Текст книги "Ученик чародея"

Игра идет без поддавков

Первое, что Инга увидела, очнувшись, были большие часы на стене. Она глядела на них, силясь объять случившееся. Если бы взгляд ее, медленно передвигаясь, не дошел до застывших у другой стены вахмистров Народной полиции, она, может быть, долго еще не вспомнила последних слов Хеннеке: «Спасение в возвращении на родину». Инга машинально повторила пароль и запнулась. В глазах ее отразился испуг: Хеннеке не успел назвать ориентиры дома.

Шофер, доставивший сбитую Ингу в больницу, тотчас скрылся, по-видимому, опасаясь ответственности. Никто не мог указать места, где она была сбита. Аппарату Государственной безопасности, который уже несколько дней разыскивал притон геленовцев, предстояла нелегкая задача: найти дом, где остался Хеннеке с одним из людей Гелена и с плененной Вилмой. Оставались только ориентиры, какие могла восстановить сама Инга. Эти предметы распадались на три категории: определяющие путь, каким везли похищенных, указывающие местность, где расположен дом-тюрьма, и, наконец, указывающие сам этот дом.

Признаки дороги: заправка бензином неподалеку от города Цвикау; зарево домен у Карл-Марксштадта; выезд на автостраду вскоре после Карл-Марксштадта; ухаб в Бергхейде; после того несколько поворотов влево на небольшом расстоянии один от другого.

Признаки места, где держали похищенных: аэродром, куда самолет приходит в шесть утра и откуда улетает в шесть вечера; кирха с часами на таком расстоянии, что только-только слышен их бой; регулярные концерты, очевидно, в саду, где во вторник исполняли увертюры к «Тангейзеру» и «Летучему Голландцу» Вагнера; болото или пруд с лягушками.

Признаки дома: высокий забор вокруг сада; посреди сада клумба, засаженная красными цветами; флюгер на крыше, изображающий человечка с флагом в руке; в обстановке мезонина: железная кровать, маленький стол и стул со сломанной ножкой; посуда: сковорода с ручкой, держащейся на двух диагонально расположенных заклепках; тарелки с путаным синим вензелем и кружки с таким же вензелем; одна из них – с отбитой ручкой.

Итак, вопрос с дорогой был ясен до «Бергхейде». Раз больше выездов на асфальт не было, значит, машина не вышла за пределы Фюнстервальде. Первым признаком местности должен был послужить аэродром гражданской авиации, куда самолеты приходят в пределах 6 утра – 6 вечера. Однако такого аэродрома во всем районе не оказалось. Имелась одна запасная посадочная площадка, но она была заброшена, и самолеты гражданской авиации на ней не садились. Между тем Инга продолжала утверждать, что именно в шесть утра самолет шел на снижение, а в шесть вечера набирал высоту. На этом Инга настаивала. Пока пытались установить истину в этом пункте, статс-секретариат безопасности устанавливал, в каком общественном саду, расположенном в трапеции Бергхейде – Фюнстервальде – Доберлуг – Оппельхайн духовой оркестр исполнял во вторник прошлой недели увертюры Вагнера. Это должно было послужить первым ориентиром для поисков в более узких пределах. На поверку оказалось, что таких садов имеется три и во всех трех именно во вторник на прошлой неделе исполнялся Вагнер, в том числе его увертюры к «Тангейзеру» и к «Летучему Голландцу». Это объяснялось тем, что вторник был знаменательной музыкальной датой – годовщиной Вагнеровских концертов в Байрейте. Таким образом, и этот признак оказался непригодным для определения места.

Но если невозможно было установить, какой из концертов Вагнера был слышен Инге, то решили выяснить, откуда она слышала лягушечьи концерты большой силы. Два десятка мотоциклистов и велосипедистов рассыпались по району и вскоре отыскали болотце, расположенное к югу от Нехесдорфа. Если это было верно, то район поисков суживался уже до сравнительно небольшого треугольника Бергхейде – Нехесдорф – Дойч-Сорно. Инга вместе с чинами секретариата и в сопровождении Кручинина, получившего разрешение участвовать в поисках, несколько раз объехала вокруг болота, стараясь как можно точнее определить характер кваканья, как он ей слышался из заточения. Исследователи постепенно увеличивали диаметр кругов у озера и пришли к выводу, что дом с флюгером находится к северу от болота. Действительно, когда Инга углубилась в этот еще более сузившийся треугольник, приближаясь к Нехесдорфу, до нее донесся тот самый бой часов на кирхе, какой она слышала с мансарды. Правда, теперь удары часов были более четки, – их не заглушали стены дома, но это был тот же самый звон дребезжащего, словно треснувшего колокола.

Итак, нужно было вернуться на дорогу Бергхейде – Фюнстервальде и посмотреть, куда попадешь, если следовать четырьмя поворотами дороги влево. Проделывая это, работники Государственной безопасности переходили с дорог более высокого класса на более низкий. Они очутились на сельской немощеной дороге, идущей вдоль болота и поднимающейся дальше на соединение с дорогой Фюнстервальде – Эльстер-Верда. В нескольких десятках метров в сторону от этого проселка виднелось несколько домов, разбросанных на значительном удалении друг от друга. Три дома из пяти были окружены высокими заборами, но только на трубе одного из них виднелся флюгер, изображающий апостола Петра с огромным ключом в руке. Этого-то привратника рая Инга в спешке и приняла за человечка с флагом.

Посидев на опушке близлежащего леса, агенты убедились в том, что все звуковые ориентиры Инги совпадают с тем, что они слышат. Вызывал недоумение только самолет: никакого аэродрома поблизости не было. Однако проверка и этого обстоятельства в Берлине все разъяснила: почтовый самолет не производит тут посадки, но именно в шесть часов утра он снижается, приближаясь к Фюнстервальде. Там он сбрасывает мешок с почтой и на лету подбирает почту, идущую на юг. То же самое он проделывает вечером, забирая почту, предназначенную для севера.

Так сошлось все.

Офицер службы Государственной безопасности постучал в ворота высокого забора.

Ему ответило мертвое молчание.

Повторный стук, и – снова молчание.

Стук в третий раз. Тот же результат.

– Придется войти без хозяев, – сказал офицер.

Вскрытие ворот не заняло много времени. Инга едва не вскрикнула от радости, увидев круглую клумбу красных цветов. Сегодня они казались особенно яркими под лучами солнца. Высоко над головой ржаво скрипел апостол Петр, поводя из стороны в сторону своим огромным ключом. Дом не подавал признаков жизни. Мрачная картина возникла в уме Инги: захватив полуживую Вилму, Макс и его подручные скрылись. Слесарь приготовил отмычки, агенты сунули руки в карманы с пистолетами. Кручинин стоял рядом с Ингой, пощипывая бородку. Офицер отдал приказ. Дверь распахнулась, и, предшествуемые агентами, держащими оружие наготове, все вошли в дом. Тишину нарушали только их шаги. Инга опередила всех и вместе с Кручининым взбежала на второй этаж. При их появлении с матраца, лежащего в коридоре, приподнялся человек. Инга узнала в нем Хеннеке. Разглядев вошедших, он сделал попытку встать, но снова упал на матрац. Отстранив Ингу, к лежащему на полу подбежал офицер:

– Что с вами, Хеннеке?

– Небольшое недоразумение, начальник… – негромко ответил Хеннеке, силясь улыбнуться. – Тот… – он не смог договорить и лишь молчаливым кивком указал на комнату, где прежде содержали Ингу. Хеннеке перевалился на бок и глазам всех предстало кровавое пятно, растекшееся по матрацу. Не все получилось так, как задумали…

Вбежав в «свою» комнату, Инга увидела своего старшего тюремщика-немца. С руками в наручниках, с заткнутым тряпкой ртом, он лежал на кровати. Инга пересекла коридор и вбежала в комнату Вилмы, одновременно с Кручининым. Их встретил испуганный взгляд Вилмы. Кручинин на миг остановился; нет, не такими глазами смотрела на него Эрна, когда он впервые распахнул перед нею ворота лагеря «702»…

Вилму и Ингу увезли. Ворота заперли. На дорожках садика замели следы многочисленных ног. Дверь дома затворили, и все расселись по углам в ожидании приезда Макса. В доме царила тишина. Она снова полновластно и, казалось, навсегда вошла в дом – так тихо и неподвижно сидели люди. Прошли часы. Утренний самолет уже прожужжал над домом и сбросил свою почту. Сварливо скрипел апостол Петр, и надтреснутый колокол далекой кирхи отбивал часы. Кручинин с беспокойством поглядывал на офицера: уж не пронюхал ли Макс о засаде?.. Но офицер сидел, скрестив руки на груди и вытянув ноги. Можно было подумать, что он находится в концерте и слушает любимую музыку – так невыносимо спокойно было его лицо. Он, кажется, даже не переменил позы за часы ожидания, за которые у Кручинина совершенно затекли ноги…

Наконец у ворот остановился автомобиль. Позвонили. Кручинин с удивлением увидел, что Хеннеке, превозмогая боль в боку и опираясь на палку, протащился к калитке. Кручинин приник глазом к щелке ставня. Хеннеке отворил калитку. Кручинин узнал в вошедшем человека со следом укуса на щеке: бывший бригаденфюрер! Значит, он и был известен в организации Гелена под кличкой Макс.

Следом за Максом в садик вошел еще кто-то. Тщательно затворил за собой калитку, перешел к воротам и распахнул их для автомобиля. Когда машина въехала, спутник Макса запер ворота. Макс сердито расспрашивал Хеннеке, но его слов Кручинину не было слышно. Что-то объясняя, Хеннеке распахнул пиджак и показал пятно крови, растекшееся по рубашке и бинту. Макс побежал к дому, а его спутник почему-то засмеялся. В тот момент, когда этот третий переступал порог комнаты, Кручинин услышал, как он сказал Максу:

– Только не выходите из себя, а то вы переломаете кости и этой Вилме… Мне кажется, что…

Он не успел договорить. За каждую руку его держал агент Государственной безопасности. В таком же положении, широко расставив руки, стоял посреди комнаты и бывший бригаденфюрер – «господин Макс». Лицо его покрылось такой бледностью, что не стал заметен даже белый шрам от укуса…

– Какая неожиданная встреча, – сказал со своего места Кручинин. Макс быстро повернулся к нему, и глаза его сузились. Кручинин рассмеялся: – Вы помните, как выиграли у меня партию в шахматы?.. Тогда я был вынужден играть в поддавки. А теперь эти товарищи, – и Кручинин показал на стоявших возле стола офицеров, – кажется, намерены играть без поддавков.

Часть пятая

Линда Твардовская

Когда сняли бинты, покрывавшие голову Грачика, сестра протянула ему зеркало, но Грачик не стал в него глядеть – сделал вид, будто его вовсе не интересуют следы, оставленные аварией. Но втайне он вовсе не принадлежал к числу людей, пренебрежительно относящихся к собственной наружности. Бывало, после бритья он с удовольствием поглядывал на себя в зеркало. И именно потому, что его, как всякого молодого, здорового человека, радовала собственная приглядность, он не спешил теперь убеждаться в том, как мало от нее осталось. О серьезности повреждений он мог судить и без снятия бинтов по тому, что на левой руке не хватало двух пальцев – может быть, и не самых нужных, но никогда не казавшихся ему лишними – мизинца и безымянного, на нижней челюсти не осталось ни одного переднего зуба. Правда, держа в руке уже изготовленный для него протез, он увидел ряд отличных зубов – ровных и белых, но трудно было себе представить это изделие в качестве украшения собственного рта.

Отпустив несколько шуток по поводу того, что он дешево отделался, врачи покинули Грачика. Тут-то он и взял зеркало. Он с удивлением глядел на незнакомые черты, поворачивая голову в фас и в профиль: подумать только, что один удар автомобиля может так изменить человека! Красный шрам, начинаясь под правым глазом, пересекал нос, рот и подбородок; нос прежде такой правильный – покривился и глядел теперь кончиком в левый угол рта. Правда, врачи уверяли, будто пластическая операция вернет нос на место, но все же Грачик со вздохом опустил зеркало. Оказывается, вовсе не нужно попадать в руки компрачикосам, чтобы стать пугалом, – достаточно один раз быть простофилей и прозевать момент, когда враг ступил на твой след… Но кто сказал, что ему нужна пластическая операция? Неправда, ему не нужна никакая операция. Единственное, что ему действительно нужно: поскорее получить свой протез, чтобы не шамкать подобно старику. Вот и все!.. Грачик откинулся на подушку. Если бы зеркало не принадлежало сестре, оно, наверно, полетело бы об стену.

Несмотря на возражения врачей, Грачик не остался в больнице! В идеале ни болезнь, ни внезапный отъезд Кручинина за границу не должны были помешать расследованию дела Круминьша. Но Грачик по опыту знал, сколько времени нужно новому человеку, чтобы разобраться в сложном материале, особенно, когда некому ввести новичка в дело, дать пояснения и рассказать о версиях, положенных в основу расследования. По рассказам своего преемника Грачик уже знал, как медленно движется расследование, завершение которого Грачик считал для себя делом чести. Случай с Круминьшем представлялся ему своего рода экзаменом на аттестат следственной зрелости, и враги сильно просчитались, ежели воображают, будто вышибли его из игры, окунув в Лиелупе. К приезду Кручинина он должен приблизиться к победе над загадкой дела Круминьша!

К удивлению сестры, заглянувшей в палату, Грачик беззаботно напевал кручининскую песенку:

 
Тогда ужасные убийцы,
Нанесши ей сто тысяч ран,
Ее бросают в океан.
А поутру она вновь улыбалась
Пред окошком своим, как всегда,
Ее рука над цветком изгибалась,
И струилась из лейки вода.
Блим-блом!
Тогда ужасные убийцы,
Разрезавши ее на сто частей…
 

Возвращение на работу встретило Грачика ворохом новостей. Быть может, самым интересным лично для него, хотя и не столь уж важным для дела, было подтверждение исчезновения Силса. Лежа в больнице, Грачик питал еще некоторую надежду на то, что парень просто «задурил» из-за тоски по своей Инге и вот-вот появится. Грачику этого очень хотелось, иначе следовало признать, что теория «веры в человека» ничего не стоит. Приходилось признать его, Грачика, неспособность проникнуть во внутренний мир человека, сидящего по ту сторону стола.

Второю новостью, на первый взгляд показавшейся Грачику менее интересной, но бывшей куда более важной для дела, явилось сообщение Крауша о том, будто, по его данным, возвращения Силса ожидает… Линда Твардовская.

– Линда Твардовская?! Позвольте, уж не мать ли Ванды Твардовской? – воскликнул Грачик. – Я обрадую ее известием о том, что ее дочь жива.

– А по-моему, именно этого и не следует делать, – возразил Крауш. – Впрочем, как только вы прочтете ее показания, то сами поймете, в чем тут дело. А тогда уже и прикажете доставить ее вам из предварительного. Вы будете рады повидаться… – Крауш сделал паузу и, потирая руки, с несвойственным ему оживлением добавил: – Ваша старая знакомая – Эмма Юдас.

Через час в кабинет Грачика ввели женщину с острова у озера Бабите. После того как Грачик преодолел первое удивление и, задав несколько вопросов, увязал появление Линды с тем, что сам видел и слышал на острове, ему оставалось только из ее собственных уст выслушать то, что он уже прочел в допросах, проведенных рижскими товарищами: Линда Твардовская сама явилась с заявлением, что смерть Круминьша – действительно результат убийства, а не самоубийства. Это – дело ее рук. Она совершила это преступление в соучастии с двумя людьми; один из них – милиционер, чей труп выловлен из реки. Этот соучастник застрелен другим членом шайки ради избавления от лишнего свидетеля.

– Кто же этот второй соучастник? – спросил Грачик.

– …Я уже говорила… на допросе, – ответила Линда, опуская взгляд.

– Повторите это мне.

Твардовская поджала губы. Можно было подумать, что ей трудно произнести имя. Наконец проговорила:

– Силс.

Грачик сердито стукнул было карандашом по столу, но тут же спохватился, овладел собой и, сделав вид, будто этот стук не имел отношения к делу, очень спокойно и даже с усмешкой произнес:

– Неправда!

Линда смешалась, но лишь на самый короткий миг, тут же справившись с собой, сказала:

– Разве вам не ясно, почему он бежал?.. Он знал, что я сознаюсь. Он не мог бы больше разыгрывать советского человека, – она порывисто, словно бы от нервного тика, повела плечами. – Хватит того, что он столько времени обманывал вас.

– Почему вы решили, что поверят вам, а не ему?

– Как же иначе?.. – Она с удивлением посмотрела на Грачика. – Побывав на острове, вы разве не поняли, что следы от места преступления ведут на мызу? – Линда кивком головы указала на лежащую перед Грачиком папку протоколов: там все сказано.

– Что толкнуло вас прийти сюда и все рассказать?

Грачику стоило труда скрывать раздражение. Линда держалась вызывающе, и в ее голосе, в словах звучало что-то, близкое к насмешке. Чтобы скрыть свое неудовольствие и дать себе время успокоиться, Грачик принялся перелистывать дело. Линда тем временем взяла папиросу из лежавшей на столе пачки и закурила. Наблюдая исподтишка, Грачик понял, что вся наигранная развязность Линды – маска, которую нетрудно будет сбить. Несколько глубоких затяжек, по-видимому, были нужны ей, чтобы овладеть собой.

– Если бы вы были хорошим человеком, то помогли бы мне достать… – Линда запнулась и с кривой улыбкой договорила: – немного вина… Просто – водки… Пожалуйста!.. – Ее рука, державшая папиросу, дрожала, и на лбу выступили росинки пота. Грачик вспомнил их первую встречу, и снова им овладело чувство гадливости. – Немного вина… И… я бы вам все рассказала… – заключила она, не глядя на Грачика, – все по порядку…

– Папирос – сколько хотите, – ответил Грачик, – а вино… – Ему не нужно было договаривать – она поняла. – Итак, – спокойно повторил он, – что толкнуло вас на явку и признание?

Она заговорила потухшим, вялым голосом:

– У меня была дочь…

– Что значит «была»? – насторожившись, спросил Грачик.

– Я так и не получила известия от людей, к которым полетела Ванда.

– И не написали сами, не телеграфировали им?

– Я же не знаю… адреса.

– Мы поможем вам их отыскать.

Она недоуменно и, как показалось Грачику, с досадой пожала плечами:

– Откуда я знаю их фамилию?

– И вы отпустили дочь к людям…

– Откуда я могла знать, – и Линда снова раздраженно повела плечом.

– Какие же у вас основания беспокоиться?

– Я боюсь… Понимаете: боюсь! – быстро зашептала она сквозь злобно стиснутые зубы. При этом Грачик увидел два ряда оскаленных мелких, как у мыши, испорченных гнилушек. – Линда прикрыла глаза рукой. – Я очень боюсь… – повторила она. – Мало ли что… Девочки, наверно, много купались… Море… Они плавали… купались… – несвязно бормотала она.

– Вы узнали что-нибудь определенное?

Она молча отрицательно помотала головой и поспешно закрыла лицо обеими ладонями. Плечи ее сотрясались от рыдания.

Несколько мгновений в комнате не было слышно ничего, кроме приглушенного всхлипывания Линды и булькания воды в горлышке графина, наклоненного Грачиком. Он подвинул Линде стакан, но та оттолкнула его так, что Грачик должен был подхватить его, чтобы спасти лежащие на столе бумаги.

Со все еще не изменяющим ему внешним спокойствием Грачик снова спросил:

– Вы что-нибудь получили от дочери? – И когда Линда опять отрицательно качнула головой: – Значит, вы ничего не знаете о Ванде?

– Я боюсь…

– Ну, довольно, – больше не сдержался Грачик.

А она поспешно повторяла свое:

– Все могло случиться… – Линда утерла лицо рукавом блузки и вдруг с неожиданным спокойствием сказала: – Может быть, она умерла!

– Вот еще!

– Да, да, да моя девочка умерла… – И она жалко скривила губы. – Иначе она бы написала мне… Непременно бы написала!

– По какому адресу? – задал поспешный вопрос Грачик.

Однако он не заметил, чтобы Линда при этом смутилась или замешкалась с ответом:

– Я все получала до востребования. Я так боюсь… И ее друзья тоже не написали… Я знаю: Ванда… моя девочка…

– Хорошо, – с неожиданной жестокостью согласился вдруг Грачик. – Если ваши опасения верны и Ванды действительно больше нет в живых… что из этого следует?

– Смерть дочери порвала для меня последнюю связь с жизнью.

– Последнюю?

– Сначала… измена мужа… потом это. – Кончиками пальцев с неопрятными, обгрызенными ногтями Линда сжала виски, словно стараясь утишить боль: – …Измена… – повторила она в забытьи, – измена и смерть…

– Не понимаю…

– Вы не понимаете, что значит измена мужа?.. – с насмешкой спросила Линда.

– Какая связь между изменой мужа и вашей явкой сюда?

– А вот такая связь, – она наклонилась через стол, и Грачику стало слышно дыхание ее нечистого рта: – Пока он был со мной, я могла сделать для него все. Закрыть глаза на все…

– Закрыть глаза на «все»? Значит, измена не входит в это «все». Что такое «все»?

– То, что касалось… – она замялась. Потом нехотя ответила: – Нашей жизни.

– Значит, вы пришли сюда, чтобы отомстить ему, а наговариваете на себя, будто сами убили Круминьша.

– Это так и есть.

– Так в чем же месть мужу?

– В том, что я расскажу вам все, что знаю о нем, и вы возьмете его.

– За ним есть такое, что карается законом?

– Да, – без колебания, твердо ответила она. – Я хочу, чтобы вы взяли его. Хочу, чтобы он отвечал вместе со мной и с Силсом.

– А он участвовал в убийстве Круминьша?

– Нет… Другие дела… Сейчас его взять нельзя, он ушел. – Грачику почудилось, что при этих словах в ее голосе прозвучало что-то вроде гордости. – Но он вернется.

– Откуда?

– Оттуда… – Взмах ее руки должен был означать «издалека».

– А нельзя ли конкретней?

– Можно совсем конкретно, – ответила она с усмешкой и пустила через ноздри струю дыма… – Он вернется из-за рубежа, с Запада… через несколько месяцев.

И вот она в течение трех часов, не жалея слов, останавливаясь на тысяче подробностей, рассказала, как ее муж, Павел Лиелмеж, несколько лет тому назад пришел из-за рубежа, как скрывался и как снова ушел, чтобы вернуться для создания подпольной антисоветской организации.

Она подписала свои показания, не перечитав.

– Вы еще вызовете меня? – спросила она.

– Непременно, – сказал Грачик, глядя ей в глаза и пытаясь понять, что они выражают: страх или удовлетворение?

– Я возьму ваши папиросы, – сказала она таким тоном, словно отказа не могло быть.

Грачик пожал плечами и вызвал конвойного.