Текст книги "Ученик чародея"

Часовня Святой Урсулы

Оживление на Птичьем рынке спадало. Хозяйки расходились по переулкам, нагруженные корзинами с овощами. Запах сельдерея и укропа волною следовал за каждой проходившей мимо Кручинина женщиной. Он устроился на одной из скамеек, расставленных позади фонтана, где любят устраиваться цветочницы. Отсюда были хорошо видны все подходы к часовне Святой Урсулы, стоящей в углу площади Птичьего рынка. Самому можно было оставаться вне поля зрения агентов, которые, может быть, наблюдали за дверью часовни. Окидывая взглядом все углы, – на площадь выходило несколько переулков, – и близлежащие подъезды, Кручинин старался по поведению прохожих определить, есть ли среди них агенты. Вокруг Кручинина, совершив свои покупки, между корзинами цветочниц расхаживали женщины. Эти корзины расцвечивались всеми красками, какие только создала природа в руках хитроумных садоводов. Осень не уничтожила их искусства: цветов было так много, груды их были так огромны и великолепны, что рынок походил на фантастический сад, усеянный яркими клумбами, – делом рук великого садовника, обезумевшего в неудержимой щедрости. Нет-нет из гущи цветов вырывались пчелы и начинали с сердитым гудением носиться над головой Кручинина. Вероятно, они прилетели сюда, опьяненные ароматом цветов, в чашечках которых собирали мед. Чайные, розовые, багровые почти до черноты и белые розы источали аромат, нежный, как детская сказка. Его перебивал острый до приторности запах гвоздики. Тут же Кручинин мысленно склонялся к разбросанным вокруг нежно-зеленым пучкам резеды, чтобы втянуть их робкий аромат, не способный пробиться сквозь испарения разноцветных султанов левкоя.

Чтобы сбросить овладевшую им сонливость, Кручинин прошелся между корзинами, выбирая место поближе к часовне. Усевшись на спину льва у входа в крытый рынок, он погрузил лицо в горсть набранных в ладони лепестков душистого горошка. Красные, розовые, фиолетовые, истекающие ароматом еще более нежным, нежели их окраска, они должны были скрыть любопытство, с которым Кручинин наблюдал за подходами к капелле. Там все еще не было ни одной подозрительной фигуры.

Эрна пришла именно с той стороны, откуда Кручинин и ожидал ее появление, – из полутемного малолюдного переулка Капуцинов. Всякий, кто захотел бы выследить ее, был бы ею замечен. Дойдя до угла, она приостановилась и подождала, глядя в только что оставленный переулок. Он был пуст. Тогда Эрна быстро пересекла площадь и вошла в тот цветочный ряд, где незадолго до того сидел Кручинин. Если бы он не ушел оттуда, она прошла бы рядом с ним, не могла бы его не заметить, передала бы ему все, что нужно, и, может быть, они бросили бы друг другу несколько слов. Теперь же она шла, отдаленная от него красно-бело-лиловым валом цветов и парусиновыми зонтами торговок, огромными, как церковные купола. Шла не спеша, разглядывая цветы; задержалась у одной из корзин и взяла маленький букетик… душистого горошка. Да, да, именно так: в ее руке были те же нежные лепестки, что наполняли его горсть! Неужели она помнит, что рассказывала ему у колючей проволоки лагеря «702», как однажды, будучи на работе в садике перед домом коменданта, увидела цветы – это был для нее праздник. Они распустились под самыми окнами дома, и она не смела к ним приблизиться. Это был душистый горошек. Его аромат, робкий, как лепет ребенка, не доходил до нее и все-таки это был праздник… Даже когда она рассказывала об этом, глубокая складка вокруг ее рта разгладилась, и в глазах появился теплый блеск… Десять лет такой жизни, какую вела она, не стерли из ее памяти подобную мелочь?.. И что это было: крошечная подробность из ее лагерной жизни или деталь ее первой встречи с Кручининым?..

Кручинину хотелось ее окликнуть, но его взгляд, обежав площадь, остановился на двух субъектах, вынырнувших из переулка Капуцинов. Следом за этими двумя, растерянно оглядываясь, выбежал третий. Наметанный глаз Кручинина определил в них ищеек, потерявших добычу. Эрна продолжала путь к часовне, не замечая агентов. Между тем один из них уже отыскал ее в толпе и устремился следом. Двое других остались на площади, по-видимому, для того, чтобы быть наготове, если Эрна ускользнет от первого преследователя. Кручинин пристально смотрел на нее, мысленно призывая оглянуться, хотя бы на миг бросить взгляд в его сторону.

Эрна не оборачивалась. Ее светло-рыжие волосы сияли в лучах заходящего солнца, едва прикрытые крошечной шапочкой. Кручинину чудилось, будто он видит светящуюся голубизну ее глаз, улыбку твердо очерченных губ, хотя ее лицо было скрыто букетиком душистого горошка. Кручинин еще только сумел обогнуть разделявший их вал цветов, когда Эрна уже достигла открытого пространства между рынком и часовней. И тут Эрна обронила свои цветы. Они смешались с ворохом истоптанных листьев и увядших стеблей, выброшенных торговками. Метельщики были уже совсем близко к тому месту, от которого Кручинин не отрывал теперь взгляда. Он успел отыскать букетик, прежде чем стальная щетка метельщика смешала его с кучею зеленого мусора, и сжал его в кулаке. Цветы превратились во влажный комок. Кручинин сунул этот комок в карман.

Между тем число агентов на площади стало больше. Приблизиться к Эрне или хотя бы выйти на площадь в таких условиях значило для Кручинина открыть себя. Сжимая кулаки от бессильной злобы, он остановился среди цветочниц. Эрна пересекла открытую часть площади и достигла ступеней капеллы. Кручинин видел, как несколько агентов одновременно с нею приблизились к паперти. Казалось невероятным, чтобы подпольщица такого опыта, как Эрна Клинт, могла упустить из поля зрения эту свору ищеек! И тут неожиданная мысль проникла в сознание Кручинина: Эрна видит агентов; она знает об их присутствии. Все происходящее – провокация, хорошо обдуманное вовлечение Кручинина в западню. Но эта мысль была столь же коротка, как и отвратительна. Нет и нет! Этого не могло быть! Что угодно, – только не такое оскорбление Эрны! И все-таки, как бы сильно ни было желание прийти на помощь Эрне, Кручинин не имел права лезть в расставленные сети. Оставалась надежда: увидев, что Кручинин не идет за нею, Эрна уйдет, минует ловушку.

Быстро взвесив все это, Кручинин остался на рыночной площади. Он видел, как Эрна не спеша поднялась по ступеням храма, видел, как она, словно нехотя, медленно оглянулась, прежде чем ее силуэт растворился во мраке часовни. Неужели она так и не обратила внимания на агентов? Только не желая их видеть, можно было не обнаружить слежки. «Что с ней?.. Что с ней?..» – билась в мозгу Кручинина недоуменная мысль. Трое агентов вошли в часовню следом за Эрной. Четверо остались по сторонам паперти. Их бесцеремонность могла объясняться одним: они были убеждены, что тот, кому предназначалась передача Эрны, – то есть Кручинин, – уже в часовне. Вероятно, по их мнению, им оставалось теперь только не выпустить его оттуда.

Кручинин приготовился ждать за своим укрытием из цветов. Однако прошло всего несколько минут, как в темном прямоугольнике дверей показались те трое агентов, что последовали за Эрной. Они торопились. Один из них, воровато оглядевшись, протянул стоявшим у лестницы сообщникам небольшой светлый портфель, в котором Кручинин узнал тот, что за несколько минут назад был под мышкой у Эрны. После этого все агенты поспешно разошлись в разные стороны и исчезли в боковых переулках…

Длинная тень старой башни магистрата пересекала площадь. Ни одной цветочницы не осталось на рынке. Торговцы складывали на тележки остатки нераспроданных овощей. Не подозревая о собственной удаче, неистово кудахтали куры, которым посчастливилось не попасть сегодня в суп; торговки безжалостно запихивали их в большие короба, от которых остро пахло птичьим пометом. Старая нищенка в третий раз подходила к Кручинину, по-видимому, заприметив его фигуру. Он счел разумным переменить позицию: место, где он стоял, было теперь совсем открыто, оседланный им лев горел на уходящем солнце, как отлитый из меди. Вот появились в разных концах автомобили-цистерны со щетками. Вода с шипением устремлялась на асфальт, сильной струей сгоняя зловонные следы торговли тем, что ест человек. Накинувшись на добычу, стаи воробьев уступали не прежде, чем на них обрушивались фонтаны воды. От воробьев не отставали голуби. Их степенность была ширмой неудержимой жадности. Автомобилю нужно было почти наехать на голубя, чтобы он нехотя перелетел на несколько метров дальше, выискивая лакомства в отбросах. Скрежет вращающихся стальных щеток не заглушал ни перебранки расходящихся торговок, ни воплей репродукторов, установленных над дверьми пивных и проявлявших теперь особенное усердие, завлекая обладателей дневной выручки. Десяток песен, из которых каждая в отдельности была предназначена ласкать слух, сливались в какофонию, наводившую ужас.

Кручинин отыскал крошечную записку среди смятых в комок цветов букетика, брошенного Эрной. Он попытался прочесть записку, но это оказалось невозможным: так мелко она была написана и к тому же зашифрована. Он засунул бумажку в карман, выбросив оттуда остатки цветов. Комок был скользкий, мокрый и как нельзя больше подходил теперь к той куче отбросов, которую намели посреди площади щетки автомобилей.

Хотя, судя по поспешности, с которой удалялись сыщики, наблюдение с Эрны было снято, осторожность все же требовала от Кручинина оставаться как можно менее заметным. Но ее долгое отсутствие вызвало беспокойство. Особенно если сопоставить это с тем, что полицейские унесли ее портфель.

В сгущающихся сумерках вход в часовню вырисовывался уже не в виде черного провала – огоньки свечей становились все ярче, хотя и не было видно происходящего внутри часовни. Убедившись в том, что выходящие на площадь проулки пусты и из них не выглядывают никакие подозрительные личности, Кручинин решил войти. «Третья скамья от алтаря, с левой стороны, под статуей Богоматери». Он твердо помнил это. Но даже если бы это место и не было определено с такой точностью, он без труда сразу нашел Эрну. Копна ее волос как костер горела в тонкой стреле света, падавшей сквозь витраж над боковым притвором. Кроме Эрны, тут не было никого, отсутствовал даже причетник, обычный блюститель благолепия в храме.

Кручинина поразила поза отчаяния, в какой сидела Эрна, уронив голову на пюпитр. Ее руки были вытянуты поверх доски, в странной окаменелости устремляясь вперед. По-видимому, она не слышала шагов Кручинина и не шевельнулась, когда он подошел. Положив руку ей на плечо, он почувствовал безжизненную податливость ее тела. Голова Эрны скользнула с пюпитра, руки упали, стукнувшись о скамью, подхваченное Кручининым тело безжизненно повисло у него на руках. Эрна была мертва.

Кручинин поднял ее и понес. Но сделав несколько шагов к выходу, остановился: не было ли то, что убийцы покинули ее тут, ловушкой для него? Оказаться запутанным в убийстве?! Здесь, в этой стране?!

Он бережно опустил тело на скамью. Копна рыжих локонов рассыпалась из-под упавшей шапочки, отражая в золотом дожде волос мерцание церковных свечей.

Спичка сломалась. Кручинин чиркнул вторую. От ее огонька сразу занялась папиросная бумага записки. Знала ли Эрна, что ее выследили? Понимала ли, что на основании этого последнего сообщения Кручинину придется действовать дальше одному и довести до конца дело, за которое она заплатит жизнью? Быть может, это было не чем иным, как игрою нервов, но Кручинину казалось, что в простом и ясном смысле строк он читает именно это: уверенность Эрны в том, что это – ее последнее дело. Не в первый раз на пятки ей наступали полицейские ищейки; не в первый раз она смотрела в глаза смерти. Так почему же на этот раз в строках ее записки нет уверенности в успехе, какой она прежде всегда заражала товарищей? Почему эта записка звучит так, словно Эрна знала, что это конец.

Завитки сгоревшей бумаги обожгли пальцы Кручинина. Он подул на пепел. Черные хлопья разлетелись. Одного дуновения оказалось достаточно, чтобы никто никогда не узнал того, что написала перед смертью Эрна Кручинину: ночь и час, когда состоится переброска через границу Инги Селга. В назначенный час той ночи стража на зональной границе должна принять Ингу. Помочь тому, чтобы девушке не помешали, сводилась теперь задача Кручинина.

Но, глядя на несколько черных хлопьев пепла, Кручинин думал не об этом задании, думал не об Инге. Его мысли были далеко в прошлом. Он видел себя у ворот концлагеря «702», где впервые встретил одетую в полосатую куртку женщину с торчащими, как у мальчишки, вихрами рыжих волос. Мысли Кручинина летели сквозь годы десятилетия – такого короткого, почти незамеченного и ставшего теперь таким безнадежно длинным, не имеющим конца… Мысли Кручинина пришли к темным сводам часовни Святой Урсулы: по дереву скамьи рассыпались рыжие волосы женщины, как золотой дождь, отражающие мерцание церковных свечей… Почему так устроена жизнь? Чтобы Инга Селга могла начать новую жизнь, должна была окончиться жизнь Эрны Клинт… Почему?

Письмо из Африки

Смерть Эрны избавляла Кручинина от необходимости оставаться в этой стране. Он покинул ее пределы и остался у границы, неподалеку от того места, где народно-демократические власти согласились пропустить беглянку во имя предоставления ей политического убежища.

А между тем дела заговорщиц в Доротеенфройде не ладились. Вилма чувствовала ответственность за судьбу Инги, превратившейся теперь в политическую фигуру. Но не только это обстоятельство заставляло Вилму волноваться: ее собственное физическое состояние делало все более трудными работы, которыми ее нагружала мать Маргарита – Вилма была беременна. А стоило матери Маргарите об этом узнать, и ребенок Круминьша наверняка сделался бы жертвой начальницы пансиона. Все помыслы Вилмы были теперь сосредоточены на том, чтобы его спасти. Ее навязчивой идеей стало, что он – ее и Эджина ребенок! – должен иметь родину, не должен стать человеком без отечества; не должен быть «перемещенным», не должен, не должен!.. Ночи напролет она металась по постели, боясь сказать правду даже Инге. Вилма хорошо усвоила правило конспирации, гласящее: чем меньше знает человек, тем легче ему на допросе, если он провалится.

Но то, что Вилме удавалось пока скрывать от свирепой и опытной надзирательницы, не укрылось от крестьянки Магды. Однажды ночью она склонилась к уху погруженной в тяжелую полудремоту Вилмы:

– Бедная сестра моя… – прошептала Магда, – я знаю…

Испуганная Вилма села в постели с широко раскрытыми от ужаса глазами. А Магда положила покрытую цыпками, шершавую руку на худую руку Вилмы и осторожно пожала ее. Это пожатие было так нежно, что Вилма почувствовала, как успокоение, подобно теплому току, проникает в каждую клетку ее тела. Она откинулась на подушку и заплакала. Магда гладила ее руки своими большими руками крестьянки, ставшими легкими, как крылья ласковой и нежной птицы. В тишине Вилма слушала шепот Магды:

– Все, все будет хорошо… У тебя будет ребенок… И он будет там, на родине.

– Что ты говоришь?! Разве можно отсюда бежать?.. За мною следят, каждое движение, каждый взгляд проверяют… Разве я могу бежать?.. – прошептала Вилма.

– Ты убежишь, – убежденно повторила Магда. – Ты убежишь… – Звучавшее в ее словах убеждение было так сильно, что Вилма закрыла глаза, ее рука ответила Магде пожатием, и она заснула спокойно, как не спала уже давно.

С этой ночи Магда – «тупая деревенщина» Магда – стала душою заговора для спасения Вилмы и ее ребенка. В одну из ночей она сказала Вилме:

– Завтра меня отправляют за покупками. Я сказала Маргаритке: «Давайте заставим Вилму попотеть – пускай носит за мною покупки». Если бы ты видела, как она обрадовалась: «Это будет хорошей пощечиной гордячке, – сказала она, – на виду у всех носить пакеты за тобой, деревенщиной!» Твердые желваки вздулись под скулами Магды, так крепко она стиснула зубы. Кажется, ее зубы даже скрипнули. – И завтра… – сказала она – ты убежишь.

На следующий день Вилма не находила себе места. Приближался час, назначенный для поездки в город, а Вилма все не получала распоряжения начальницы приготовиться к выходу. По-видимому, девушкам было не по силам состязаться в хитрости с Маргаритой: когда до отъезда оставались считанные минуты и Вилма была ни жива ни мертва от напряжения, начальница приказала собираться в дорогу совсем другой девушке. Бледная, с обессилевшими, словно ватными, ногами и руками Вилма стояла у окна и глядела, как привратник запирал калитку за Магдой и ее спутницей. И тут, когда Вилма глядела на сутулую спину крестьянки с выдающимися из-под ситца широкими лопатками, у нее шевельнулась мысль: не предала ли ее сама Магда? Может быть, уже завтра, нет, даже сегодня, сейчас войдет Маргарита и… Вилма едва нашла в себе силы, чтобы доплестись до кухни и опустилась на опрокинутое ведро, служившее сиденьем (мать Маргарита запретила давать Вилме табурет – на ведре сидеть холодней), в отведенном ей темном углу. Вилма снова, как всегда, чистила картошку. Картофелины казались ей сегодня особенно большими и скользкими, нож не держался в ее ослабевших руках.

А Магда вернулась из города такая радостная, словно побывала на празднике. Но она знала, что именно этого-то и нельзя показывать, если она хочет, чтобы ее и в следующий раз послали за покупками. Мать Маргарита должна думать, будто ничего, кроме огорчения, поручение девушке не доставило, и тогда ее непременно пошлют снова. Однако каждая черточка широкого лица крестьянки лучилась такой сияющей радостью, что скрыть это было выше ее сил. Оставалось только не попадаться на глаза начальнице. Вечером Вилма узнала о причине этой радости: Магде удалось забежать на почту и получить письмо «до востребования». Магда была неграмотна, но по картинке на марке, такой же, как на прежних письмах Яниса, она догадалась, что письмо из Африки.

– Янис пишет мне, когда приедет… – шептала Магда ночью, когда девушки уже лежали в постелях. Она обеими руками крепко держала конверт, не решаясь передать его Вилме, чтобы та прочла письмо, и в приливе чувств поцеловала марку, казавшуюся ей олицетворением самой Африки, наконец выпустившей из своих знойных объятий ее Яниса. – Ну, читай, – сказала она, откинувшись на подушку, и закрыла глаза: так ей было легче не пропустить ненароком словечко, прилетевшее к ней с края света от милого Яниса.

Но Вилма почему-то не спешила передать ей содержание письма. Она молча глядела на строчки, и ее пальцы, державшие листок, дрожали. Магда ждала, ждала и, наконец, открыла глаза.

– Ну, вот, – прошептала она, – а говорят, будто ты такая грамотная, что разбираешь всякий почерк… Я знаю, мой Янис не мастер писать. А там еще эта проклятая работа – руки-то от нее, наверно, дрожмя дрожат. Но ты постарайся, Вилма, пожалуйста, постарайся разобрать: я должна знать, когда он приедет.

Вилма с трудом удерживала слезы: письмо писал какой-то «сосед по койке». Теперь, когда Яниса не было в живых, он отыскал в вещах Яниса записную книжку с адресом Магды. Он писал, что на руднике произошла авария, – завалило шахту. Администрация не захотела расходовать средства на спасение заваленных – ведь они были всего только «перемещенными». У этих людей не было даже своего консула, который мог бы заставить компанию спасать заваленных… Одним словом, Яниса даже не пришлось хоронить, как и остальных сто двадцать шесть шахтеров, погребенных в глубокой шахте «Сосьетэ де Миньер Африкэн». «Сосед по койке» спрашивал, послать ли Магде вещи Яниса или продать их старьевщику и прислать ей деньги. Их наберется, наверно, с целый недельный заработок… Читая письмо, Вилма вспомнила день, когда до нее дошло известие о смерти Эджина… Письмо с африканской маркой выпало у нее из рук, она обняла придвинувшуюся к ней, уже понявшую, что случилось что-то дурное, Магду и заплакала, прижавшись к ее большой горячей груди. Вилма плакала так, словно в письме говорилось не об Янисе, а сообщалось о второй смерти Эджина… А кто же может сказать, сколько раз умирает любимый человек – десять, сто, тысячу раз?! Десять или сто тысяч раз разрывается сердце и возникает вопрос: не дурной ли это сон?.. Сто тысяч, миллион раз повторяют губы: «не может быть, не может этого быть!..»

Захлебываясь слезами, Вилма пересказывала Магде содержание письма, а глаза Магды становились все больше, рот приоткрылся. Вилма подумала, что сейчас Магда закричит, и в испуге зажала ей рот ладонью. Но та и не думала кричать. Она продолжала неподвижно сидеть в постели, все с такими же широко раскрытыми глазами и отвисшей челюстью. Потом отвела руки обнявшей ее Вилмы, и из груди ее вырвался глухой стон. Тогда она впилась зубами в подушку и стала раскачиваться большим телом из стороны в сторону, не выпуская подушки. Вилма сидела возле Магды и не решалась к ней прикоснуться, чтобы лаской утишить ее боль. Наутро Магда ушла вниз и заперлась в чулане. Она сидела там целый день, не отвечала даже на стук матери Маргариты, сидела так тихо, словно умерла.

Самым странным в этом происшествии, о причинах которого не знал никто, кроме Вилмы и Инги, было то, что мать Маргарита не применила к Магде репрессий, которые постигли бы на ее месте всякую другую ослушницу. А еще через день Магда принялась за работу. Только взгляд ее стал тяжелее прежнего. Тот, на кого она поднимала глаза, невольно нервно поводил плечами. При приближении матери Маргариты Магда опускала глаза и отвечала ей еще более односложно и тупо, чем обычно. И счастье матери Маргариты, что она не считала нужным заглянуть в глаза «деревенщине», как никогда не заглядывал в них Квэп. Иначе начальница пансиона прочла бы в них чувства, рожденные в душе ее любимицы еще одним неисполненным обещанием спасти Яниса из африканского ада. А кто знает, несмотря на жестокость и выдержку монашенки-палача Маргариты, удалось ли бы ей заснуть так спокойно, как она спала всегда? Быть может, и ей довелось бы провести хоть одну бессонную ночь, холодея от страха, какой она любила внушать другим?..