Текст книги "Ученик чародея"

Листок из блокнота утопленника

Память Кручинина и строгая логичность мышления давали ему возможность продолжать давно прерванную беседу так, словно он только что услышал последнюю реплику или сам закончил предыдущую фразу. Эта манера не раз ставила в тупик его собеседников. Но Грачик нисколько не удивился, когда Кручинин, входя к нему в кабинет, проговорил:

– Почему же Силс не боится? Мне хотелось бы получить ответ на такой вопрос: сидели ли преступники здесь, у нас, давно, на консервации или засланы недавно?

– Разве я не доложил вам, что один из них наверняка пришел оттуда теперь? – спросил Грачик. – Ведь известно решение эмигрантского «Совета» послать сюда человека. Один из двух он и есть. – Порывшись в папке, Грачик протянул Кручинину листок: – Вот анализ графита из карандаша, принадлежавшего «милиционеру».

– Ты еще раз хочешь уверить меня, что именно этим заграничным карандашом написано письмо Круминьша и что карандаш был очинен заграничным ножом, полученным тобою от рыбака. – Кручинин иронически рассмеялся. – Скажите, пожалуйста, как милостив случай к товарищу Грачьяну: сам подсовывает ему все, что нужно!

Не скрывая недовольства отповедью, Грачик то нервозно собирал разложенные по столу бумаги и папки, то снова принимался их раскладывать. Кручинин делал вид, будто не замечает волнения друга, щурясь от дыма папиросы, стал просматривать последние листы дела. Остановившись на одном из них, постучал пальцем по бумаге:

– Что это за пустой листок был вложен в блокнот утопленника. Ты его исследовал?

– Он пуст.

– А ты сам проверил работу экспертов?

– Повторяю: листок пуст.

– Именно потому, что он чист, – раздраженно сказал Кручинин, – я и спрашиваю: ты сделал все, что мог, чтобы узнать, что на нем написано?

– Эксперты… – снова начал было Грачик, но Кручинин перебил, протянув руку:

– Дай экспертизу!

Грачик послушно передал ему заключение лаборатории. Кручинин еще раз внимательно просмотрел его: лаборатория действительно очень добросовестно исследовала листок. Его снимали в ультрафиолетовых и в инфракрасных лучах, был применен люминесцентный анализ. Заключение экспертов гласило: ни перо, ни карандаш не касались этой бумаги.

– Верю, – сказал Кручинин, возвращая Грачику заключение лаборатории. – Перо и карандаш его не касались. Ну а как насчет кисточки? Тогда никакое фотографирование не могло обнаружить повреждений поверхностного слоя бумаги. Но микрорентгенограмма могла бы кое-что дать: просвечивание рентгеном показывает хорошие результаты, когда имеешь дело с симпатическими чернилами.

– Да, если для чернил использованы растворы солей тяжелых металлов! Но… – начал было Грачик.

– Э, да ты, оказывается, в курсе дела! – сказал Кручинин тоном, словно осведомленность Грачика была для него неожиданностью. Он всегда радовался, обнаруживая знания Грачика в той или иной области, и не сомневался в его любознательности, но подозревал, что восточная неторопливость подчас мешает молодому человеку. Кручинин любил сравнивать выводы следователя с диагнозом врача: от них зависела судьба живого человека, а подчас и его жизнь. Разве судебная практика знает мало ошибок, произошедших из-за недостаточной квалифицированности следователей и судей. Только стремление к глубокому познанию своей специальности могло обеспечить, по мнению Кручинина, безошибочность в работе. Продолжая свою мысль об исследовании листка, написанного симпатическими чернилами, Кручинин сказал: – Ценным преимуществом рентгеновского способа является то, что он не приводит к повреждению документов…

Грачик с видом послушного ученика прислушивался к тому, как Кручинин подробно излагал способ этого исследования. И только дав Кручинину выговориться, вынул из папки и положил перед учителем протокол рентгенографической экспертизы.

– Что же ты молчал!? – проворчал Кручинин. – Кому была нужна моя лекция?

– Я начал было про соли тяжелых металлов, а вы тут же перебили, – отпарировал Грачик. – Ну, я из уважения к вам и замолчал.

– Ох, и лукав же ты, Грач! Откуда это в тебе?.. – И тут же с упреком: – И все-таки я не убежден: эксперты не применили химического анализа.

Грачика начало раздражать упрямство Кручинина, спорившего против очевидности.

– Ведь листок пуст, пуст! – повторил Грачик. – Это же доказано всеми способами, какие дает физика!

– Кроме физики, есть еще химия, – повторил свое Кручинин.

– Эдак рассуждая, – все больше раздражался Грачик, – пришлось бы всеми способами анализа подвергнуть все чистые листки в этом блокноте?

– Ну что же, я бы за это только похвалил.

– А может быть, и похвалите вот за это? – улыбаясь, спросил Грачик и подал Кручинину мутный, но вполне достаточный для опознания отпечаток двух пальцев.

– Откуда, чьи? – с интересом спросил Кручинин.

– С одного из листков того же блокнота – жировые следы. Сохранились, несмотря на длительное пребывание в воде.

– И они принадлежат утопленному псевдо милиционеру? – Это прозвучало в устах Кручинина скорее утверждением, нежели вопросом, и тут Грачик смог, не скрывая своего торжества, сказать:

– Нет!

– Жаль.

– А я не жалею. Может быть, хорошо, что они оставлены не им. Может быть, пригодятся, когда поймаем его сообщника.

– Вот теперь хвалю! – с удовольствием проговорил Кручинин. – Но ты не торжествуй – рано! Возвращаемся к вырванному листку: упомянутый в протоколе пустой листок вырван из блокнота и сложенный вчетверо засунут между листками этого блокнота?

– Собирался человек разорвать его на четыре части, когда ему понадобился маленький кусочек бумаги, да не разорвал, – беззаботно ответил Грачик. – А я, по-вашему, должен ломать себе голову не только над тем, почему листок пустой, но и еще над тем, почему он сложен и почему именно вчетверо?

– И впрямь было бы важно получить ответы на все эти «почему». Ты не допускаешь, что листок был вырван, на нем было что-то написано, потом его сложили вчетверо, чтобы отправить по назначению, и в ожидании отправки засунули в блокнот. А отправка-то и не состоялась. Вот он и остался в блокноте. Возможно?

– Вы полагаете, что от лежания в воде с листка слезло написанное? – Грачик удивленно посмотрел на Кручинина: неужели и тут он будет возражать?

– Сдается мне, что написанное могло и остаться. Необходимо узнать, что там написано. – Выведенный из себя упорством Кручинина, Грачик ухватил было укрепленный в папке дела белый листок, но Кручинин удержал его руку. – Умерь темперамент! Это – вещественное доказательство – штука для следствия священная.

– Этот пустой листок?

– Писать можно не только чернилами и карандашом… А слюна на что?

– И вы собираетесь прочесть написанное слюной после того, как бумага пролежала столько времени в воде? Эх, учитель-джан! Листок пуст, как эта вот стопка чистой бумаги.

– Если бы ты следовал моим советам и побольше читал относящегося к твоей специальности, то мог бы вспомнить об упоминании Рейсса, имеющем прямое отношение к данному случаю. Конечно, вам, молодежи, может показаться немного смешным, что наш брат вспоминает такое старье, как доклад профессора Рейсса…

– Да кто же он такой, ваш Рейсс?! – нетерпеливо перебил Грачик.

– Человек, к которому царское правительство отправило когда-то группу своих чиновников для слушания лекций по криминалистике. Они ездили аж в Швейцарию. Вон как!

Грачик расхохотался со всей беспечностью молодости.

– Это были времена наивные, детские. Что они знали по сравнению с нами? Что они умели? Даже там в этой «аж Швейцарии»?

– А ты полагаешь излишним снять с полки то, зачем господа следователи поехали в Лозанну? На эдаком величии далеко не уедешь! Я не без интереса прочел когда-то лекции этого швейцарского профессора. И, спасибо, сейчас вспомнил: по словам Рейсса какой-то японский химик восстанавливал написанное слюной после длительного пребывания бумаги в воде. Стоит напомнить об этом специалистам. Пусть не побрезгуют снять с полки Рейсса. Давай-ка, осторожненько вынимай листок из дела. А я тем временем подготовлю за тебя письмо экспертам. Давай, давай!

Грачику стало неловко: разве он не обязан знать все, что относится к его работе или хотя бы косвенно с ней соприкасается?!. Но ведь эдак, ежели попадется дело какого-нибудь астронома, то Кручинин потребует, чтобы он занимался астрономией! Бесполезно сейчас спорить, пытаясь доказать Кручинину, что Грачик не был обязан вспомнить о химии и привлечь к делу химиков. «Был обязан, был обязан!.. – начнет твердить Кручинин. – Раз существует на свете химия, – значит был обязан».

Между тем Кручинин, подняв лист с готовым заданием экспертизе, помахал им в воздухе.

– Как ты думаешь, – сказал он, обращаясь к Грачику, – не слишком ли рано советская власть отпустила меня на покой? Разумеется, по всем статьям закона я имею право на отставку. Но, видно, люди слеплены все-таки не из одного теста. Иной, ухватившись за возвещенное конституцией право на обеспеченную старость, с радостью отправляется сажать гортензии, хотя ему до старости-то еще жить да жить. Есть у нас такие. И силы у него на двоих, и здоровьишко не такое уж инвалидное, и даже как будто подлинная любовь к делу в нем жила. А вот поди: уцепился за статью закона и айда на лоно природы изображать Обломова советской системы! Ему и в ум нейдет, что в это же время миллионы таких, как он, имеющих такое же право на пенсию по букве закона и в десять раз больше прав по здоровью, не находят в себе сил сидеть сложа руки. Ведь ежели поглядеть, то в большей части наших людей горит какой-то удивительный огонь непокорства отдыху. У меня не хватает слов, чтобы это выразить: сдается мне, будто наши люди боятся не успеть сделать все, что могут, для построения того удивительного, что строим. И закон-то говорит: имеешь право идти на покой; и эскулапы – про сердце, и про печенку, и про прочее такое. А он все никак! Еще немножко, да вот еще немножко! Хотя бы для того, чтобы показать вашему брату, молодым, как нужно работать… Точнее говоря: как можно работать, хоть вовсе и не обязан.

– Вы что же хотите сказать, – несколько иронически усмехнулся Грачик, – что для многих у нас – уже как при коммунизме: труд – удовольствие.

– Не строй из себя осла, Грач! – рассердился Кручинин. – «Удовольствие» – слишком мелкое словцо, чтобы прилагать его в том смысле, какой я имею в виду. «Радость» – вот настоящее слово, наслаждение быть полезным, пока можешь; сознавать, что положенный тобою камень идет в дело, впаивается в фундамент… Взять, к примеру, того офицера, безрукого, что решил вести колхоз и вытащил его едва ли не на первое место в стране? Что это, обязанность? Нет! Уж кто-кто, как не тот инвалид имеет право на покой и благодарность народа. Ан нет! Не покой владеет человеком, жадность: двигать, двигать дело вперед, пока сердце бьется! По сравнению с ним я совсем маленький человек: руки, ноги на месте, и никакой я не герой. Вовсе не к лицу мне отдыхать, когда вокруг – дым коромыслом. Какой уж тут отдых на ум пойдет?! Да, Грач, рановато я в отставку ушел! По всему видать. Мог бы от меня еще кой-какой толк быть. Хотя бы вот с этим делом: не подвернись тут я – не вспомнил бы и ты про химию и остался бы листок неисследованным, а?

Однако Грачик вовсе не собирался сдаваться:

– Терпение, конечно, великое качество во всякой работе, – сказал он, – но я знаю одного друга, который иногда путает терпение с медлительностью.

– Медлительность, говоришь?.. Что ж, и она, бывает, приносит победу. Поспешность-то, братец, как говорит наш народ, хороша лишь при ловле блох. Вот, в древности был полководец, стяжавший себе прозвище «кунктатор»[19]19
  Медлитель (латынь).


[Закрыть]. А пожалуй, один только Цезарь, да разве еще Ганнибал со своими слонами могут похвастаться большим числом побед, чем этот господин «медлитель». Поспешишь – людей насмешишь!

– Быть может, вы сами это письмо и подпишите? – спросил Грачик, возвращаясь к вопросу о химической экспертизе.

– Нет, – я отставной козы барабанщик! А ты, так сказать, при должности и мундире – тебе и книги в руки. Пусть думают эксперты, что ты своим умом дошел. Или ты полагаешь, что зазорно толкать научных работников в эдакую даль, как начало нашего столетия? Нет, дружок, мы напоминаем им интересную страничку истории. Кто знает, может быть, это и не так уж глупо будет: проявить этот листок. – Кручинин повеселел, словно закончил удачное дело. – Помнишь историю со снимками экспедиции Андре?

Грачик сознался, что впервые слышит это имя. Кто он такой, этот Андре? И что это за экспедиция? Разве может Грачик знать все, что происходило на белом свете до него за всю долгую историю человечества. Кручинин знал, что нигилизм его ученика напускной. Теперь Грач небось готов самым внимательным образом слушать рассказ о том, как много лет назад шведский ученый Андре организовал экспедицию на воздушном шаре в Арктику и погиб вместе со своим экипажем; как его экспедицию считали бесследно исчезнувшей, как стоянка этой экспедиции была обнаружена на уединенном острове Ледовитого океана и как, наконец, химики сумели восстановить картину жизни аэронавтов, проявив фотографические пластинки, пролежавшие десятки лет в снегу. Кручинин пододвинул к себе свободный стул, протянул на него ноги и принялся рассказывать со свойственной ему увлекательностью историю Андре. Он не глядел на Грачика, но наступившая в комнате тишина говорила, что слушатель, затаив дыхание, ловит каждое слово. Кручинин любил в своем молодом друге это умение слушать. Да и вообще… Разве стыдно сознаться себе, что он очень любит этого Грачика, в котором давно уже угадал продолжение самого себя. То самое продолжение, которого он, Кручинин, был лишен, оставшись вечным холостяком. Разве этот молодой человек не был кусочком того самого личного счастья Кручинина, которое делало жизнь такой радостной и осмысленной, не имеющей физического конца?

Вера в человека

Экспертиза вернула листок, найденный в блокноте утопленника. Кручинин оказался прав: листок не был пуст. Правда, сообщение на нем было сделано не слюной, а симпатическим составом, нанесенным на бумагу без повреждения ее поверхности. Текст гласил: «Гарри вернуться домой немедленно по освобождении Тома. Джон».

В переводе на обычный язык это значило, что Силс должен вернуться в Германию после убийства Круминьша. Грачик уже знал от Силса, что «Гарри» – кличка, присвоенная Силсу при засылке в Советский Союз. «Том» – Круминьш. Кто такой «Джон» – Грачик не знал. Почему-то Силс об этом умолчал. Или он и сам действительно не знал? Но и так было ясно, что этот Джон – вражеский резидент, находящийся в пределах Латвии, – быть может, Квэп. Наличие записки в кармане утопленника служило косвенным указанием на то, что его смерть не была запланирована в операции «Круминьш». По-видимому, главарь отделался от «милиционера» неожиданно, в силу каких-то непредвиденных соображений. Быть может, заподозрил, что его сообщник уже выслежен и провалит его самого. Эта же записка служила важным указанием на слабость диверсионной организации. Иначе не стали бы привлекать связного, каким, очевидно, был «милиционер», к исполнению роли подручного при уничтожении Круминьша или, наоборот, использовать опытного убийцу как связного. Подобное смешение функций всегда ставит под угрозу провала связь – важнейшее звено в нелегальной работе. Но, на взгляд Грачика, все эти соображения не стоили одного пункта: те, там, продолжали считать Силса своим и отдавали ему приказы. Но этого соображения Грачик не высказал Кручинину из боязни его критики.

Кручинин отнесся к документу с очевидным скепсисом.

– Что ты намерен теперь делать с твоим Силсом? – спросил он.

– «Мой» Силс? – с неудовольствием переспросил Грачик. – А что с ним делать?

Настала очередь Кручинина высказать откровенное удивление:

– А ты не убедился в том, что этот хитрец водит тебя за нос?

– И вы могли поверить, будто Силс ведет двойную игру?! – воскликнул возмущенный Грачик. – Нет, джан, меня не так легко в этом уверить! Записка для того и очутилась в кармане утопленника, чтобы разбить наше доверие к Силсу.

– Так хитро, что даже не пришло мне в голову, – ответил Кручинин. – Что ж, может быть, подобный ход и возможен… Но почему те, там, должны считать нас идиотами, которые попадутся на подобную удочку?

– Или, наоборот, считают нас прозорливцами, которые уцепятся за этот незаметный клочок бумаги и сумеют его проявить?

– Да, можно гадать бесконечно: чи так, чи эдак, – согласился Кручинин. – Лучше исходить из наиболее простых положений.

– Тогда предположим, – с готовностью согласился Грачик, – они воображают, будто Силс был вынужден явиться к нам с повинной только потому, что пришел Круминьш. На этом основании…

– Продолжаю не столь предположительно, сколь положительно, – подхватил Кручинин. – Таков был их приказ каждому из двух в отдельности: не выдержит испытания один из двух – являться с повинной обоим. Раскаяться, поклясться в верности советской власти, вклиниться в нашу жизнь и ждать, пока не придет новый приказ оттуда.

– Тогда выходит… – без воодушевления проворчал Грачик, – Силс дважды предатель?

– Арифметика тут не важна: дважды, трижды или десять раз. Предатель есть предатель, предателем и останется, – проговорил Кручинин жестко и уверенно.

– Нил Платонович, дорогой, вы всегда учили меня подходить не к людям вообще, а к каждому человеку в отдельности. Я хорошо испытал Силса…

– Есть один оселок, на котором таких типов можно испытать, да я о нем говорить не хочу, – строго ответил Кручинин. – А ты постарайся быть беспристрастным в оценке того, что вытекает из этой вот коротенькой цидулочки.

– Быть беспристрастным? – Грачик исподлобья смотрел на Кручинина. Черты его лица были хорошо знакомы Грачику. Сколько, кажется, в него не вглядывайся – ничего нового не увидишь. И пусть Кручинин сколько угодно хмурит брови, от этого его глаза не делаются менее добрыми. Доброжелательный ум, светившийся в них, был для Грачика мерилом вместимости человеческого сердца. Добро и зло, веру в человека и неверие, надежду и отчаяние, силу и слабость – решительно все мог Грачик измерить выражением глаз своего старого друга – безошибочным термометром состояния его ума и сердца. Глядя в них сейчас, Грачик не видел ничего, кроме требовательной неизменной веры в человека. Если бы только понять по едва уловимым морщинкам, собравшимся вокруг глаз Кручинина: неужели он не считает Силса человеком в том большом и чистом смысле, какой обычно придает этому слову. Кручинин вовсе не святоша, он не страдает манией пуризма – свойством лицемеров. Слишком честный с собой и с другими, он готов прощать людям тысячу слабостей и из последних сил биться над помощью тем, кто ими страдает. Но совесть его не знает снисхождения к тем, кого он записывает в раздел людей с маленькой буквы. Тут уж Грачику не раз приходилось принимать на себя роль ходатая за людей. И, к своему удовольствию, он мог сказать: если доводы бывали точны и крепки, Кручинин сдавался. Первым, к кому его взгляд обращался в таких случаях с выражением благодарности, бывал сам Грачик.

Грачику сдавалось, что сегодня Кручинин раньше, чем следует, отказался от поисков в душе Силса струны, какую нужно найти, чтобы понять парня до конца и поверить в его правдивость так же, как поверил Грачик. Но чем больше Грачик говорил на эту тему, тем дальше уходила в глубину кручининских глаз их теплота, тем строже и холодней становились они. Было ясно: Кручинин не считал Силса человеком, с большой буквы.

– Если ты хочешь получить хорошую лакмусовую бумажку для испытания твоего героя – вот она, – Кручинин подвинул к Грачику проявленную тайнопись. – Пусть Силс ее получит. Конечно, так, чтобы не знать, что она прошла через твои руки. И ты увидишь – наш он или их… «Гарри». Проследи, чтобы копия записки имела все мельчайшие признаки оригинала, вплоть до манеры складывать, до едва заметных разрывов. Любая из этих деталей может служить сигналом: «Внимание, прояви, прочти». Эти детали могут указывать и на состав, каким написан приказ. Самым забавным будет, если вместо сложного пути, каким шли к расшифровке записи наши химики, ему, может быть, достаточно будет обмакнуть ее в какой-нибудь простейший состав, всегда имеющийся под рукой, в любых условиях, вплоть до глухого бора или даже одиночного заключения.

– Например? – спросил заинтересованный Грачик.

– Неужели забыл? А щелок собственной мочи?!

– Такие вещи не забываются… Хотя и очень… не аппетитны.

– Зато всегда под рукой.

– Что ж, посмотрим, – согласился Грачик, заранее уверенный в победе, и, подумав, предложил: – Давайте держать пари: он придет ко мне с этой запиской, если поймет, что это не простой клочок бумаги. Без страха ставлю свою голову против пятиалтынного. Он пригодится мне для автомата.

– Смотри, как бы не остаться без головы!

По заказу Грачика была изготовлена точная копия листка с тайнописью и, как советовал Кручинин, соблюдены все ее детали. Пришлось немало поломать голову над способом доставки Силсу этого тайного приказа. У получателя не должно было возникнуть подозрения, что записка побывала в руках следователя.

Велико было торжество Грачика, когда через день после того, как записка была отправлена по назначению, Силс явился к Грачику и положил перед ним расшифрованный текст приказа.

Едва расставшись с Силсом, Грачик схватил трубку телефона.

– Звоню из автомата, – пошутил он, – за ваш счет.

– Брось шутить!

– Вы должны мне пятнадцать копеек! Да, да. Приходите сюда и можете прочесть записку в расшифровке Силса.

– Тот же текст? – с недоверием спросил Кручинин.

– Слово в слово! – торжествовал Грачик. – «Мы должны уметь читать в человеческих душах». Кажется, так говорил один мой учитель. Очень дорогой учитель! Любимый учитель! Прямо замечательный учитель! Как я вам благодарен за науку! – «Учись, Сурен, читать в сердце того, кто сидит по ту сторону стола. Только тогда ты сможешь добиться успеха в нашем деле». Какие слова, какие слова!