в ней участия, даже нельзя ее слышать, – не такая уж сладкая штука. А если добавить к этому ощущение того, что в любую минуту на тебя могут смотреть, как на живую иллюстрацию приговора, висящего в рамке на внешней стене камеры! Бр… Я не хотел бы очутиться в таком положении.

– Однако ты можешь быть жесток.

– Быть может, это и жестоко в отношении тех двух, но куда необходимее, чем казнить их и лишить остальных потенциальных врагов поучительного примера… К тому же гуманность кары измеряется и степенью ее полезности, то есть поучительностью для общества… Пожалуй, даже это главное. Однако, – спохватился Кручинин, – я так и не услышал от тебя: что было дальше?

– Ты не сочтешь меня самовлюбленным старикашкой, ежели я расскажу о том, что доставило мне наибольшее удовлетворение?.. И с живостью, столь необычной для него, Крауш рассказал, как нанес преступникам решительный удар. – Сознаюсь, я, может быть, несколько нарушил строгость процессуальных положений. Но ведь для пользы же дела, понимаешь?! Чтобы раскрыть истину, мне был совершенно необходим этот ход… – потирая руки от удовольствия проговорил Крауш. – Когда твой Грачьян добивался получить сюда отравленную молодую Твардовскую, эскулапы отвечали: «больна» да «больна». И тут «ученик чародея» допустил оплошность, которой не повторил твой покорный слуга: Грач удовлетворился этими ответами. А когда врачи заявили, что надежды на скорое выздоровление Ванды нет, он исключил ее из круга своего внимания.

– А ты?

– Хоть я и не чародей и даже не его ученик, а спросил, угрожает ли ее жизни перевозка в Ригу, и добился разрешения перевезти ее сюда. К сожалению, это несколько затянулось, но когда Ванду наконец привезли, я представил суду свидетеля бесспорно опровергающего самооговор Линды, – в зал въехали носилки с ее дочерью Вандой. Она не могла двигаться, хотя бы шевельнуть пальцем или поднять голову, но могла говорить. И вот через усилители весь зал услышал: в день рокового полета из Риги Линды не было дома; бутерброды девушка приготовила себе сама, а чай ей сварил и налил в термос… сожитель матери Арвид Квэп…

Рассказ Крауша захватил Кручинина.

– Ну, ну! – торопил он прокурора.

– Дальше?.. Обморок Линды.

– Неужели она была уверена в смерти дочери?

– А самое интересное то, что ты назвал бы найденной истиной: едва оправившись от обморока, Линда тут же, в зале суда, на коленях подползла к носилкам и, рыдая и смеясь от счастья, припала к ногам дочери…

Тут Крауш отвернулся, чтобы скрыть от Кручинина улыбку, осветившую его обычно сумрачное лицо. Кручинин подошел и крепко поцеловал его.

– До послезавтра, старина, – ласково проговорил он.

– Ладно, ладно, – с нарочитой суровостью, выпячивая подбородок, продолжал Крауш. – Отпразднуем твое шестидесятилетие. Чтобы послезавтра ты был на ногах. И уж навсегда, без всяких там жировиков…